[Главная]   [О_проекте]   [Коллекция]   [О_жанре]   [Гадание]   [Биография]   [Легенды]   [Ссылки]   [English]

Х А Й Я М И А Д А

Р У Б А И

СКАЗАНИЕ ОБ ОМАРЕ ХАЙЯМЕ

(Георгий Гулиа)

                               1
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                  О СЛУЧАЕ, КОТОРЫЙ ПРОИЗОШЕЛ
                     В ИСФАХАНЕ ВОЗЛЕ ДОМА
                          ОМАРА ХАЙЯМА



   В глухую калитку постучали то ли булыжником, то  ли  кулаком,
крепким, как булыжник. Хозяева явно мешкали, не  торопились  от-
крывать дверь непрошеному пришельцу. Оставалось  сломать  запор.
Молодой человек огромного  роста  и  атлетического  телосложения
близок был к этому. По-видимому, он знал, на что идет в это ран-
нее утро.
   Но калитка вдруг приотворилась, и грубый голос спросил :
   -- Кто ты?
   -- Неважно, -- был ответ. -- Скажи лучше, кто ты сам!
   Привратник -- а это действительно был привратник -- вышел  на
улицу. Крепко сбитый раб-эфиоп в голубом халате из грубой, деше-
вой ткани. Лицо его было черное. Руки тоже черные, а ладони  бе-
лые, точнее, розовые.
   -- Мое имя Ахмад, -- сказал привратник, подбоченившись.
   Молодой человек криво усмехнулся. И спросил:
   -- Твое место здесь или там, в доме?
   -- Здесь, -- ответил привратник.
   -- Мне нужен твой хозяин. Я знаю его имя: Омар эбнэ Ибрахим.
   -- Что же дальше?
   -- Он, говорят, ученый...
   -- Тебе все известно?
   -- Да, мне известно больше, чем ты думаешь.
   Эфиоп блеснул огромными глазами и как  бы  невзначай  показал
свои жилистые руки, которыми  впору  гнуть  железо  на  подковы.
Однако руки эфиопа не произвели никакого впечатления на разгоря-
ченного пришельца.
   -- Деньги -- еще не все! -- вскричал он.
   -- А при чем тут деньги?
   -- А при том, что твой хозяин сманил мою девушку. посулив  ей
золота и серебра.
   -- Плохи твои дела, -- заметил Ахмад невозмутимо,
   -- Это почему же?
   -- Зачем тебе девица, которая живой плоти  предпочитает  мер-
твый металл?
   -- Неправда! Он купил ее, купил бессовестно!
   Ахмад спросил:
   -- Ты уверен, что она здесь?
   -- Да!
   -- И ты знаешь ее имя?
   -- Еще бы! Звать ее Эльпи. Ее похитили на  Кипре  и  привезли
сюда обманом. И он купил ее! -- Молодой человек  потряс  кулачи-
щем. -- Раз ты с мошною -- это еще не значит, что тебе все  доз-
волено!
   Эфиоп несколько иного мнения насчет мошны и "все  дозволено".
Он, видимо, не прочь пофилософствовать на этот счет. А может,  и
позлорадствовать. Подумаешь, какая-то Эльпи?! А сам  он,  Ахмад?
Что он, хуже этой Эльпи? Разве не купили самого Ахмада  на  баг-
дадском рынке? Если уж сетовать,  то  сетовать  Ахмаду  на  свою
судьбу! А Эльпи что? Ей уготована прекрасная постель,  и  кувшин
шербета всегда под рукою. Не говоря уже о  хорасанских  благово-   [Ш-007],[Х-012]
ниях, аравийских маслах и багдадских духах! Ей что? Лежи себе  и
забавляй господина!
   -- Как?! -- воскликнул влюбленный. И  ты,  несчастный,  пола-
гаешь, что ей все это безразлично?! Или  она  любить  не  умеет!
По-твоему, она существо бездушное?
   Эфиоп прислонился к глинобитной стене. Скрестил руки на  гру-
ди и  окинул  влюбленного  полупрезрительным,  полусочувственным
взглядом: смешно выслушивать все эти бредни!
   -- Подумаешь, какая нежная хатун! Да пусть эта Эльпи благода-
рит аллаха за то, что послал он ей господина Хайяма...             [А-017]
   -- Благодарит?! -- негодующе произнес взбешенный меджнун.  --   [М-007]
А за что? За то, что купил ее любовь? А может, она, принимая его
ласки, думает обо мне?.. Может...
   Эфиоп перебил его:
   -- Послушай... Кстати, как тебя зовут?
   -- Какая разница?
   -- А все таки?
   -- Допустим, Хусейн!
   -- Так вот, Хусейн. Есть в мире три величайшие загадки. Я это
хорошо знаю. И разгадать их не так-то просто. Одна из них -- за-
гадка смерти, другая - тайна неба. А третья -- эта самая прокля-
тая женская любовь. Ее еще никто не разгадал.  Но  ты,  я  вижу,
смело берешься за это. Смотри же не обломай себе зубы. Это твер-
дый орешек.
   Хусейн был непреклонен в своей решимости.  Ему  надо  погово-
рить с соблазнителем. Он должен сделать это ради  нее  и  самого
себя.
   Эфиоп кивком указал на кинжал, который торчал  у  Хусейна  из
широкого кушака -- шаля.
   -- А этот кинжал, как видно, будет твоим главным аргументом в
беседе? -- спросил Ахмад.
   -- Возможно, -- буркнул Хусейн.
   Ахмаду очень хотелось отшвырнуть этого  непрошеного  болтуна,
который к тому же еще и грозится, куда-нибудь подальше.  У  него
руки чесались. Но силища этого Хусейна,  которая  ясно  угадыва-
лась, удерживала его. А еще  удерживали  его  постоянные  советы
господина Омара эбнэ Ибрахима: разговаривай с человеком по чело-
вечьи, убеди его в споре, если можешь, или поверь ему, если  нет
у тебя никакого другого выбора.
   -- Хусейн, -- сказал Ахмад почти дружелюбно,  --  найди  себе
другую дорогу.
   -- Какую? -- Хусейн вздрогнул, словно его змея ужалила.
   -- Которая попроще.
   -- Где же она?
   -- Только не здесь!
   Хусейн оглядел эфиопа с головы  до  ног.  "Может,  попытаться
ворваться во двор и там поговорить с соблазнителем?" --  подумал
он. Хусейн был уверен, что бедную Эльпи заграбастал  этот  прид-
ворный богатей и теперь надругается над нею. Эта  мысль  убивала
меджнуна.
   -- Слушай, Ахмад, дай мне поговорить с ним...
   Эфиоп покачал головой.
   -- Только на два слова!
   -- Нет!
   Я крикну ему кое-что. На расстоянии...
   -- Нет!
   -- А если я проникну силой?
   -- Зачем?
   Хусейн кипел от негодования. Убить, растоптать, удушить ниче-
го не стоило ему в эту минуту. Он был готов на все!..
   -- Пусть он вернет ее, -- глухо произнес Хусейн.
   -- Эту Эльпи, что ли?
   -- Да, ее.
   -- Но ведь он купил ее. Ты сам этого не отрицаешь.
   -- Пусть вернет!!!
   И Хусейн сжимает кинжал дамасской стали, который раздобыл еще
там, в Багдаде.                                                    [Б-001]
   У эфиопа иссякает терпение. К тому же солнце начинает  припе-
кать. Сколько можно торчать у калитки и вести бесплодные  разго-
воры с этим меджнуном,  по  уши  влюбленным  в  румийку-гречанку
Эльпи? Но Ахмад, памятуя наказ хозяина, пытается быть вежливым:
   -- Ты не обидишься, Хусейн, если я повернусь к тебе спиной?
   -- Зачем?
   -- Чтобы войти во двор.
   -- Не обижусь, но всажу кое-что меж лопаток.
   Хусейн не шутил. Он обнажил кинжал. Эфиоп понял, что не стоит
подставлять свои лопатки этому одержимому. Он только поразился:
   -- Ты так сильно любишь ее, да?
   -- Больше жизни! -- признался меджнун.
   -- И все таки я не пущу тебя во двор!
   Хусейн зарычал от злости. Неизвестно, что бы он сотворил, ес-
ли бы не показался сам Омар эбнэ Ибрахим.
   Он был в долгополой зеленой кабе из плотного шелка. Белоснеж-   [К-002]
ный пирахан узким вырезом охватывал  крепкую  шею.  Светло-карие   [П-005]
глаза, каштанового цвета бородка и небольшие усы. И прямой с не-
большой горбинкой нос. А над высоким лбом -- традиционная повяз-
ка, словно бы окрашенная слегка поблекшим шафраном.
   Да, разумеется, это был он. И Хусейн  узнал  его  тотчас  же.
Ахмад попытался стать между ним и своим господином, но Омар  Ха-
йям отстранил слугу. Хусейн решил. что этот соблазнитель чуть ли
не вдвое старше его и лет ему, должно быть, не менее  сорока  --
сорока пяти.
   Омар Хайям глядел прямо в глава своему сопернику.  Будто  пы-
тался внушить ему некую мысль о благоразумии.
   -- Это был ты! -- зарычал Хусейн.
   -- Я тебя не видел ни разу в своей жизни, -- сказал Омар  Ха-
йям. Голос его был низкий, спокойный и, казалось, немного  уста-
лый. Он говорил сущую правду: это какой-то силач пахлаван,  а  с
подобными нечасто приходится встречаться придворному хакиму,  по   [Х-003]
горло занятому своим делом.
   -- А рынок? -- сквозь зубы процедил Хусейн. -- Вспомни рынок.
   -- Какой рынок?
   -- На котором ты купил мою Эльпи.
   -- Твою Эльпи? -- Омар Хайям удивленно  посмотрел  на  своего
слугу и спросил его: -- Эльпи принадлежит этому молодому челове-
ку?..
   Ахмад развел руками, усмехнулся.
   -- Не отпирайся, -- сказал Хусейн. -- Ты знал, что  она  моя,
что я следую за нею с самого Багдада, когда бесстыдно рассматри-
вал ее. Или ты полагаешь, что я ничего не смыслю?
   -- Нет, -- спокойно возразил Хайям, -- я этого не полагаю.
   Он был ростом ниже Хусейна и  чуть  ниже  своего  слуги.  До-
вольно крепкий телосложением, неторопливый в словах и движениях.
   -- Господин, -- вмешался Ахмад, -- этот молодой  человек  ут-
верждает, что сделался меджнуном, совсем ослеп от любви  к  этой
девице.
   -- А меджнун готов на все! -- вскричал Хусейн.
   "Он сейчас набросится на господина", -- подумал Ахмад.
   -- Я могу понять меджнуна, -- сказал Хайям Хусейну. -- Я вхо-
жу в твое положение. Но если ты настоящий меджнун, если для  те-
бя любовь превыше всего, то ты должен понять и своего собрата.
   -- Это какого же еще собрата? -- проворчал Хусейн.
   -- Меня.
   -- Кого? Тебя?
   -- Да, меня, Омара Хайяма.
   -- Это ради чего же?
   -- Может, и я меджнун? Может, и я люблю Эльпи?  И  не  меньше
тебя.
   -- Я не верю.
   -- Ну зачем же я стал бы покупать Эльпи? Скажи на милость  --
зачем? Чтобы иметь наложницу?
   Хайям положил руку на плечо Хусейна. И сказал вразумительно :
   -- Будь мужчиной. Разве любовь добывается руганью или в  дра-
ке? Ты можешь пырнуть меня кинжалом, да что в том толку? Я пред-
лагаю нечто иное.  Более  приличествующее  меджнуну  и  человеку
вообще.
   Хусейн молчал. Он походил на темную тучу.
   -- Я предлагаю простую вещь: ты поговоришь с Эльпи, и она ре-
шит, с кем ей быть: с тобой или со мною?
   --  Ты, конечно, уверен в себе...
   -- Я? -- удивился Хайям. -- Не больше, чем ты. Что одна  ночь
для женщины?..
   -- Очень многое, --  хрипло проговорил Хусейн.
   -- А все таки -- что?
   -- Она за ночь может и полюбить безумно...
   --...или вовсе разлюбить, или возненавидеть. -- возразил  Ха-
йям... -- Так вот: я предлагаю переговорить с нею. Она же с  ду-
шою! Спросим ее. Пусть выбор будет за нею...
   Хусейн усмехнулся. Через силу. Ибо ему было совсем не до сме-
ха. Какой тут смех, если прекрасная Эльпи за толстым дувалом,  а   [Д-011]
он, Хусейн, по эту сторону проклятой стены! Не проще ли  всадить
нож в соблазнителя? И тогда Эльпи может не утруждать себя  выбо-
ром.
    Хайям продолжает свои речи. Нет, он  не  трусит  перед  этим
вооруженным меджнуном. Он хочет внушить  ему,  что  людям  более
пристало убеждать друг друга словом, а не кулаками. Любовь всег-
да обоюдосторонняя: он любит ее, а она его. Женщина  здесь  даже
не половина, а нечто большее: от нее идут главные флюиды  любви.
Так почему же не спросить ее? Почему бы не узнать ее мнение? Лю-
бит она или не любит? И кого  она  предпочитает?  Разве  в  этом
что-то особенное, что-то сверхъестественное ?
   "Он слишком уверен в себе, -- думал Хусейн, все  крепче  сжи-
мая кинжал. -- Или подкупил он ее, или приворожил. Ведь  не  мо-
жет быть, чтобы Эльпи, так горячо жаждавшая  моей  любви,  вдруг
переменилась?"
   -- Послушай, Хусейн, -- продолжал Хайям, -- я вполне  верю  в
твои чувства, допускаю, что Эльпи предпочитает тебя, но я  купил
ее. Я отдал ее хозяину целую пригоршню динаров.  Это  золото  не   [Д-010]
было у меня лишним. Оно не отягощало меня. Я купил Эльпи,  пола-
гая, что делаю для нее добро. Я и понятия не имел о тебе... Кля-
нусь аллахом!                                                      [А-017]
   Хусейн  слушал,  опустив  голову,  не  переставая  думать  об
Эльпи...
   Хайям посмотрел наверх, чтобы  по  солнцу  определить  время.
Утро уже не раннее -- пора ему быть в обсерватории. Но он вынуж-
ден терпеливо разговаривать с этим меджнуном.  Ибо  любовь  есть
любовь и нельзя от нее отмахиваться,  как  от  назойливой  мухи,
чьей бы она ни была любовью. Хотя меджнун явно зарвался и  поте-
рял всякое чувство меры и мужского достоинства. Хайям подумал  о
нежной и прекрасной Эльпи и на минуту вообразил, что  она  может
предпочесть ему этого Хусейна, и что тогда?  Разлука?  Наверное.
Впрочем, все в жизни складывается из встреч  и  расставаний,  из
радости и горя. Надо быть готовым ко всему! Кому  достался  этот
мир? Даже великие Джамшид или Фаридун не могли удержаться в  нем   [Д-005],[Ф-001]
долее положенного срока. Так на что же может рассчитывать  прос-
той смертный? Разлука с Эльпи, если суждено этому случиться,  не
самое страшное в этой жизни, хотя сердце и сожмется  от  огорче-
ния. И. пожалуй. не раз.
   -- Я видел, как ты выбирал ее на рынке, -- сказал Хусейн.
   -- Да. выбирал.
   -- И это не было любовью. Так выбирают и лошадь.
   -- Возможно. Но я полюбил  ее именно  на рынке.
Я бы не хотел, чтобы она досталась какому-нибудь  жирному  него-
дяю. Мне нужна была прислуга. До зарезу...
   Хусейн поправил его:
   -- Не прислуга, а наложница! А я ее собирался взять в жены.
   -- Это серьезно?    спросил Хайям.
   -- Клянусь аллахом!                                             [А-017]
   Хайям оправил бородку неторопливым движением  руки,  вздохнул
глубоко, с сожалением поглядел на этого самого Хусейна --  неис-
тового меджнуна. А потом сказал:
   -- Эльпи не может принадлежать двум мужчинам. Я за нее запла-
тил золотом, а ты готов выкупить ее кровью своего сердца. И  это
похвально! При создавшихся условиях я могу предложить только од-
но...
   Хусейн спросил нетерпеливо:
   -- Что именно?
   Ахмад на всякий случай приблизился к Хусейну,  чтобы  вовремя
схватить за руку, если тот вознамерится напасть на господина Ха-
йяма
   Омар эбнэ Ибрахим сформулировал  суть  своего  предложения  в
очень кратких и, надо полагать, справедливых  словах.  Вот  они,
его слона:
   -- Я тебя не знал до сего часа, и ты меня не знал. Между  на-
ми не было вражды, и я не мог нанести  тебе  оскорбление  созна-
тельно. Я купил невольницу из Кипра согласно закону. Не  я,  так
другой приобрел бы ее за ту же цену. Теперь выясняется,  что  ты
претендуешь на нее. На мой взгляд, это незаконно, но  любовь  не
всегда считается с законом. Поэтому с заходом солнца я жду  тебя
в этом доме. Тебе будет предоставлена возможность  поговорить  с
Эльпи. Даже наедине. Это уж по ее желанию. И  пусть  она  скажет
свое слово. И я клянусь, что все будет по слову ее... Это  спра-
ведливо... Хайям помолчал. А потом спросил: -- Что ты скажешь на
это, Хусейн?
   Молодой человек продолжал стоять насупившись. Рука его сжима-
ла кинжал, готовая пустить его в ход.
   Омар эбнэ Ибрахим сказал:
   -- От моей смерти выгоды тебе не будет, Хусейн. Поверь мне. Я
предлагаю нечто более мудрое, чем ты можешь представить  себе  в
эту минуту. Пойди выпей холодной воды, почитай книгу  Ибн  Сины,
которую тебе вынесет Ахмад, и приходи ко мне вечером.
   И Хайям пошел своей дорогой.
   -- Слышал? -- обратился к меджнуну Ахмад.
   Но меджнун, казалось, ничего не слышал: ведь на то он и  мед-
жнун, настоящий меджнун, который родится только на Востоке.








                               2
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                         ОБ ИСФАХАНСКОЙ
                          ОБСЕРВАТОРИИ



   Обсерватория в Исфахане, в которой работал Омар эбнэ  Ибрахим
Хайям, была построена  по  приказу  его  величества  Малик-шаха.
Однако истинным строителем ее следовало бы назвать главного  ви-
зиря Низама ал-Мулка.
   Кто первым приметил Омара Хайяма, когда ему было всего  двад-
цать семь лет? Низам ал-Мулк. Где был в то время Омар  Хайям?  В
Бухаре и Самарканде. Разве так  просто  было  заметить  молодого
ученого из самого Исфахана? Разве для этого достаточно  простого
зрения  или  обычного  ума?  Нет,  разумеется.  Его  превосходи-
тельство видел слишком далеко, его ум работал по-особому, и  уши
его слышали многое из того, что не слышали другие в этом  обшир-
ном царстве. Кто доложил об Омаре Хайяме его  величеству?  Глав-
ный визирь. Кто посоветовал пригласить ко двору молодого  учено-   [В-002]
го? Главный визирь. Кто подал мысль о строительстве  самой  луч-
шей в подлунном мире обсерватории? Главный визирь.  Кто  сказал:
"Нам нужен новый календарь, который следует назвать  именем  его
величества"? Главный визирь.
   Велик Малик шах, но, как всякому царю, ему нужна правая рука,
нужен советник со светлой головой. Разве не  таков  главный  ви-
зирь? Именно таков, и словам визиря всегда открыты уши его вели-
чества. А ведь это тоже великое искусство -- слушать умные сове-
ты и поддерживать их. Разве не в этом истинная мудрость правите-
ля?
   Его величество и главный визирь -- как бы  одно  целое.  Один
советует, другой приказывает. Один выполняет  необходимое  госу-
дарству через другого. И всегда -- словно одно целое. Но это  не
означает, что его величество схож характером с главным своим ви-
зирем. Главный визирь несколько суховат, его правая рука на  ко-
ране, его левая рука на сердце, а глаза его зорко следят за  вы-
ражением лица его величества, а душа ощущает движение  души  его
величества.
   Его величество благоволит к главному визирю, он уверен в  его
способностях, в его уме и энергии, Только при  всем  этом  могла
быть возведена эта удивительная обсерватория. Кто  имеет  подоб-
ную? Индостан? Китай? Александрия? Афины или Рим? Такой обсерва-
тории нет даже в Самарканде, который воистину город великих уче-
ных.
   Обсерватория стоит на прочном базальтовом фундаменте  круглой
формы в плане. Над фундаментом  высится  стена  высотою  в  нес-
колько этажей. Крыша здесь плоская, огромные балки из  ливанских
кедров прочно соединяют в единый монолит  эту  кирпичную  башню,
диаметр которой равен пятнадцати шагам.
   На круглой плоской кровле находятся  различные  астрономичес-
кие приборы: квадранты, астролябии, огромная армилярная сфера  и
многое другое. Одни из них сделаны искусными самаркандскими, хо-
расанскими и исфаханскими мастерами, другие -- ближайшими помощ-
никами и сотрудниками Омара Хайяма. Армилярную сферу,  например,
почти такую же, какой пользовались в свое время Архимед и Птоло-
мей, воспроизвели из меди и латуни Абулрахман Хазини  и  Абу-Ха-
там Музаффари Исфизари. Омар Хайям доволен  приборами,  особенно
астролябиями. Подвешенные на перекладинах прочными железными це-
пями, они, с одной стороны, служили  идеальными  отвесами,  а  с
другой -- давали возможность отсчитывать углы возвышения светил,
определять наклонения эклиптики и так далее. Окуляры  на  алида-
дах были наиболее удачными из всех, какие только приходилось ви-
деть Омару Хайяму.
   Круглая площадка башни была расчерчена линиями, точно  делив-
шими ее на триста шестьдесят градусов. Каждый градус  был  поде-
лен на шестьдесят минут,  и  линии  эти  были  хорошо  различимы
сквозь алидадные окуляры.
   Главная горизонтальная ось обсерватории, вернее,  ее  круглой
верхней площадки, была точно ориентирована по исфаханскому мери-
диану, который в расчетах принимался за  нулевой  градус.  Плос-
кость горизонта воображаемая, разумеется, и отсчеты от нее обес-
печивались точностью алидадных осей, мягко и плавно поддававших-
ся едва заметным движениям руки наблюдателя.
   В нижних этажах размещались рабочие комнаты, комнаты для  со-
беседований, комнаты для отдыха и даже для сна. На первом  этаже
-- самом прохладном -- можно было  подкрепиться  пищей,  которая
доставлялась из кухни, построенной по соседству.  Не  забыть  бы
сказать, что на самом верху имелись также и удобные, очень  лег-
кие переносные лежанки. Они предназначались для астрономов, вед-
ших ночные наблюдения за звездным небом.
   Обсерватория была огорожена высокой кирпичной  оградой,  а  у
входа стоял домик для привратника. Одним словом,  Омар  Хайям  и
его сотрудники имели все основания  быть  довольными  обсервато-
рией, лучшей из созданных человеком в то время и до того.
   Главные ученые обсерватории -- их было пятеро дежурили пооче-
редно каждые сутки. Вот имена их: Омар Хайям, Абулрахман Хазини,
Абу-л-Аббас  Лоукари, Абу-Хатам Музаффари Исфизари и Меймуни Ва-
сети.  Были  они  примерно одного возраста, вместе начинали свою
работу  в этой обсерватории и с помощью аллаха собирались дожить   [А-017]
здесь до конца дней своих в постоянных трудах и наблюдениях. Бы-
ли у них также и помощники из числа способных молодых исфаханцев
числом около десяти человек.
   По распоряжению главного визиря бумага для  обсерватории  от-
пускалась самая лучшая -- сорта "самарканди". И чернила были от-
менными. Всякий мелкий инструмент, необходимый для ученых,  дос-
тавлялся незамедлительно по первому же требованию.
   С высоты обсерватории открывался вид на город и на  окрестные
горы -- голые, выжженные солнцем, похожие на огромные зубы  ска-
зочных зверей.  Исфаханский  оазис  благодаря  животворной  реке
Заендерунд стоял зеленый, жизнедеятельный  посреди  безжизненной
серо-желтой пустыни.
   Сюда, в обсерваторию, каждое утро шагал Омар  Хайям.  Идя  по
кирпичному мосту через  Заендерунд,  останавливался  на  минуту,
чтобы полюбоваться зелеными струями реки и  на  минуту  перенес-
тись в область быстротечной человеческой жизни, которой  нет  ни
начала, ни конца.








                               3
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                      О ЛИНИЯХ, ИМЕНУЕМЫХ
                         ПАРАЛЛЕЛЬНЫМИ



   Омар Хайям вошел в обсерваторию улыбающийся, довольный  прек-
расной утренней погодой и видом своих друзей.  Впрочем,  Меймуни
Васети -- широкоплечий, полнеющий, с изрядной лысиной и карегла-
зый -- выглядел бледным и усталым. И это понятно: он провел ночь
там, наверху, тщательно обследуя небо и занося каждое новое  яв-
ление в особую книгу, которая называлась "Суточные изменения не-
бесной сферы".
   -- Поздравьте меня, -- весело проговорил Омар Хайям  и  сбро-
сил кабу.                                                          [К-002]
   Исфизари -- высокий и худой, горбоносый шатен знал  об  удач-
ной покупке господина Хайяма. Он слегка склонил голову  и  поже-
лал успеха заядлому холостяку.
   Омар Хайям немного обиделся.
   -- Почему "заядлому"?
   -- Тот, кто не женился в сорок четыре, не женится  и  в  шес-
тьдесят.
   -- Это почему же? Ты знаешь, Абу Хатам. что я люблю определе-
ния точные, доводы ясные. Почему это я, по твоему,  заядлый  хо-
лостяк?
   Исфизари обратился к своим друзьям, Он сказал:
   -- Если я не прав, пусть рассудят они.
   -- Пусть! -- согласился Омар Хайям.
   Меймуни Васети всю ночь наблюдал движения светил. Его  взгляд
переходил от одного созвездия к другому. А в  созвездии  Близне-
цов он обратил внимание на  некое  свечение,  которого  не  было
прежде и которое никем не описывалось. В это  утро  ум  его  был
поглощен более серьезными делами,  нежели  проблема  холостяцкой
жизни господина Хайяма. Он сказал, что никто не  может  сказать,
когда мужчина влезет в хомут семейной жизни.  А  посему  сегодня
"заядлый" холостяк, а завтра "заядлый" семьянин. Не так ли?
   -- Господа, -- сказал Исфизари, -- наш уважаемый  Хайям  при-
вел в дом прекрасную румийку с Кипра.  Точнее,  с  невольничьего
рынка. Но предупреждаю: она всего-навсего служанка в  его  доме.
-- И ухмыльнулся.
   -- Слышите? -- сказал Омар Хайям. -- Это сущая правда:  имен-
но служанка! И просьба не путать с госпожою дома,  как  называли
жену в стародавние времена. И тем не менее я действительно в хо-
рошем настроении, что, как вам известно, бывает со мною нечасто.
Вы спросите меня: почему же у меня такое хорошее настроение?  Не
правда ли?
   -- Правда, -- подтвердил Лоукари. -- Нам небезынтересно знать
по возможности больше о своем товарище и наставнике.
   Лоукари был малоразговорчивым, сухощавым  человеком,  настоя-
щим ученым и с виду, и по сути. Провести ночь под  звездным  не-
бом, наблюдая за светилами, что может быть лучше? Пожалуй, ниче-
го, если не считать библиотеки, где время проходит  еще  быстрее
за чтением книг. Книги и небесная сфера -- вот две любимые  сти-
хии Абу-л-Аббаса Лоукари, которому  совсем  недавно  исполнилось
сорок три года.
   -- Ну что ж, -- сказал Хайям, -- не скрою причину  своей  ра-
дости. -- Он прошелся неторопливым взглядом по лицам своих  дру-
зей. -- Я знаю, что вы только что подумали обо мне и  какое  при
этом слово произнесли про себя. Я знаю это слово, если даже нач-
нете отпираться. -- Хайям прищурил глаза,  подбоченился,  слегка
согнувшись в пояснице. -- Вы сказали  про  себя:  "женщина".  Вы
сказали: женщина -- причина его радости. -- И  замолчал,  словно
ожидая, что его начнут упрашивать продолжать рассказ.
   Но все почтительно молчали. Эти воспитанные люди не  торопили
собеседника, не выказывали своего нетерпения. Они умели ждать...
   Хайям махнул рукой. И сказал:
   -- Женщина -- сама собою. Она всегда приносит  радость,  осо-
бенно если ты купил ее по дорогой цене, особенно если  вызвал  в
ком-нибудь зависть и ревность. Но я сейчас не о женщинах. Я  всю
ночь думал о линиях -- самых различных и больше всего  о  парал-
лельных. Да, да!
   -- Может быть, мы сядем? -- сказал Васети.
   В самом деле, почему бы не сесть и не поговорить по душам?  А
то получается как то на ходу...
   -- В таком случае я не скоро отпущу вас от себя, --  серьезно
сказал Хайям. -- Да, да! Потому что эти самые  параллельные  ли-
нии, которые вот уже полтора десятка лет не выходят  у  меня  из
головы, славные линии. Но в довершение ко всему это линии  таин-
ственные. Однако я это скорее добавляю для себя,  чем  для  вас.
Ибо вы не хуже меня осведомлены об этом.  Вот  эти  самые  линии
причина особой радости. Клянусь аллахом!                           [А-017]
   Ученые сели на ковер. А  Меймуни  Васети  облокотился  о  не-
большую горку жестких подушечек: ночная усталость сказывалась.
   -- Начнем с самого простого, -- сказал  Хайям,  --  с  пятого
постулата его величества Евклида...
   Он замолчал. И все молчали. Ожидая, что Хайям продолжит  свою
фразу, завершит свою мысль... А он спросил :
   -- Кто помнит пятый постулат?
   Попробовал было припомнить Васети,  но  где  то  на  середине
осекся. Лоукари тоже запутался в начальной фразе. Хазини  сказал
Хайяму:
   -- Зачем ты нас испытываешь? Тебе ничего не  стоит  прочитать
наизусть.
   Действительно, память у Омара Хайяма была потрясающая:  стои-
ло ему раз пробежать глазами какой-нибудь текст, как  он  мог  с
удивительной точностью воспроизвести его спустя месяц  или  год.
Хайям порою даже хвастал немножко этой своей памятью..,
   -- Так слушайте же, --  сказал  он  и  процитировал  дословно
Евклида на арабском языке (из книги, написанной а Каире): --  "И
если прямая, падающая на две прямые, образует  внутренние  и  по
одну сторону углы меньше двух прямых, то  продолженные  эти  две
прямые неограниченно встретятся с той стороны, где  углы  меньше
двух прямых".
   Цитата была прочитана без запинки.
   -- Так, -- проговорил Хазини. -- А дальше?
   -- Дальше? Дальше значительно сложнее.  Полтора  десятка  лет
тому назад... Нет, еще раньше, там, в Самарканде,  я  начал  ре-
шать эту задачу...
   -- Какую? спросил Васети.
   -- Я же сказал: пятый постулат Евклида...
   -- А зачем ее решать?.. Постулат есть постулат. Это все  рав-
но, что доказывать: трава зеленая, а песок серый.
   -- Не совсем так, -- возразил Хайям. -- Ты полагаешь,  Мейму-
ни, что все те, кто рассматривал этот постулат как теорему, тре-
бующую доказательств, были дураки ?
   Васети сказал:
   -- Тогда остается предположить, что сам Евклид поместил  свой
постулат не туда, куда следует...
   -- Пожалуй, так.
   Ученые переглянулись: что это Омар вдруг решил уличать Евкли-
да в неточности? Евклида надо принимать, как он есть. Евклид  --
бог в геометрии. Вот и все!
   -- Друзья, -- сказал Хайям, -- я, пожалуй,  ослышался:  разве
боги занимаются наукой? Наукой занимается  человек.  А  человеку
свойственно ошибаться, каким бы он ни был великим. Я не могу по-
нять: почему бы не подвергнуть доказательному рассмотрению  этот
самый, я бы сказал, пресловутый пятый постулат?
   -- Очень просто! -- Васети потер лоб. -- Тогда придется  пос-
троить новую геометрию.
   -- Необязательно, Меймуни...  Доказать  --  значит  утвердить
Евклида в самой его основе... Я понимаю, когда Евклид пишет, что
"все прямые углы равны между  собою"  или  "ограниченную  прямую
можно непрерывно продолжать по прямой", -- это не требует  ника-
ких доказательств. Это все слишком самоочевидно. А вот  что  ка-
сается двух параллельных линий, тут дело посложнее.
   Меймуни покачал головою: дескать, не все  понимаю.  Остальные
молчали, размышляя над словами Хайяма.
   -- Хаким, -- почтительно обратился к Хайяму Исфизари, --  вот
уже более тысячи лет ученые пытаются, вернее,  ломают свои голо-
вы над тем,  чтобы  опровергнуть  или  утвердить  этот  постулат
Евклида. Но тщетно!.. Может быть, не стоит более заниматься этим
и беспрекословно положиться на славного грека?
   -- Чтобы мысль застыла? -- бросил Хайям.
   -- Нет, почему же? Для мысли простор безграничен. И для  при-
ложения ее к чему либо можно найти массу разных способов.
   Хайям налил в чашу воды из кувшина.  Отпил  глоток.  Поставил
чашу на столик.
   Хазини сказал, что вполне согласен с хакимом. Если  в  голове
засел этот самый постулат, если он будоражит,  надо  браться  за
него. Даже безрезультатность в таких случаях тоже  можно  посчи-
тать за результат. Пусть тысячи лет ломали ученые головы. На ты-
сяча первом году кто нибудь да постигнет  истину.  И  она  может
оказаться очень простою. Если постигнет... А ежели нет?..
   Хазини переглянулся с Васети. Потом с Лоукари. Как бы ища от-
вета в их словах, которые готов услышать. Но ища поддержки,  ра-
зумеется.
   Хайям постукивал пальцами о столик и размышлял, не упуская ни
единого слова друзей. Он ценил их ум, а еще больше -- их  откро-
венность. Они могли бы противоречить даже самому  султану,  если
бы это могло послужить добром  научной  истине.  Друзья  не  раз
вступали в спор с уважаемым Хайямом, глубокоуважаемым хакимом.
   Хайям упорно молчал.
   -- Если постигнет снова неудача, будут думать другие, -- ска-
зал Васети, пригубив свежей воды. -- Мысль человеческая  никогда
не устанет, она будет работать вечно,
   -- Вечно? -- задумчиво произнес Хайям.
   -- Да, дорогой хаким, вечно!
   -- Это хорошо... Васети тихо засмеялся. Вечно -- это  хорошо?
   Но что такое вечность ? Год, два, тысяча лет или  тысячи  ты-
сяч?..
   -- Да нет же, -- сказал Хайям, -- вы не хуже меня знаете, что
такое вечность... Вы же помните ту индийскую притчу?.. Ну,  нас-
чет алмазного столба.
   -- Разумеется, -- сказал Лоукари.
   Васети тоже кивнул. Утвердительно.
   -- Позвольте, -- сказал Исфизари, -- я что-то  запамятовал...
Какой алмаз? Какой столб?
   -- Ты это серьезно? -- спросил Хайям.
   -- Вполне! Ну могу же я забыть кое-что? Или не могу?
   Хайяму нравилась эта притча, и он с удовольствием повторил ее
уже в который раз.
   -- Да ты, наверное, вспомнишь ее, -- продолжал Хайям. --  Это
про алмазный столб... Одного мудреца  спросили:  что  есть  веч-
ность? И он ответил: "Я не знаю, что такое  вечность,  но  пред-
ставляю себе один миг вечности". Его  попросили  объяснить,  что
есть миг вечности. И он сказал так: "Вы видите Луну?  Вообразите
себе столб из алмаза высотою от нас до Луны. А потом  вообразите
ее ее, что каждый день садится на вершину столба некая  птица  и
чистит свой клюв об алмаз. Она при этом слегка стирает столб, не
правда ли?.. Так вот, -- продолжал мудрец, -- когда птица  опус-
тится до земли, источив весь столб, это и будет миг вечности".
   -- М-да-а. Я теперь вспомнил эту притчу, -- проговорил  Исфи-
зари. -- Я слышал ее еще в детстве.
   -- Детская память самая острая, -- сказал Хайям.  Но  я,  на-
деюсь, не наскучил тебе повторением уже знакомого?
   Исфизари был слишком серьезен, чтобы заподозрить  какую  либо
иронию в словах хакима. И он вздохнул:
   -- О вечность, вечность...
   И в тон ему сказал хаким:
   -- О бесконечность, бесконечность! -- Проговорил он это полу-
шутливо. И уже совсем серьезно, почти озадаченно  продолжил:  --
Видите ли, греки, на мой взгляд, не могли принять  как  абсолют-
ную данность понятие бес конечности. То есть  расстояние,  кото-
рое нельзя измерить при  помощи  шагов  или  движения  каравана.
Евклид был грек и сын Греции. Причем достойнейший. Разве мог  он
принять, притом беспрекословно, понятие бесконечности?.. В смыс-
ле геометрическом. Что бы он с ним делал? Просто ничего!  Поэто-
му то, -- Хайям положил руки на стол, -- он и перенес теорему  о
параллельных линиях в число постулатов. Если  угодно,  чтобы  не
возиться с этим чрезмерно расплывчатым  и  малодоказуемым  поня-
тием -- бесконечность!
   Меймуни Васети слушал очень внимательно. Он сказал,  что  все
это очень любопытно, но...
   Хайям взглянул на него вопросительно. Дескать, что же дальше?
   --...но, -- продолжал Меймуни, медленно рассекая воздух  ука-
зательным пальцем правой руки, -- но спрашивается:  разве  поня-
тие бесконечности стало более ясным в наше время?
   Хайям не торопился с ответом. Он хотел выслушать  своих  дру-
зей. Да вообще, можно ли торопиться в таком сложном деле?  Легко
сказать "бесконечность", а как изобразить геометрически, нагляд-
но, бесспорно? То есть сделать то, чего не  могли  достичь  даже
греки...
   Лоукари сказал:
   -- Если возможна такая постановка вопроса, то напрашивается и
другая...
   -- Какая? -- Исфизари хотелось поскорее услышать, что  скажет
Лоукари. А тот, как нарочно, медлил. Наконец сформулировал  свою
мысль:
   -- Если мы откажемся рассматривать то, что  именуется  беско-
нечностью, перестанем постигать ее в  той  или  иной  форме,  то
боюсь, что мы тем самым выкажем недоверие к человеческой способ-
ности с годами мыслить глубже, шире и совершенней.
   -- О, что я слышу?! -- воскликнул Хайям. -- Это не слова,  но
мед для моей души...
   Лоукари воодушевился. Он морщил лоб пуще обычного и,  как  бы
пытаясь лучше постичь тот предмет, о котором размышлял,  продол-
жил свое рассуждение следующим образом:
   -- Параллельные линии и их главное свойство  --  основа  всей
евклидовой геометрии. А геометрия эта естественная,  она  вполне
укладывается в наше представление о мире, нас окружающем.  Разве
мы не знаем, что такое плоскость, точка, линия? Наш  глаз,  наши
чувства, весь наш разум согласуют наше представление  о  мире  с
теорией этого великого грека. Если наука  и  мыслимое  состояние
жизни не расходятся в главном, то должны совпадать и  частности.
И наоборот: совпадение частного или частных явлений  предопреде-
ляет, точнее, гармонирует с общим.  Не  знаю,  насколько  точно,
насколько понятно я выражаюсь, однако...
   Хайям перебил его:
   -- А по моему, ты выражаешься достаточно ясно, и  не  к  чему
скромничать сверх меры.
   Исфизари держался несколько иного мнения:
   -- Меня не совсем устраивают отдельные выражения, которые бы-
ли допущены уважаемым Лоукари.
   -- Что же, я слушаю, -- проговорил Лоукари.
   -- Наш уважаемый друг сказал: "Если наука и мыслимое  состоя-
ние жизни..."
   Лоукари перебил:
   -- "Жизни" -- в смысле "мира"...
   -- Пусть будет так... Если они не расходятся в главном... Что
это значит? Во первых, как понимать это самое "мыслимое  состоя-
ние мира"? Как истинное или кажущееся нам?
   -- Как истинное, -- поправился Лоукари.
   -- Очень хорошо! Дальше... Во вторых, не совсем точно  сказа-
но относительно "главного" и "частного". Это  требует  разъясне-
ний, потому что бывают явления в природе, в общем схожие, но  по
сути своей различные. То есть я хочу сказать, что  так  говорить
об "общем" и "частном" не совсем верно.
   Лоукари скрестил на груди руки,  задумался.  Выслушал  своего
коллегу до конца и, сделав приличествующую паузу, сказал,  обра-
щаясь к Омару Хайяму:
   -- Хаким, говорят,  что  истина  не  познается  в  скоропали-
тельной беседе и не до конца продуманном разговоре.  Не  кажется
ли тебе, что нам стоило бы поговорить обо всем этом подробнее  в
другое время?
   Хайям сказал:
   -- Не думаю, чтобы любой ученый спор был  бы  вреден.  Однако
есть свои достоинства в продуманном, заранее подготовленном раз-
говоре. Но учтите: бывает  мысль,  подобная  светлячку,  --  она
блеснет неожиданно. И подобная мысль часто бывает весьма важной.
   Так беседовали ученые в это утро.








                               4
                       ЭТА ГЛАВА ЯВЛЯЕТСЯ
                    ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ



   Ученые говорили долго. Это и понятно: когда ум и сердце заня-
ты одним делом, время течет незаметно. Солнце подымается все вы-
ше, а глаза этого не ощущают. жара становится все  более  жесто-
кой, а тело остается равнодушным к повышению температуры. Ибо  и
ум и сердце заняты важным делом. Если оно не по душе или  не  по
сердцу, то и солнце припекает сильнее, и часы отсчитывают  время
очень медленно. Это было известно и в стародавние  времена,  мо-
жет быть, раньше, чем жили Джамшид и Фаридун -- всесильные цари.   [Д-005],[Ф-001]
   Не менее жестоким, чем жара, бывает голод.  Но  если  человек
увлечен, он не замечает даже голода. Более  того:  говорят,  что
великий Ибн Сина мог работать сутками, не помышляя о еде и  даже   [И-002]
воде. Так свидетельствуют люди умные в стародавних книгах, кото-
рые есть и в самаркандских, и багдадских, и исфаханских  книгох-
ранилищах.
   Но зачем ходить за примерами так далеко? Вот  сидят  нестарые
еще люди, умудренные науками, и, позабыв обо всем на свете,  бе-
седуют меж собой. Даже тот, кто не сомкнул глаз всю ночь, наблю-
дая небо, сидит, не ведая усталости, ибо такие люди, как эти, во
главе с хакимом Омаром Хайямом, не теряют даром времени и  мину-
ты их на вес золота.
   Надо сказать, что здесь, на  первом  этаже  обсерватории,  за
толстыми стенами, не так жарко, как  во  дворе  или  на  плоской
круглой крыше. И тем не менее в Исфахане в это время года  --  в
начале лета -- бывает порою так жарко, как только можно  вообра-
зить себе. Ибо Исфахан -- благодатный оазис среди пустыни,  рас-
каленной до красна, и эта пустыня, разумеется, влияет на состоя-
ние воздуха, на температуру его.  Даже  за  толстыми  кирпичными
стенами, даже на сквозняке не так уж прохладно, как  иногда  мо-
жет показаться. Поэтому необходимо воздать  должное  выдержке  и
неимоверному трудолюбию этик ученых.
   У каждого из них в руках галам и стопка прекрасней бумаги.  И   [Г-002]
каждый из них записывает свои мысли на бумаге, белой,  как  хло-
пок, как снег, на Эльбурсском хребте. Потом эти листы попадут  в
руки к тому, кому поручит дело хаким, и ученые записки будут ис-
пользованы для общего труда, для отдельной книги...
   Хаким с воодушевлением говорил  о  колее,  которую  оставляет
царская колесница или простая телега, если ее тянуть беспрестан-
но по гладкой песчаной почве и тянуть по прямой линии.  Не  есть
ли эти линии суть параллельные, ибо колесница или  телега  может
пройти по всей Земле, которая есть шар, наподобие Луны или  Сол-
нца? Евклид называет эти линии параллельными. Если на них  падет
прямая линия и пересечет их, то сумма двух внутренних углов  бу-
дет равна двум прямым углам. А если нет, то линии непременно пе-
ресекутся по одну или другую сторону от прямой,  которая  падает
на две линии...
   -- Это так, -- сказал Исфизари.
   С ним согласились все. А хаким спросил:
   -- Это самоочевидно?
   -- Да, -- ответил Исфизари.
   -- Прошу вас подумать получше, -- попросил хаким.
   Он был очень озабочен. Уже позабылся спор с неистовым меджну-
ном, далеко была Эльпи, и ничто  не  имело  в  настоящую  минуту
столь огромного значения для его земного существования, чем  эти
странные параллельные линии. Они захватили Хайяма, он был погло-
щен ими, и друзья его были поблизости постольку, поскольку и  их
занимали эти странные параллельные линии. Странность этих  линий
прежде всего заключалась в том, что они оказались, по мнению ха-
кима, не там, где им надлежало быть: среди постулатов,  а  не  в
числе теорем. Почему Евклид обозначил явную теорему  как  посту-
лат? Где-то в глубине сознания -- а может быть, как говорил  ве-
ликий Ибн Сина, за сознанием -- Омар Хайям чувствовал,  что  па-
раллельность эту надо еще доказать. И у него было  почти  готово
некое геометрическое доказательство. Оно  пришло  в  голову  еще
там, в Самарканде. Хаким не раз обращался к нему и в  Бухаре,  и
уже, что называется, вплотную подошел здесь, в Исфахане. Но сло-
во "подошел" -- слово неточное. Много лет посвятил  хаким  реше-
нию теоремы, но и сегодня он был так  же  далек  от  ее  доказа-
тельства, как и много лет тому назад. Что-то под сказывало хаки-
му, что вопрос о параллельных линиях необычный и  можно  думать,
что сам Евклид не одну ночь ломал голову над своим постулатом...
Над постулатом ли? О самоочевидном нечего тревожиться.  Оно  су-
ществует и будет существовать и без доказательств. А вот то, что
требует доказательств...
   Известно, что любое здание зиждется на фундаменте.  В  фунда-
мент кладется крепкий камень. Он должен быть  надежен.  А  ежели
здание дрогнет, тогда виноват камень. Камень, положенный в  фун-
дамент.
    Таким камнем Евклидовой книги,  его  учения,  являются  пять
постулатов. Без них нет Евклидова учения. На них стоит оно,  по-
добно незыблемому зданию. И это уже было  на  протяжении  десяти
прошедших веков. Эта его геометрия ничем -- решительно ничем! --
себя не опорочила, ни единая душа  не  сказала,  что  из-за  нее
ошиблись в постройке дворца, канала или в измерении углов  треу-
гольника и в прочих  важных  вещах. Стало  быть,  учение  верно,
геометрия Евклида не вызывает сомнений? Получается так.
   -- Вот ты говорил, -- обратился Омар Хайям к Лоукари, --  что
если общее верно, то справедливо и частное. Евклидова  геометрия
как таковая едва ли вызывает со мнения. Она  давно  проверена  в
повседневных трудах и работах зодчих, ученых и в делах  путешес-
твенников, требующих знаний. Следует ли  из  этого...  --  хаким
посмотрел в глаза своему другу, -- следует ли из этого, что пос-
тулат о параллельных  линиях  не  подлежит  какому-либо  доказа-
тельству, какой либо проверке? Утверждает ли он себя, исходя  из
справедливости этой геометрии в целом?
   Лоукари провел рукою по лбу. Кашлянул. Выпил  воды.  Все  это
так неторопливо, так основательно, что, казалось, он в эту мину-
ту определяет судьбы вселенной на века. Он заметил, что в  науке
нельзя что либо утверждать навечно. Завтра явится некто и  опро-
вергнет тебя. Разве такого не бывало?  Скажем,  один  ученый  по
имени Думани (он жил в Мемфисе и почти забыт даже  учеными)  ут-
верждал, что число небесных светил ограничено одной  тысячей,  а
что все прочие светлые точки -- воображение нашего ума или отра-
жение светил от небесного свода, который подобен зеркалу со мно-
жеством граней. Но вот явился Архимед, позже Птоломей, и они до-
казали, что светил гораздо больше. А  Птоломей  составил  точный
атлас всех видимых светил. Спустя века  выясняется,  что  светил
еще больше, чем это казалось Птоломею. Так же обстоит дело с лю-
бой научной истиной: она требует постоянной проверки и обдумыва-
ния. Но вопрос о пятом постулате Евклида не сдвинулся с  мертвой
точки...
   -- Следует ли из всего этого, сказал хаким, -- что  все,  кто
ломал себе голову, пытаясь найти ключ к его доказательству,  бы-
ли, по меньшей мере, людьми наивными?
   -- Нет, почему же? -- сказал Исфизари. -- Просто это были лю-
бознательные. Вот я знаю одного старика -- живет за рынком -- он
пытается изготовить колесо, которое  будет  вертеть  само  себя.
Притом вечно. Я полагаю, что лучше доказывать недоказуемое,  не-
жели брать нож  в  руки  и  грабить  честных  людей  на  большой
дороге...
   Ученые рассмеялись. Омар Хайям -- непривычно громко,  Исфиза-
ри -- высоким, но тихим смехом, а Васети -- басовито, точно  от-
кашливаясь, Хазини -- неслышно, как и Лоукари.
   -- Недурно сказано, -- проговорил Хайям.
   Васети добавил:
   -- Это хорошая оценка нашей работы... Представьте себе: пяте-
ро здоровых мужчин на дороге из Исфахана в Шираз. Я  знаю  хоро-
шее место для разбойничьих дел...
   -- Это на полпути? За крутым поворотом? -- спросил Лоукари.
   --  Вот именно!
   Место, о котором говорил Васети, было пустынно, однако  имело
выход к некой речке, по которой нетрудно было добраться до само-
го Персидского залива. Речка -- она порою терялась в  песках  --
протекала в глубокой расщелине, удобной для скрытных дневных пе-
реходов...
   -- Если нашу землю принять за огромный шар, сказал Васети, --
а это так и есть на самом деле, то наша колея движущейся  телеги
в виде двойного кольца опояшет весь мир.  Спрашивается,  где  же
бесконечность? -- И он уставился на Хайяма.
   Тот чистосердечно сказал:
   -- Напрасно так глядишь на меня. Если бы я знал все это, дав-
но объявил бы себя пророком. Вся загвоздка в том, что  я  и  сам
ничего не знаю. И не смотрите на меня как на мудреца, у  которо-
го борода трясется от больших знаний. Я всего-навсего ваш  това-
рищ, которому не много больше лет, чем вам.
   -- О нет! -- воскликнул Исфизари. -- Я согласен в  одном:  не
надо кичиться своими знаниями. Но и не надо  чрезмерно  скромни-
чать.
   -- При чем здесь скромность, господин  Исфизари?  -  удивился
хаким. -- Надо смотреть правде в глаза и  соответственно  с  нею
вести речи. Я люблю определенность. Вы это знаете. Истина  тако-
ва: я ничего не знаю! Я повторяю эти слова греческого  философа,
повторяю не стесняясь. Мы должны смело ввести в  обиход  понятие
"бесконечность". Что это? Расстояние  до  Солнца?  До  созвездия
Близнецов? Или в сто раз большее расстояние? Ни то,  ни  другое,
ни третье! Расстояния, о которых мы говорим,  поддаются  измере-
нию фарсангами, а бесконечность -- нет. Если мы этого не поймем,   [Ф-003]
то это значит, что мы ни на шаг не подвинулись вперед после гре-
ков. А ведь прошло десять с лишним веков!
   Слуга принес холодного шербета. Целый кувшин. Разлил  по  ча-   [Ш-007]
шам. Поднес каждому из ученых и молча удалился.
   Хайям пригубил, а  Васети  опустошил  тотчас  же  свою  чашу.
Остальные не дотрагивались...
   -- Я открою вам одну тайну, если меня не выдадите, --  сказал
Хайям. -- Эта моя новая служанка дала понять, что хорошо  разби-
рается в любви. Но я не торопился. К ее удивлению. Поймите меня,
если можете: чудесная женщина двадцати лет ждала меня  в  сосед-
ней комнате. А я проводил время за бумагами. Под утро она  вошла
ко мне, но я, оказывается, не заметил ее...
   -- Что то непохоже на тебя, -- сказал Хазини, до  этого  мол-
чавший. -- Ты сидел за бумагами, а рядом изнывала от любви моло-
дая красотка?
   -- Да, да! -- слишком твердо выговорил Хайям.
   Хазини развел руками: дескать, верить ли? Разве не сам  хаким
распускает слухи о своей вечной приверженности к вину и женщинам?
   Васети спросил:
   -- А все-таки что отвлекло тебя от любви, о хаким?
   -- Что? -- Омар Хайям весело осмотрел своих друзей, потер ру-
ками колени. -- Слово "отвлекло" в данном случае не совсем  под-
ходящее слово. "Увлекло" будет вернее.
   -- Пусть будет по твоему. Что же увлекло?
   -- Целый день я провел над геометрической задачей. Долго бил-
ся. Разумеется, все над теми же параллельными  линиями.  Я  взял
четырехугольник, верхние углы которого предположительно  прямые.
Но это требовалось доказать. Это, так сказать, первое  предполо-
жение, то есть углы прямые. Второе предположение:  углы  острые.
Третье предположение: углы тупые. Я строил  треугольники,  опус-
кая на основания их прямые,  делил  пополам  четырехугольники...
Словом, делал все необходимое для убеди тельного доказательства.
Потом я предположил, что все углы тупые и  все  углы  острые.  Я
мысленно вычертил и эти странные четырехугольники и невольно за-
любовался ими...
   -- Более чем странные четырехугольники, -- сказал Васети кол-
легам.
   -- К чему их приспособить? прищурив глаза, спросил Омар Хайям.
   Ученые молчали, не желая скороспелыми предположениями  давать
неправильное толкование.
   -- Эти фигуры меня забавляли весь день и всю ночь...
   -- Не мудрено, -- заметил Исфизари.
   -- Да, очень любопытные фигуры... -- сказал Лоукари.
   -- Что скажешь еще, господин Лоукари?
   -- Да ничего...
   -- Послушайте, друзья мои, -- продолжал Омар Хайям, --  пред-
ставьте себе, что вы на  вершине  правильно  наметенного  ветром
бархана. Этот бархан, на вершине которого стоите вы,  расходится
во все стороны соответственно правилам, присущим сыпучим  телам.
Не кажется ли вам, что именно на таком бархане может быть  изоб-
ражен такой четырехугольник?
  -- На бархане? -- спросил Лоукари.
  -- Я это к примеру. Вместо песка можно взять зерно. Очень мно-
го зерна, представляете себе? А вы на самом верху.  А  под  вами
четырехугольник. Воображаемый или изображенный  меловой  краской
или каким-либо иным способом. Представляете?
   Первым отозвался Хазини.
   -- Нет, -- сказал он.
   Остальные согласились с ним. Вполне единодушно.
   Омар Хайям огорчился. Он порвал чертеж и сказал:
   -- Пожалуй, вы правы. Забудем об этом дурацком бархане.








                               5
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   О ВСТРЕЧЕ ХУСЕЙНА С ЭЛЬПИ
                       И О ТОМ, ЧТО ДАЛА
                      ЭТА ВСТРЕЧА МЕДЖНУНУ



   Она сидела по одну сторону от хакима, а Хусейн по другую. Так
пожелала Эльпи. Она не уступила настоятельным требованиям Хусей-
на остаться с ним наедине.
   -- Зачем? -- спросила она.
   -- Мы будем откровеннее, -- объяснил Хусейн.
   -- У меня нет от него секретов, -- сказала Эльпи и  посмотре-
ла в сторону Омара Хайяма.
   А господин Омар Хайям молчал. Он заявил с самого начала,  что
сделает все так, как пожелает Эльпи.
   -- Твоя рабыня? -- гневно спросил Хусейн.
   -- Это женщина, -- ответил Омар Хайям.
   -- Ты же за нее заплатил деньги!
   -- Да. И немало.
   -- Значит, ты так уважаешь женщину, что готов за  платить  за
нее все свои деньги?
   Хусейн скрежетал зубами, точно зверь  пустыни.  Ему  хотелось
уличить этого благочестивого ученого во лжи, в  своекорыстии  и,
если угодно, в обычном мужском скотстве. А  что,  разве  это  не
так?! Пожилой мужчина должен понимать, кто ему пара, и  не  дол-
жен зариться на двадцатилетнюю, у которой к тому же молодой воз-
любленный. Если бы у него была совесть, он не стал  бы  отбивать
Эльпи при помощи денег. Динары -- это еще не  любовь.  Купленная   [Д-010]
благосклонность женщины ничего общего не имеет с  подлинной  лю-
бовью. А что, разве не так? Именно так!
   Господин Хайям слушает Хусейна с таким равнодушием,  что  ка-
жется, все это не касается его. Хаким  присутствует  здесь  ради
безопасности Эльпи -- буйный меджнун способен натворить все, что
угодно, Это во-первых. А во-вторых, так пожелала сама Эльпи: она
настойчиво требовала этого. Ей не хотелось оставаться с глазу на
глаз с Хусейном. Это ни к чему. Что было, то  было,  к  прошлому
нет возврата, Судьба повернулась к ней не  спиною,  а  привлека-
тельным лицом. Новый господин не  заслуживает  того,  чтобы  его
огорчали. Ее мог купить любой мужлан в  образе  богатого  купца.
Великий бог соизволил послать ей этого господина, и Эльпи  нече-
го сетовать на свое положение. Впрочем, уже привычное...
   Господин Хайям не желает разговаривать с этим  Хусейном.  Ему
претит объяснение с соперником. Любовь -- дело двух сердец.  Лю-
бовь -- сугубо личное дело. И при чем  тут  третий?  Нет  ничего
смешнее или трагичнее, чем объяснение двух  мужчин  относительно
предмета их любви. Это унижает достоинство, сближает человека со
зверем. Нет, в любовь двух сердец нечего вмешиваться.
   -- Ты грубо разорвал нашу любовь, -- твердит Хусейн, зло пог-
лядывая на Омара Хайяма.
   А хаким молчит. Словно в рот воды набрал.
   -- Мы любим друг друга... Молчит хаким, молчит и  Эльпи.  Она
   опустила глаза. Ей неприятен  этот  разговор.  Может,  она  в
чем-нибудь и повинна, но в чем? Ее купили по закону, она принад-
лежит по закону хозяину дома. Теперь уже ничем не поправишь это-
го. И надо ли что-нибудь исправлять? Кто она,  в  конце  концов?
Красивая игрушка в руках всевышнего, или судьбы, или богатых лю-
дей?
   Эльпи спрашивает Хусейна:
   -- Скажи мне, что тебе надо?  Эта  красивая  молодая  женщина
   спрашивает так, что вопрос ее не нуждается в ответе. Разве не
ясно по тону ее, по сухо сложенным в короткую фразу словам,  что
все ею уже решено? Притом бесповоротно. Любовь уходит  и  прихо-
дит новая. Все в этом мире переменчиво. И в первую  очередь  лю-
бовь. Что есть любовь? Влечение души  или  плоти?  Скорее  души.
Падшая женщина тоже способна любить. Не всякие  деньги  приносят
любовь или нечто похожее на любовь. Все это  объяснять  Хусейну,
молодому влюбленному, разъяренному меджнуну?  Напрасный  труд!..
Сколько ему лет? Двадцать пять? Разве мало, чтобы понять, что  к
чему?..
   Брови ее, тонкие, как линии на бумаге, подняты  высоко.  Губы
ее, пухлые, алые, созданные для сладких поцелуев, капризно наду-
ты. Ресницы ее, такие длинные, за гнутые кверху, замерли в  кра-
сивой суровости. Пальцы ее рук, длинные как ивовые  прутья,  пе-
реплелись, и все десять длиннющих ногтей сверкают  огнем  шираз-
ской краски. Высокая шея держит голову ровно и твердо  --  приз-
нак холодной настороженности. О чем  спрашивать  эту  красавицу?
Что требовать от нее? Какого ответа? Он написан, этот ответ,  на
лбу ее, белом и небольшом, на губах ее, он недвусмысленно  свер-
кает в глазах Эльпи. Вся поза румийки говорит "нет".  А  меджнун
все еще с надеждой глядит на нее!
   Она сидит на хорасанском ковре, поджав под себя ноги, по жен-   [Х-012]
ски красиво, по женски неотразимо. И глаза меджнуна невольно ос-
танавливаются на пальцах ног ее, чистых, как галька  в  роднике,
приятных, как вода в пустыне...
   -- Скажи мне, что тебе надо? -- повторяет Эльпи.
   Да, Хусейн понимает, что необходимо ответить на этот  вопрос.
Разве не должна она знать, чего надо ему? Любви ее, взгляда  ее,
сердца ее! И он находит в себе  силы,  этот  неистовый  меджнун,
чтобы заставить язык свой высказать все, что на сердце его.
   -- Эльпи, мне трудно говорить...
   -- Из-за моего господина?
   -- Да. И я скажу кое-что. Хочу, чтобы спала  пелена,  которая
мешает твоим глазам определить, где твой истинный друг... --  Он
перевел дыхание, попытался забыть о нем, этом  господине,  нынче
молчаливом. -- Я хочу напомнить о том, что сказала  ты  звездной
ночью в Багдаде...
   -- Напомни.
   -- Ты сказала: "Я твоя навечно". Сказала?
   -- Да! -- Эльпи не повела при этом даже бровью.
   -- Ты сказала: "Я пойду за тобой в огонь и в воду".
   -- Верно, сказала.
   Хусейн всплеснул руками. Он потрясен. Более  того:  потрясено
все его существо правдивостью ее, прямотой ее. А ведь  могла  бы
отказаться, могла заявить, что запамятовала.  Вполне  могла!  Но
нет, она подтверждает его слова Да еще как! В присутствии  свое-
го господина. Ладно, он пойдет дальше, он напомнит  ей  кое-что,
чего она не ждет. И меджнун несется вперед  очертя  голову.  Все
ему теперь нипочем!
   -- Ты целовала меня?
   -- Да, целовала.
   -- Я знаю тепло твоих ног.
   Она утвердительно кивает.
   Меджнун искоса глядит на господина Хайяма, но выражение  лица
у того отсутствующее. Его будто вовсе нет среди этих стен, слов-
но он далеко отсюда. И это немного смущает меджнуна.  Он  теряет
уверенность, напористость...
   -- Напоминая обо всем этом, Эльпи, я говорю тебе: оставь этот
дом, я внесу деньги за тебя, я сделаю все, чтобы ты была  хозяй-
кой в моем доме.
   Но разве не знает она, что нет у него ни денег, ни дома,  нет
ничего, кроме чрезмерной горячности и  желания  любить  красивую
женщину?
   -- Я соберу деньги... У меня много  богатых  друзей,  которые
помогут мне, которые сделают все, чтобы соединить нас. Я  и  дом
найду для тебя, и над ним будет небо такое же, как  и  здесь,  и
солнце такое же, как и здесь, и луна тоже...
   Она, кажется, делается снисходительнее к нему,  доверчивее  к
словам его. Она говорит тихо:
   -- Наверное, так...
   Хусейн чуть не подпрыгивает от радости. Все как будто идет на
лад. Нет, не может любить юная красавица этого пожилого --  нет,
старого! -- человека. Это ясно. Это ясно даже слепому!
   -- Я не думаю, Эльпи, что твое сердце так быстро может  поза-
быть любящее его сердце. Я говорю "не  думаю",  а  теперь  скажу
так: я уверен, что два любящих  сердца  принадлежат  друг  другу
вечно. Не так ли?
   И снова, к его удивлению, она говорит:
   -- Да.
   Что он слышит?! Что ему еще надо? Поскорее  вызволить  ее  из
этого ада. И Хусейн обращает свой взгляд на господина Хайяма.  А
тот по прежнему каменный, по прежнему отсутствующий.  Слышал  ли
он все, что говорилось здесь ?
   -- Эльпи! -- кричит горячий меджнун,  --  Прошу  тебя:  скажи
господину, потребуй от него своего освобождения на законном  ос-
новании. Я внесу все деньги, необходимые для этого!
   И взволнованный меджнун умолкает. Теперь  необходимо  вызвать
господина Хайяма на объяснение, надо вырвать из него слово.  Его
молчание не только настораживает, но и озлобляет. Кто может  по-
ручиться за долготерпение меджнуна? Разве он не из плоти?  Разве
он не человек? И он не посмотрит на то, что здесь он  в  гостях.
Ради Эльпи пойдет на все...
   А хаким сидит, и дыхания его не слышно. Сущий индийский идол,
безжизненный идол. И глаза его полуприкрыты. И руки  скрестились
на груди. Невольно задаешься вопросом: а слышат ли уши  его?  Не
оглох ли он от любви или равнодушия? Что это с ним творится?
   На всякий случай Ахмад стоит за дверью.  Нет,  нельзя  остав-
лять господина с этим сумасшедшим! Что, ежели Хусейн подымет  на
него руку? Этого можно ждать от неистового меджнуна. Ибо  любовь
его есть болезнь его, болезнь сердца, недуг души...  Ахмад  гля-
дит в щелочку, которая на высоте глаз его. Не спускает взгляда с
меджнуна, как орел с ягненка на краю пустыни...
   Эльпи молчит. Она молчит напряженно, долго молчит  в  щемящей
тишине, в которой бьются три сердца. Их стук доносится  даже  до
Ахмада. И Ахмад решает, что это есть  тишина,  полная  глубокого
значения, тишина чрезвычайная, которая разрывается в конце  кон-
цов громоподобно.
   Эльпи ни на кого не смотрит.  Она  смотрит  куда-то  в  себя,
словно в зеркало... Что то она скажет?..
   "Ежели попросит помощи, пусть не ждет пощады этот ученый соб-
лазнитель. А ежели отвергнет?.." -- Так говорит про  себя  влюб-
ленный Хусейн.
   "Ну что ж, -- думает хаким, -- дело близко к развязке. А этот
меджнун очень влюблен, но не в этом беда. Худо, что он вовсе по-
терял голову или, что еще хуже, глуп  от  рождения.  Сидит  себе
меджнун, сидит и ждет ее решения. Но какого?"
   Зльпи заговорила. Спокойно. Неторопливо. Точно читала по  бу-
маге. Говорила она по арабски так, что казалось, всю жизнь  про-
жила в Каире или Багдаде. Откуда у нее такой великолепный  выго-
вор? Но не будем ломать над этим голову, лучше послушаем ее. Вот
ее слова:
   -- Дорогой Хусейн, я изменяла своему  прежнему  хозяину,  ибо
ненавидела его. А за что было  любить  его?  За  скаредство?  За
скотство и грубость? За обжорство и пьянство? И я изменяла  ему.
И он поймал нас с тобою, и ты был бит. И я была нещадно  наказа-
на. Он продал меня. Он разлучил нас. И только великий бог соеди-
нил нас в Багдаде. Я любила. Не кривила душой, слушала свое сер-
дце, свою душу.
   Меджнун сиял. Будто месяц в ясном небе. Он был  рад,  у  него
выросли крылья. Он готов был летать. Нет, не подвела его  Эльпи,
говорила она сущую правду, не щадя себя,  не  стесняясь  хакима,
хозяина своего!
   Эльпи продолжала:
   -- Да, ты знал тепло моих ног. Ты имел все, что хотел. И я не
жалею ни о чем...
   Меджнун готов встать из-за столика, взять ее за руку и вывес-
ти из этого проклятого дома... Но Эльпи продолжает:
   -- Я не обманывала тебя. И к чему обман? Это худшее из  того,
что я знаю. Я верила тебе и доверяла. Почему бы и нет? Разве  ты
плох? Посмотри на себя: ничем тебя не обидел бог. И право,  было
бы глупо не любить тебя, особенно если рядом  с  тобой  негодяй,
мнящий себя великим меджнуном.
   Хусейн на радостях потирал руки. Они сейчас уйдут отсюда -- в
этом он не сомневался. Но куда? Где дом его? Где крыша над голо-
вой? Кто построил ее? И когда?
   А Эльпи говорит:
   -- Я отдаю должное твоей смелости  и  самоотверженности.  Кто
действовал смело ? Ты. Кто не жалел своих сил, чтобы вырвать ме-
ня из когтей урода? Ты. Кто не думал при этом о  своей  безопас-
ности, кто презирал опасность? Ты. Неужели можно забыть все это?
   -- Нет! -- кричит Хусейн, восхищенный ее словами,  в  которых
сплошная правда...
   И она вдруг холодно заключает:
   -- И все таки, несмотря на все это, я прошу  тебя  об  одном:
оставь меня.
   Хусейн ничего не понимает. Эти слова плывут мимо него.
   -- Да, очень прошу: оставь меня. Я  объясню  тебе  почему:  я
люблю другого. Не будем обсуждать это.  Сердце  очень  часто  не
подвластно нам. Я остаюсь здесь на законном основании, то есть у
своего законного хозяина.
   Теперь-то, кажется, он кое что понял. И тогда,  шипя  змеепо-
добно, Хусейн вопрошает:
   -- Ты это говоришь мне? Повтори, что сказала...
   Он и приказывает, и умоляет в одно и то же время. Она  встает
и, не говоря более ни слова, выходит из комнаты. В  боковую  по-
тайную дверь.
   Хусейн не в состоянии даже посмотреть ей вслед, Уперся взгля-
дом в одну точку и словно язык проглотил. Нет, о чем он думает?
   Неожиданно голова его падает на грудь. Упирается в  нее  мощ-
ным подбородком. И Хусейн вздрагивает всем телом.  Раз,  другой,
третий... Плачет он, что ли? Да нет же, рыдает!  По  настоящему.
По мужски тяжело и не слышно.
   Хаким хлопает в ладоши: раз, два!
   И тут входят Ахмад. Слуга видит  озабоченное  лицо  хакима  и
сгорбившегося несчастного меджнуна.
   -- Ахмад, -- приказывает хаким, -- вина и еды!
   Слуга кланяется и выходит.








                               6
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                       О СТРАННОЙ ТРАПЕЗЕ



   Хусейн все еще сидел, уронив голову на грудь.  И  рыдал  без-
звучно, потеряв мужской стыд.
   В комнате горят светильники -- такие высокие, стройные,  мед-
но-желтые. Они  сработаны  исфаханскими  чеканщиками.  Ширазские
ковры утепляли каменный пол, холодный даже летом. Дом  этот  был
специально построен для хакима. Его  превосходительство  главный
визирь Низам  ал-Мулк  приказал  соорудить  его,  щедро  выдавая
деньги из казны. Здание  без  особой  роскоши.  Оно  удобно  для
жилья, работы и размышлений, но лишено внешней  привлекательнос-
ти. Кажется, строители и не заботились об этом. Дом стоит посре-
ди платанов, и внешность его просто теряется в зелени. Два  эта-
жа связаны между собой широкой деревянной лестницей.  Она  ведет
наверх из большой прихожей, посреди которой голубеет водяная ча-
ша мраморного бассейна. Окна высокие и узкие. Внутри здания  ца-
рит полумрак, следовательно, здесь прохладно, то есть  прохладно
настолько, насколько этого может добиться опытный зодчий...
   Ахмад принес белую скатерть, кувшин вина и  фрукты.  А  также
круглый хлеб, белый как снег. Он не спеша разложил все  это  пе-
ред мужчинами, стараясь не смотреть в сторону меджнуна.
   Хаким переломил хлеб и протянул кусок меджнуну -- грех  отка-
зываться от гостеприимно протянутого ломтя.
   Меджнун, к удивлению Ахмада, взял хлеб и машинально  направил
его в рот. И пожевал немного. Безжизненно, безвкусно. А ведь это
был теплый исфаханский хлеб!
   И в полной тишине хаким обронил:
   -- Жизнь земная вечна, вековечна...
   И снова в комнате стало тихо. Ахмад стоял в стороне неподвиж-
но. Меджнун беззвучно жевал.
   Поскольку меджнун молчал, то есть так молчал, что,  казалось,
не слышит ничьих слов, хаким счел  необходимым  несколько  иначе
выразить свою мысль. И он сказал:
   -- Жизнь беспредельна, и нет у нее ни начала,  ни  конца,  ни
каких либо границ...
   Было ясно, что истина, о которой хорошо осведомлены даже  но-
сильщики на базарах Исфахана, предназначена  для  ушей  Хусейна.
Теперь уже меджнун не мог не отозваться тем или иным образом  на
эту общеизвестную истину. Ибо ясно одно:  если  тебе  навязывают
простую мысль о том, что единица, будучи присоединена к единице,
равняется двум, то это кое-что да значит. Неспроста, стало быть,
объясняются с тобой простейшими истинами. А  зачем  говорить  об
этом за столом? Может быть, для того, чтобы отвлечь внимание  от
главного? Но разве любовь заноза? Разве ее так просто вынуть  из
сердца? Нет, хаким затевает долгий и сложный  разговор.  Это  не
сомнение. Все теперь зависит от Хусейна. Стоит ли вести беседу в
его положении? После того, как Эльпи произнесла  свои  безжалос-
тные и непонятные слова?..
   А хаким продолжал:
   -- Жизнь человеческая, жизнь одной особи есть мгновение.  Она
сверкает светлячком в беспредельной беспредельности, в неспокой-
ном, извечном потоке...
   Разве дервиши не о том же толкуют? Самый последний  дервиш  в   [Д-004]
караван-сарае. Разумеется, жизнь одного человека -- это  вспышка
в ночи или при дневном свете. Это миг один единственный. Кого же
может поразить и эта потертая истина?
   Однако, как видно, хакиму нужен язык меджнуна, а  не  истина.
Надо развязать язык Хусейну. В этом все дело.
   Меджнун вдруг почувствовал приступ голода. Это с  ним  бывало
после душевной встряски. Говоря откровенно, он плохо ел все  эти
дни. И не ощущал голода. А вот теперь, когда эта проклятая Эльпи
вылила на него кувшин холодной воды, когда его потряс  невероят-
ный холод, чуть не перешедший в озноб, ему захотелось есть.  Тем
более что стол воистину великолепен:  белая,  снежная  скатерть,
яркая зелень, белый хлеб и агатового цвета  вино.  Очень  трудно
удержаться...
   -- Друг мой, -- говорит хаким, обращаясь к меджнуну, --  дос-
тавь удовольствие этому дому: попробуй немного,  голодный  желу-
док -- плохой помощник в любом случае.
   И налил вина. Оно заиграло так, что рука не  могла  не  потя-
нуться к чаше. И она, представьте себе, потянулась, и чаша  ока-
залась в руке меджнуна. И губы сами приникли к прохладному  гли-
няному краю. И меджнун отпил вина. А потом быстро осушил чашу  и
сказал Ахмаду.
   -- Еще, если не жалко.
   Ахмад мигом бросился к гостю и наполнил чашу. Меджнун выпил и
эту. И на сердце у него полегчало. И он сказал:
   -- Насколько я уразумел из твоих слов, господин Хайям,  жизнь
беспредельна, а человек в ней точно козявка.
   -- Не совсем так, -- возразил Хайям, -- я сказал, что челове-
ческая жизнь не долее века простенького светлячка.
   -- Стало быть, наша жизнь коротка?
   -- Да, Хусейн уважаемый, и даже очень.
   -- И что из этого следует? -- Меджнун  уставился  на  ученого
мужа, на похитителя прекрасной Эльпи. Впрочем, надо  разобраться
еще, насколько она прекрасна...
   -- Только одно, -- с готовностью ответил Хайям: -- Лови  миг,
живи в свое удовольствие и не осложняй свою жизнь. Особенно неу-
давшейся любовью,
   -- Понимаю, -- сказал меджнун, -- ты хочешь принести мне  ус-
покоение. Богатые вроде тебя всегда идут бедным навстречу:  сна-
чала обирают их, потом успокаивают стаканом родниковой воды  или
вина.
   Хаким медленно приподнял правую руку. И ладонь  его  подалась
резко вправо, а потом влево: он дал понять, что меджнун не прав.
   Хусейн горько усмехнулся. Но, казалось, смирился: и  уплетал,
что называется, за обе щеки, и запивал вином. Откуда  это  прек-
расное вино? Сказать по правде, он ни разу ничего  подобного  не
пробовал. Может быть, из погребов самого султана? И чем его  так
остудили? Имеется ли поблизости родник? Или подвал  так  прохла-
ден, что все стынет небывалым образом?  Аллах  с  ним,  со  всем   [А-017]
этим! Важно, что вино хорошее, холодное.
   Омар Хайям объясняет, что он имел в виду, повторяя общеизвес-
тные истины. Говорит, попивая вино:
   -- Вот ты, Хусейн, сидишь передо мной. Наверное, ты вдвое ме-
ня моложе. Наверное, и вдвое менее опытный в жизни. И то, что  я
скажу, -- можешь поверить мне чистая правда. И все это от чисто-
го сердца. Ты, несомненно, таишь на меня обиду, а может, даже  и
злобу. Мне тоже не за что благодарить тебя --  ты  уже  доставил
много неприятного. А почему?.. Я отвечу тебе сам.
   Омар Хайям пригубил -- раз, другой,  третий.  Омар  Хайям  не
спускал глаз с молодого меджнуна. И тот слушал старшего  как  бы
поневоле. Нельзя было не слушать,
   -- Мы часто делаемся несчастными оттого, что забываем о прос-
тых истинах. Мы держим их в голове, как ненужную  или  малоинте-
ресную вещь. А почему? Почему мы не возвращаемся к ним,  простым
истинам?.. Почему обижаемся, когда напоминают нам о них?
   Меджнун хотел что-то возразить, но хаким жестом остановил его.
   -- Дай договорить, прошу тебя... Почему  я  напомнил  тебе  о
бесконечности жизни, о нескончаемой жизни некой  субстанции,  из
которой, как это утверждали еще греки, состоит весь мир, все жи-
вое и мертвое? И почему я сказал о мгновенье, в которое  мы  жи-
вем? Я связал вечность и мир, мир и наше краткое  существование.
Все потому... -- хаким сделал паузу. -- Все потому, что ты,  ес-
ли действительно любишь эту молодую женщину по имени  Эльпи,  не
можешь не мыслить, не можешь не быть своеобразным философом, не-
ким мудрецом или просто рассудительным. Ты меня понял?
   Меджнун кивнул. (Судя по тому, что  знал  он  арабский  язык,
грамота отнюдь не была чужда  ему.  Это  всегда  заметно,  когда
имеешь дело с человеком грамотным, малограмотным  или  вовсе  не
грамотным.) Он сказал:
   -- В общем, мне понятна твоя мысль, но мне неясно одно...
   -- Что именно, Хусейн?
   -- К чему все это? -- Он имел в виду и эти разговоры,  и  эту
трапезу.
   Омар Хайям рассмеялся, предложил осушить чашу до дна.
   -- Я ждал этого вопроса. Слова мои направлены только к  одно-
му... Я хочу, чтобы ты уразумел хорошенько одну простую вещь: мы
живем недолгий срок. Увы, недолгий!
   -- И что же?
   Хаким покачал головой, и взгляд  его  стал  грустным,  словно
вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.
   -- В этот недолгий срок, -- хаким, кажется, обращался  только
к себе, -- мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы  должны
и полюбить, и разлюбить, должны  очароваться  и  разочароваться.
Многое предстоит пережить. Лоб наш  покрывается  сеткой  морщин.
Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от  постоянных  за-
бот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение... Я  выхожу  из
дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что  ступил  на
прекрасный глаз...
   -- Глаз? -- спросил удивленный меджнун.
   -- На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!
   -- Это как же понимать? -- Хусейн сам налил себе вина  и  вы-
пил залпом. Ему становилось все легче и легче.
   -- Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю  на  прекрасный
глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем  по  прек-
расным глазам.
   Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал  есть.
Он вытер губы грубым платком, ухватился  руками  за  собственные
колени, словно пытался вскочить.
   -- Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам?  --  нако-
нец вымолвил он.
   -- Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плака-
ли, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее  подруги,  ее
предки, ее родители. -- Хаким на  клонился  и  произнес  довери-
тельно: -- Кто нибудь когда нибудь ступит и на ее глаза.
   -- На глаза чудесной Эльпи?! -- вскричал меджнун.
   -- Да, -- безжалостно произнес хаким.
   -- О аллах! -- Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл.   [А-017]
Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.
   Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова  жизнь,  Не  ему
переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным  не-
бесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предприни-
мает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не  уби-
вать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.
   -- Вот видишь, -- продолжал хаким, -- как скверно  мы  живем,
как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток  созидатель
всего сущего. -- Ему хотелось втемяшить эту мысль в голову моло-
дого меджнуна: -- Вот ты расстроен. Нерадостно и мне, Мы оба ох-
вачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем  неспра-
ведливость, царящую в этом мире...
   -- Это ужасно, -- вздохнул меджнун, отнимая руки  от  поблед-
невшего лица.
   -- Это не то слово, -- сказал хаким. -- Несправедливо все  от
начала и до конца! Кто меня позвал сюда?  Он!  --  Хаким  указал
пальцем наверх. -- Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет  ме-
ня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?
   Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на  не-
го так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею.  Ома-
ру Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам  ответил  на  этот
вопрос -- "зачем?". Хаким налил вина и почтительно поднес  собе-
седнику чашу. Меджнун с благодарностью принял ее. Он не  мог  не
принять с благодарностью, ибо слова хакима западали ему в  самое
сердце, хотя и не совсем понимал он, к чему тот клонит свою речь.
   -- Не знаю зачем, -- чистосердечно  признался  меджнун  и,  к
своему удивлению, услышал:
   -- И я не знаю зачем.
   -- В таком случае где же истина, где правда? -- вопросил  мо-
лодой человек.
   Омар Хайям улыбнулся, поднес к губам чашу и сказал:
   -- Истина на дне.
   И выпил. И то же самое проделать посоветовал  он  Хусейну.  И
Ахмаду тоже. Хаким вроде  бы  отшутился.  Так  подумал  меджнун.
Однако это было совсем не так.
   -- Вот, стало быть, дело какое, -- сказал Омар Хайям, --  жи-
вем мы с тобой считанные годы. И Эльпи тоже. Неужели же эти  ма-
лые годы мы должны отравлять друг другу? А?..  Неужели,  уважае-
мый Хусейн, не хочется тебе прожить  эту  жизнь  красиво?  Разве
секрет, что мы обратимся в глину? Самое  ужасное  заключается  в
том -- прошу извинить меня за эти слова! -- что даже  глаза  ми-
лой Эльпи не избегнут этой участи. Когда проклятая смерть набьет
ей землею рот. Причем безо всякой жалости...
   Хаким подождал, чтобы убедиться в том, что слова его действи-
тельно произвели впечатление на меджнуна. Тот  глядел  в  полную
чашу и молчал. Слушал, не глядя на хакима, А за спиною его  тор-
чал недвижный Ахмад с пустою чашей в руке.
   -- О аллах! -- негромко произнес Омар Хайям. Что же это полу-   [А-017]
чается? Дни жизни нашей строго отмерены в небесах, а мы  грызем-
ся, как голодные гиены в пустыне. Отравляем существование себе и
другим. Я хотел, чтобы ты услышал сам то, что  услышал.  Из  уст
самой Эльпи. И чтобы не мучился ты больше. Чтобы не  тревожилась
и она.
   Хусейн горько усмехнулся.
   -- Ты молод, и ты будешь еще любим. Ты настоящий  меджнун,  и
тебе повезет в жизни, И не раз.
   Хусейн медленно встал, чтобы не пролить ни капли вина.  Выпил
всю чашу и разбил вдребезги, швырнув ее в угол. Вытер губы плат-
ком, злобно повел глазами, из которых впору было сверкнуть  мол-
нии, и четко выговорил:
   -- Будь проклят ты с твоею любовью и твоим учением!
   И стремглав выбежал. Совсем как бешеная собака. И  откуда  то
издали донеслось:
   -- Мы еще увидимся! Я, я...
   Хаким пожал плечами, помял в пальцах кусочек свежего хлеба  и
поднял глаза на Ахмада.
   -- Может, я был не прав, Ахмад? А?
   Ахмад ничего не ответил.








                               7
                     ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ,
                     О ЧЕМ ХАКИМ БЕСЕДОВАЛ
                            С ЭЛЬПИ



   Вечер был тихий и нежный: вверху сверкала луна,  за  балконом
стояли молчаливые кипарисы -- они  были  почти  черные  на  фоне
светло зеленого неба, -- пели высоким голосом цикады. Одним сло-
вом, такой вечер на руку влюбленным, он помогает  высказать  то,
что не всегда может выразить язык в другое время суток, он  воз-
вышает душу и заставляет особенно биться сердце.
   А что было бы, если бы вдруг не  стало  этой  огромной  луны?
Если бы вдруг перестали петь цикады, а кипарисы  поникли  своими
гордыми верхушками?..
   Эльпи не представляет себе, что бы стало тогда,  Однако  бог,
создавший все сущее, наверняка придумал бы еще что нибудь,  что-
бы влюбленным было хорошо.
   Хаким укорил ее. Он сказал:
   -- Разве не достаточно самой любви? Разве требуется  ее  рас-
цвечивать как то по особенному? Настоящая любовь  сама  способна
светиться, подобно солнцу. Свет луны может померкнуть перед нею.
   Она посмотрела на него такими большими, большими глазами. Эта
румийка с Кипра все-таки была удивительно хороша!
   -- О чем ты думаешь? -- игриво спросила Эльпи,
   -- В эту самую минуту?
   -- В это самое мгновение!
   Он колебался: ответить ли ей прямо? Ее тонкие  пальцы  лежали
покойно на груди ее. Но не было в этом кокетливом положении  рук
и тени женской покорности. Одно сплошное  лукавство,  выраженное
едва приметным дрожанием пальцев...
   Потом он перевел взгляд на ее ноги, на ярко-красные с  фиоле-
товым оттенком ногти. Не было изъяна в этих ножках, даже ступни,
нежно розовые, были холеными, как у знатной хатун. Разве не  эти
ножки обратили на себя его внимание там, на рынке? Разве не их в
первую очередь расхваливал ее  хозяин  --  грубый  торговец  не-
вольниками из Багдада?
   И он ответил Эльпи по справедливости откровенно. Он сказал:
   -- Я подумал о великом соответствии твоих рук и ног.  Красота
их так необходима! Без нее женщина многое проигрывает.
   -- А глаза? -- спросила Эльпи.
   -- Глаза всегда привлекательны. В них просвечивает  мягкая  и
нежная душа. Но признаться, гармоничные руки и ноги есть первей-
шая необходимая женская принадлежность.
   Эльпи очень обиделась за женщин. Она переложила руки с  груди
на колени. А веки опустила книзу, и ресницы при  этом  мотнулись
черными молниями. Румийка хорошо знала силу  рук  своих  и  чары
ресниц своих.
   -- Ты говоришь о женщине как о каком то неодушевленном  пред-
мете.
   -- Нет, я говорю о самом главном, что мне нравится в женщине,
-- сказал Омар Хайям. -- И говорю потому, что ты обладаешь  всем
этим.
   -- Правда? -- шутливо спросила  Эльпи.  И  это  вопросительно
шутливое "правда?" было неподражаемо.
   Однако хаким оставался с виду спокойным, и это начинало  воз-
мущать Эльпи: как, этот пожилой человек до сих пор равнодушен  к
ней? Спокойно попивает  вино,  поглаживает  бородку,  глядит  на
Эльпи прищуренными глазами...
   -- А все-таки где твои жены? -- неожиданно спрашивает она.
   -- У меня их нет.
   -- А жена?
   -- И жены нет.
   -- Ты мусульманин? Ты веришь в аллаха?                          [А-017]
   Он усмехается. Потом задумывается. Хитро поглядывает на  нее:
зачем это понадобилось ей? Что ей в вере его? Эта красивая  жен-
щина... Этот небольшой женский ум... И он говорит:
   -- А если полумусульманин?
   Она удивлена: разве бывают такие?
   Он кивает: дескать, бывают.
   -- Что же другая половина? Как тебя считать по другой полови-
не?
   -- Тебе это очень хочется знать?
   -- А почему бы и нет? -- Эльпи обнимает руками свои колени.
   Ее змеевидные пальцы перед глазами его. Он смотрит на них. Не
может оторвать глаз. Они нравятся ему...
   -- Считай полубезбожным, -- говорит Омар Хайям и допивает ви-
но.
   -- Как ты сказал, мой господин?
   И он повторяет, разделяя слоги:
   -- По-лу-без-бож-ник... --  и подчеркивает: -- полу...
   Эльпи так и не уразумела до конца: всерьез это или в шутку?
   -- А я верю в своего бога, -- сказала она. --  Он  всегда  со
мной. Если бы не он, я не выбралась бы живою из  множества  бед,
которые уготовил сатана. Если бы не он, я не оказалась бы у тебя.
   Омар Хайям налил ширазского вина, красного, как кровь, и ска-
зал:
   -- Вот тут ты сама подвела беседу к тому делу,  которое  меня
более всего занимает. Но сначала выпьем.
   Он пил с удовольствием, пил, не сводя с нее глаз. Понуждая ее
к тому же легкими кивками головы. Они выпили чаши до дна. И  она
подумала: хорошо, что он полубезбожник. А иначе он пил бы только
шербет, Пить только шербет так скучно, особенно если вокруг  те-   [Ш-007]
бя сама госпожа по имени Любовь, если она царит безраздельно.  В
прочие времена это не всегда важно, шербет или вино. Можно прек-
расно обойтись и водою. Нет, хорошо, что он "полу...". И тем  не
менее он немного странноват: без жен, даже без жены, пьет вино и
называет себя полумусульманином. И это в самом Исфахане!
   Он берет ее руку в свои и, поглаживая нежную, белую кожу, го-
ворит очень тихо, но внятно:
   -- Объясни мне, Эльпи... Скажи по правде... Объясни мне:  по-
чему ты все таки предпочла меня? Почему не ушла к этому  молодо-
му, красивому Хусейну? Ты же знала, что я отпущу тебя,  если  ты
этого пожелаешь. Что я только для вида  стану  тебя  удерживать.
Что от тебя зависит все, от твоего решения. Пойми меня: я  стар-
ше тебя вдвое... Я богаче Хусейна, но это для тебя, возможно, не
имеет значения. Я хочу знать, Эльпи: насколько искренне твое же-
лание остаться здесь? Отвечая мне, ты  можешь  быть  убеждена  в
том, что удерживать тебя силой не стану, мне не нужно и  выкупа,
ты будешь свободна тотчас же и можешь уходить к... Хусейну,  ко-
торый тебя обожает.
   Эльпи сказала:
   -- У меня тоже есть к тебе слово. Я тоже не все понимаю.
   -- Что именно? -- он был немножко удивлен.
   -- Может быть, ты ответишь сейчас, и это поможет мне.
   Она бросила на него взгляд, тот самый, который увлекает  муж-
чину в определенном направлении и  помимо  его  воли.  Настоящий
меджнун всегда покорен ему:  это  кролик  под  суровым  взглядом
змеи. Истинно так!
   -- Я очень тебе не нравлюсь? -- Глаза  Эльпи  --  две  острых
стрелы. И устремлены они на Омара Хайяма.
   Он что-то хотел сказать.
   Она продолжала:
   -- В том, что я тебе не нравлюсь, -- почти уверена. Но  я  не
знаю, почему ты в таком случае не продашь  меня  или  почему  не
заставляешь прислуживать тебе, как служанку? Одно из двух: или я
женщина, или я обыкновенная служанка, годная только  для  уборки
или готовки пищи. Я здесь не день и не два, но не ведаю, кто  я.
А я должна это знать!
   Она говорила еще в этом же роде, понемногу распаляясь,  повы-
шая голос, то есть выказывая все признаки женского  возбуждения.
Возбуждения  приятного,  притягательного,  подобающего  красивой
женщине. Эльпи была то ли рождена для любви, то ли  умелые  гра-
нильщики алмазов сделали из нее женщину настоящую --  с  горячим
сердцем, нежной душою, непреклонную в любви и жаждущую любви.
   Вопрос ее был не из простых. На искренность следует  отвечать
искренностью. Любовь на этой земле должна цениться превыше  все-
го. Ее не возьмешь с собою на тот свет. Невозможно любить в кре-
дит. И не надо упускать ее, если это любовь подлинная,  а  иначе
обкорнаешь себя, и притом беспощадно.
   Он все еще поглаживал ее руку, а она ждала его слов.
   -- Я не знала еще столь терпеливого мужчину...
   -- Да?
   -- Или столь холодного...
   -- Возможно...
   -- Или у тебя целый гарем в твоей обсерватории?
   -- Гарема у меня нет, -- проговорил он.
   -- В таком случае я не нравлюсь тебе! -- воскликнула Эльпи  и
заплакала.
   Признаться, Омар Хайям был удивлен и озадачен. Не ждал от нее
такого. Значит, в ней билось сердце пылкое и  любвеобильное.  Но
откуда такое у продажной женщины? И он тут  же  поймал  себя  на
том, что несправедлив к ней. Разве не была она игрушкой с  отро-
ческих лет? Разве сильные мира сего щадили ее? Разве была она  в
глазах их человеком, равным им во всем? И кто щадил  ее  самолю-
бие? Кто уважал в ней человека? Она стала  такою,  какою  стала.
Нельзя от нее требовать чего либо необычного. И зачем, собствен-
но, требовать?..
   -- Хорошо... -- сказал он.
   Она отвернулась, чтобы скрыть свои слезы,
   -- Хорошо, -- продолжал он, -- отвечу тебе.
   Омар Хайям дал ей возможность прийти в себя,  подал  вина.  И
сказал так:
   -- Нет, Эльпи, ты нравишься мне. Может быть, со временем я  и
сделаю  глупость и влюблюсь в тебя. Именно поэтому я бы не хотел
ранить тебя неосторожным обращением,  не  хотел  заявлять  своих
прав. Мне нужна женщина, а не существо в образе женщины. Я  хочу
чувствовать душу ее, любя ее оболочку и откровенно  любуясь  ею.
Признаюсь, я не из тех, кто ценит только душу. Она должна  нахо-
диться в соответствующей оболочке. Разве я не вправе ждать, наб-
равшись терпения, ответного чувства ?
   -- Вправе, -- прошептала Эльпи.
   -- Я не хотел бы, чтобы меня любила невольница только потому,
что я ее хозяин.
   Кажется, он растопил холодок, на мгновение остудивший ее сер-
дце. Кажется, он в чем-то разубедил и в чем-то убедил ее.
   Он привлек к себе Эльпи, и она была податлива.  Ее  соразмер-
ный стан был совсем рядом, она приникла к нему легко, как  моты-
лек. И плоть ее была невесомей дыхания ее.
   -- Ты обезоружил меня, -- сказала она со вздохом. Ее щека ле-
жала на его щеке. Она поглаживала его мягкую. шелковистую  боро-
ду. -- Говорят, у мужчин с такой бородой и характер мягкий.
   Она смотрела на него глазами, полными доверчивости.  Она  как
бы искала покровительства...
   Луна поднялась выше. Она стояла в  дверях,  готовая  перешаг-
нуть через порог и войти в эту обитель, чтобы разделить  трапезу
и разжечь сердца пламенем любви. Небо еще больше позеленело, оно
стало похожим на луг, напоенный влагою Заендерунда.  А  кипарисы
вовсе помрачнели, стояли непреклонно гордые. Прохладою веяло  от
вечернего пейзажа, и хорошо, что в эти часы не горели светильни-
ки -- они только помешали бы чудному  мгновению,  которое  могло
растянуться на часы.
   Да, и посвист цикад слышался явственнее, чище. Он подымался в
вышину, и странное ощущение тишины и покоя охватывало все живое.
Небо и земля сближались в едином порыве, как два любящих сердца,
и оттого мир становился еще прекрасней и привлекательней.
   Держа Эльпи в объятиях, Омар Хайям не  переставал  любоваться
небом и землею под небом...
   Теперь уже ненужным казался ее ответ, которого он ждал в  на-
чале трапезы. Но человек есть человек, и он  вечно  жаждет  под-
тверждения своим мыслям. Это у него вроде болезни. И он напомнил:
   -- Эльпи, ты обещала сказать... Почему я, а не Хусейн!
  Она рассмеялась. И зубы ее сверкнули. И шея ее как снежная,  и
в глазах ее все живые струи Заендерунда. И вся Эльпи как  ртуть,
как живая вода из сказок древности. Вся она как сладкая песня  в
маленьком оазисе. Такая песня  лечит,  словно  лекарство,  такая
песня -- свидетельство победы  над  стихией  пустыни  и  стихией
смерти.
   Она приблизила к нему свои губы, накрашенные красной  помадой
из Шираза, и сказала:                                              [Ш-009]
   -- Ты человек умный, а ждешь пустяка. Разве не ясно тебе, что
ты мой возлюбленный, что я вижу сквозь твои одеяния то, что  ви-
дит не всякий женский глаз, что сердце твое полно любви, а голо-
ва твоя -- голова пророка? Почему же я должна предпочесть друго-
го, почему должна мерить любовь мерилом лет?
   Омар Хайям признал ее ответ достойным ее.
   Он поцеловал ее в губы, жаждавшие любви, и рука его легла  на
грудь ее, твердую, как айва.
   Он мельком взглянул на любопытствующую луну и бездумно отдал-
ся этой молодой, искусной в любви женщине.








                               8
                     ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ,
                   О ЧЕМ ОМАР ХАЙЯМ БЕСЕДОВАЛ
                       С ГЛАВНЫМ ВИЗИРЕМ



   Главный визирь его превосходительство Низам ал-Мулк  пребывал
в прекрасном настроении. Неторопливо поглаживал свою черную  бо-
роду. И в глазах его отражалась полная луна. Он восседал на жес-
тких подушках, и розовая скатерть, похожая на гигантский  лепес-
ток персикового цветка, лежала на каменном полу между визирем  и
Омаром Хайямом.
   Нынче было светло и без светильников и очень тепло.
   Его  превосходительству  хотелось  сегодня  вечером  подольше
удержать возле себя этого ученого, которого он пригласил ко дво-
ру его величества после того, как слава Омара эбнэ Ибрахима выш-
ла за границы Бухары, Балха и Самарканда, где умеют ценить  сло-   [Б-002]
во мудреца,
   Ученый был почтителен: он слушал слова визиря  обоими  ушами,
он глядел на своего покровителя в оба глаза, и в то же время  он
внимал легкому свисту цикад и следил за причудливыми  сочетания-
ми лунного света и теней на широкой террасе. Казалось, весь  ог-
ромный Исфахан нынче плывет, подобно ладье,  в  сплошном  лунном
молоке под небом, наполненным запахами всех цветов мира.
   Луна нынче тем более была удивительна, что стояла она  белос-
нежным агнцем посреди сплошной бирюзы -- так красива была в  эту
майскую ночь небесная сфера!
   И Зодиак двигался медленно, чтобы все светила вселенной  мог-
ли полюбоваться прекрасным Исфаханом.
   Его превосходительство строг в правилах, набожен и точно сле-
дует учению пророка. Поэтому не слышно звуков ни чанга, ни  бар-   [Ч-001]
бада, и рабыни не услаждают мужских глаз своими жаркими  пляска-
ми. И не раздаются слова нежных газелей. Все значительно  проще.   [Г-001]
Темный нубиец прислуживает мужчинам. Он  старается  держаться  в
тени, чтобы не становиться между луной и его светлостью -- глав-
ным визирем Малик шаха. Нубиец высок, гибок, словно  кипарис,  и
молчалив...
   Лунный свет падает на лицо хакима. Глаза его широко  открыты,
небольшая бородка, словно легкая повязка, тянется от  уха  и  до
уха.
   Нубиец принес сосуд с шербетом, два тонкостенных фиала, суше-   [Ш-007],[Ф-006]
ных фруктов, миндаля в сахаре. Его светлость притронулся к  кув-
шину: от сосуда повеяло прохладой. И его превосходительство  по-
думал про себя: "Это хорошо". Потом он взглянул на  раба  своего
вопросительно, не роняя ни слова. Нубиец не понял  его.  Оглядел
суфру -- не позабыл ли поставить чего нибудь? Но все  как  будто
было в порядке.
   -- А еще? -- сказал визирь.
   Нубиец не понимал господина, он не трогался с  места,  и  его
светлость улыбнулся. Омар эбнэ Ибрахим Хайям  знал  эту  улыбку:
широкую, открытую, истинную улыбку человека, у которого  широкое
сердце и который снисходителен к человеческим слабостям.
   -- Омар, -- сказал он мягко, -- скажи  этому  истукану,  чего
недостает этой скудной суфре...
   Омар Хайям бросил взгляд на суфру: она розовела по мере того,
как луна поднималась выше, а  Зодиак  поворачивался  к  Исфахану
всеми своими яркими созвездиями. Ученый не смог определить,  че-
го же не хватает здесь. Мяса? Но ведь  было  сказано:  фрукты  и
шербет! Какой нибудь посуды? Но ведь все налицо: тарелки, фиалы,   [Ф-006]
кувшин,..
   И визирь пришел на помощь. Он сказал:
   -- Я, кажется, намекнул достаточно ясно: вина недостает столу!
   Нубиец разинул рот. Раб  хорошо  знал,  что  его  превосходи-
тельство не терпит вина. Так зачем оно?
   А визирь продолжал:
   -- Приятная беседа требует вина... Не так ли?
   Нубиец молчал из страха перед гневом господина. А  ученый  из
почтительности.
   -- Я жду ответа, -- сказал визирь.
   -- Лучшая часть застолья, -- сказал Омар, -- это беседа.
   -- Верно, -- согласился его светлость. -- Беседа  --  показа-
тель ума. И все-таки?
   И он обратил свой взор к нубийцу, который стоял в тени и поч-
ти слился с нею. Он словно бы стал своей собственной тенью. Бес-
плотной. Как и надлежит рабу.
   -- Шербет и миндаль -- что может  быть  лучше?  сказал  Омар,
чтобы угодить визирю.
   На этот вопрос, обращенный к кому-то, ответил сам визирь :
   -- Лучше вино! Так говорят...
   И он подал знак нубийцу. И вскоре появились на  суфре  кувшин
красного и кувшин белого, как небосклон на рассвете, вина.
   -- Поэты любят вино, -- сказал визирь.
   -- Да? -- удивился Омар.
   -- А разве нет?
   Омар пожал плечами. Он сказал, что не очень хорошо знаком  со
стихотворцами. Да, кажется, поэты любят вино, ибо оно  будоражит
сердце и фантазию...
   Ученый увидел -- причем очень ясно, --  что  визирь  прищурил
левый глаз, а потом пыхнул толстыми  губами,  слегка  прикрытыми
негустой растительностью усов.
   -- Можно подумать, что ты только понаслышке знаешь поэтов, --
проговорил он насмешливо.
   И его превосходительство прочитал некие рубаи про вино и  про
жизнь, воскрешаемую хмелем, про счастье, навеваемое им.
   -- Твои? -- спросил он хакима.
   -- Возможно, -- ответил Омар.
   Визирь поразился.
   -- Как это -- возможно?! Разве ты сомневаешься в этом?  Разве
не узнаешь своих рубаи?
   -- Я не поэт, -- серьезно ответил ученый. -- Моя профессия --
математика и астрономия. И философия.
   -- А стихи? -- сказал визирь.
   -- В свободное время, -- отвечал ученый. -- Иногда,
   Визирь развел руками. Велел налить вина, что нубиец  выполнил
с величайшей расторопностью.
   -- Мои мечты не о стихах, -- сказал жестко Омар.
   -- А о чем же? -- визирь пригубил шербет и поставил  фиал  на   [Ф-006]
место. -- О чем же, Омар?
   Хаким выпил вина, поднял вверх фиал и, словно  бы  провозгла-   
шая нечто идущее из глубины сердца, сказал:
   -- Моя голова и все существо мое заполнены мыслями об  обсер-
ватории. Только о ней!
   Ученый посмотрел на луну. Она была очень яркая, как эта  суф-
ра на холодном каменном полу. Она плыла меж прозрачных  облаков,
и вместе с ней плыли все светила великого Зодиака,  недосягаемо-
го для взоров и ума человека.
  Тогда визирь прочитал на память еще рубаи. В  четырех  стихах,
срифмованных строка к строке, восславлялась женщина, ее  любовь,
красота плоти ее, И снова сощурил  глаз  визирь,  будто  пытался
уличить своего гостя в чем-то недозволенном.
   -- Чьи это слова? -- спросил визирь, имея в виду стихи.
   -- Возможно, и мои, -- уклончиво ответил Омар.  --  Однако  я
приехал в этот прекрасный город не стихи писать,  но  заниматься
астрономией. -- Он воодушевился: -- В наше время над всем духов-
ным господствуют математика и  философия.  Только  они  способны
возвеличить душу и ум человеческий!
   Визирь не стал горячить ученого обостренным спором. Но  заме-
тил, отхлебнув шербета:
   -- А поэзия?
   -- У поэзии свое место.  Несравненный  Фирдоуси  это  доказал
всей своей прекрасной жизнью. Однако мой учитель Ибн Сина  отда-
вал предпочтение философии и медицине, то есть  наукам,  которые
есть следствие большой работы ума, нежели души. Ибн Сина --  об-
разец для меня до конца дней моих!
   Тут луна выглянула из за  причудливой  алебастровой  решетки,
которой сверху была украшена терраса, и в полную  силу  осветила
лицо хакима: оно было вдохновенно, и великая горячность души его
отображалась в глазах. Визирь сказал себе, что не ошибся,  приг-
лашая Омара эбнэ Ибрахима по прозвищу Хайям в  столицу  Исфахан.
Если молодому человеку суждено совершить в своей жизни нечто, то
он совершит это именно здесь, в Исфахане. Разве в нынешнее  вре-
мя могут дать ему средства, необходимые для строительства обсер-
ватории, даже такие города, как Бухара или Самарканд, не  говоря
уже о родном Хайяму Нишапуре?..
   -- Омар, я не знаю, продолжаешь ли ты писать рубаи,  --  ска-
зал визирь. -- Я не хочу вникать в это. Ты полон сил, а я уже на
грани старости и могу оценить то, что звездой горело  во  мне  и
теперь уже затухает... Увы, увы, это так -- затухает...
   Визирь велел нубийцу принести  уксуса,  а  заодно  зажаренных
цыплячьих грудок. Холодных. Пусть на столе полежат эти поджарен-
ные румяные грудки, может быть, и приглянутся...
   Раб исполнил это...
   Хаким тут же взял одну из хрустящих грудок. Он  ел,  но  чув-
ствовалось, что ел он, совсем не думая о еде, и не от голода,  а
как-то не отдавая себе отчета. Его занимало нечто более важное.
   -- О великий, я прибыл сюда в надежде сделать кое-что по час-
ти астрономии и математики, а также философии, -- говорил  Омар.
-- Я хочу, чтобы ты, чья поддержка расширяет мою  грудь  и  при-
дает силу моей душе, заверил его величество, что ни  один  динар   [Д-010]
не пойдет на поэзию, но будет  служить  единой  цели:  науке,  и
только науке!
   -- Похвально, -- с улыбкой сказал визирь и,  поискав  глазами
фиал с шербетом, взял его и с удовольствием освежил свое сердце.   [Ф-006]
-- Но тот, в ком  есть  высокое  призвание  поэзии,  уже  болен.
Больше того: он одержим!
   Омар запротестовал. Особенно горячо. Может быть, потому, что-
бы до ушей его величества не дошли рассуждения о  поэзии,  о  ее
превосходстве над наукой или даже равенстве с  наукой.  Ибо  его
величество Малик шах при всем своем уважении к газелям  и  касы-   [Г-001]
дам, рассчитывает иметь  собственную  обсерваторию,  собственных
ученых при дворе, с тем чтобы астрология,  так  необходимая  для
благополучного управления делами,  опиралась  на  прекраснейшую,
современную во всех отношениях обсерваторию. Вот на что предназ-
начал он динары и дирхемы.                                         [Г-010]
   Омар говорил, и слова его, сказанные негромко, достигали ушей
визиря, и слушал тот хакима без всякого напряжения...
   -- Твое превосходительство, есть своего рода поэзия и в мате-
матике, скажем, алгебре и алмукабале. В чистой  геометрии  тоже.   [А-004]
Архимед и Евклид оставили нам прекрасные образцы этой  математи-
ческой поэзии.
   Визирь попробовал миндаля в уксусе. Он с любопытством разгля-
дывал своего собеседника, который был моложе его чуть ли  не  на
тридцать лет... Много ума... Уйма энергии... Вера в науку...  Не
такие ли одержимые творят чудеса на поле брани, в делах государ-
ственных, в науке и поэзии?.. Он полюбил этого Омара по  прозви-
щу Хайям еще при встрече с ним в городе Самарканде  и  переманил
ко двору его величества Малик шаха. Здесь, в  Исфахане,  главный
визирь убеждается в том, что выбор его не был ошибочным.
   Омар продолжал:
   -- Я хочу решить этот постулат. Его нужно и можно доказать.
   -- Да? -- удивился визирь.
   -- Да, да! -- воскликнул воодушевленный вниманием визиря Омар
Хайям. -- Я думал обо всем этом еще там, в Нишапуре. Потом в Бу-
харе. Потом в Самарканде. Я разговаривал с великими  учеными.  Я
читал трактаты математиков и философов. Я видел  во  сне  только
параллельные линии. Я думаю сейчас, что они не столь уж  просты,
как кажутся на первый взгляд, и  что  решение  задачи  о  парал-
лельных линиях обещает нечто большее, чем решение  просто  одной
задачи!
   -- Похвально, -- заметил визирь, -- похвально. что столь нео-
бычные вещи тревожат твой ум. Но я вижу, что ты почти не  ешь  и
мало пьешь. Разве такое поведение гостя не огорчит хозяина,  кто
бы он ни был: султан,  туранский  хакан,  ученый  или  владеющий   [Т-006],[Х-002]
краюхой хлеба дервиш? Учти: это вино только ради тебя. Это нару-
шение моего правила...
   Визирь поднял фиал так, чтобы полный диск луны  оказался  над   [Ф-006]
ним, словно выходящий из него. Его светлость сказал, не  спуская
глаз с фиала и с лунного диска :                                  
   -- Что бы хотел его величество?.. Чего он ждет от тебя  и  от
твоих помощников?.. Определения и уточнения положения светил  на
небесной сфере? Да, конечно. Уточнения  круговращения  Земли,  о
котором, кажется, говорил ученый Бируни? Да, конечно.  Определе-
ния погоды наперед по расположению светил?  Да,  конечно.  Более
точных астрологических гороскопов? Именно! Главным образом  это-
го... Что ты скажешь? Тебе не кажется, что  придворный  астролог
немного отстранился от своих прямых обязанностей? Я бы не желал,
чтобы такое замечание исходило от его величества...
   Говоря это, главный визирь выпил фиал до дна и вытер  салфет-   [Ф-006]
кой губы, бороду и усы.
   Хаким молчал. Он оперся руками о колени поджатых ног и не то-
ропился с ответом. Более того, он пытался получше  уяснить  себе
смысл всех слов, которые были сказаны визирем.
   А луна между тем уплывала все  вправо,  все  вправо.  Она  то
скрывалась за алебастровой решеткой, то появлялась вновь, и тог-
да становилось светло, как от ста бедуинских костров,  разложен-
ных в пустыне.
   Омар эбнэ Ибрахим долго думал, прежде чем ответить его  свет-
лости. Он вообразил себе, что рядом  с  ним  сидят  его  молодые
друзья -- математики и астрономы Абдрахман  Хазини,  Абу-л-Аббас
Лоукари, Абу-Хатам Музаффари Исфизари, Меймуни Васети. И против-
ника своего дней ранней молодости в Нишапуре и дней нынешних  --
Газали тоже вообразил сидящим напротив себя, рядом с  его  свет-
лостью. Что бы сказали они, если бы узнали об ответе Омара,  ко-
торый услышит сейчас главный визирь?
   -- Если бы я был счастливым Аладдином из одной арабской сказ-
ки, -- сказал тихо Омар, -- и если бы сумел добыть  еще  столько
динаров, сколько надо обсерватории, я бы ответил так: я  займусь   [Д-010]
более важным делом, чем астрология...
   -- Чем же, Омар?
   -- Истинной наукой.
   Хайям был освещен луной до возможного предела, и главный  ви-
зирь не только хорошо слышал слова ученого, но и  прекрасно  ви-
дел выражение его глаз. А глаза, как говорят мудрецы, душа чело-
века. Главный визирь сказал очень твердо:
   -- Я этих слов не слышал от главного астролога  его  величес-
тва...








                               9
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                     О МОЛОДОМ СТИХОТВОРЦЕ
                       ИЗ БАЛХА И О ТОМ,
                     ЧТО УСЛЫШАЛ ОН ИЗ УСТ
                          ОМАРА ХАЙЯМА



   Хаким обедал в своей комнате, которая при обсерватории,  слу-
житель по имени Али, очень умный, не хотел тревожить хакима.  Но
молодой человек, назвавшийся поэтом из города  Балха,  настаивал
на немедленной встрече. Он сказал, что для этого проделал путь в
сотни фарсангов и не сойдет с места,  пока  не  увидит  великого   [Ф-003]
поэта.
   Али спросил его, чтобы не было недоразумения, о  каком  вели-
ком поэте идет речь. Ибо в обсерватории, насколько ему известно,
имеются великие ученые мужи, а вот о великом поэте он не  слыхи-
вал. Неизвестно, говорил ли Али это искренне или чтобы  отвадить
молодого человека из Балха от обсерватории, где должно быть  ти-
хо, где должно быть покойно, чтобы зрела ученая мысль  в  полную
силу.
   Молодой человек был весьма настойчив. Его загорелое лицо сви-
детельствовало о том, что долгое время провел  он  под  палящими
лучами солнца. И, наверное, не врал, что из далекого Балха,  что
шел с караваном, что повидал свет и изведал лихо.  И  что  песок
был у него на зубах и пыль застилала глаза. И что часто днем де-
лалось темно, как ночью. И дышать становилось трудно, потому что
песок хлестко бьет по щекам, по рукам, по всему живому  на  этом
пути. В такие часы верблюды, обученные умелыми погонщиками,  ло-
жатся на песок, а люди прилипают к их бокам. И тогда верблюды  и
люди одно целое. И это есть спасение от беды.
   Молодой человек показывал руки, которые обожжены, на  которых
словно бы следы уколов и укусов. И следы ожогов. На  самом  деле
не уколы и не укусы, а от горячего воздуха, песка и мелких  кам-
ней. А когда кончается буря, будто наступает рассвет: черная пе-
лена медленно опускается на землю,  сквозь  нее  все  явственнее
проглядывает солнце, и наконец оно снова начинает жечь  все  жи-
вое, и вскоре земля как раскаленная сковородка.
   -- Надо все это испытать самому, чтобы лучше понять, что есть
жизнь и что есть смерть, -- говорил молодой человек. --  Я  пер-
вый раз отправился в такое далекое путешествие. И  то  с  отцом,
который не хотел брать меня с собою, говоря: "Зачем тебе подвер-
гать себя опасности? Поживи в городе, пока не окрепнешь вполне и
не сделаешься подлинным мужем". А мне хотелось!  Мне  не  терпе-
лось увидеть великого поэта, послушать его стихи.
   Али спросил:
   -- И ты проделал такой путь только ради этого?
   -- Да! -- пылко ответил молодой человек.
   -- Чтобы выслушать два три стишка?
   -- Нет. Чтобы поговорить с его превосходительством Омаром Ха-
йямом.
   Али мрачно поправил:
   -- Здесь нет его превосходительства.  Здесь  работает  хаким,
который выше его превосходительства. Ты меня понял ?
   -- Пусть будет по твоему. Однако я должен видеть его!
   Этот молодой человек из далекого Балха  был  настойчив  свыше
всякой меры. В его глазах, воспаленных на солнце и ветру,  изъе-
денных пылью пустыни, обрамленных  выцветшими  ресницами,  горел
неукротимый огонь, И Али понял, что отделаться от него невозмож-
но. Этот из тех, о ком говорят: "Выгони в дверь -- влезет в  ок-
но". Несмотря на длительное  путешествие,  молодой  человек  был
одет чисто, даже  можно  сказать,  изысканно.  Его  каба  свиде-   [К-002]
тельствовала о достатке, а чувяки были расшиты серебром.
   -- Твой отец погонщик? -- недоверчиво спросил Али.
   -- Погонщик двадцати верблюдов, --  ответил  молодой  человек
гордо. -- Мой отец не очень беден и не  очень  богат.  Все,  что
имеет, отдает своим детям.
   -- А много вас?
   -- Четверо, -- последовал ответ. -- И все четверо -- мужчины.
   Али почему то обрадовался:
   -- О, храни вас аллах! Твой отец будет счастлив, если все его   [А-017]
сыновья столь же настойчивы, как ты!
   Он велел подождать во дворе, а сам направился к хакиму.
   Омар Хайям сидел один на ковре. Перед ним  стояла  тарелка  с
жареными фисташками: их хорошо грызть, когда приходится  думать.
Думаешь и грызешь, думаешь и грызешь.
   -- О многоуважаемый хаким, -- сказал Али, входя в комнату,  и
покорно приложил правую руку к сердцу.
   Хаким посмотрел в его сторону, но мысли его были далеко. Зная
это, Али еще раз обратился к Омару Хайяму,  пытаясь  привлечь  к
себе его внимание.
   -- Слушаю, слушаю, -- произнес хаким.
   Али подумал, что эти слова обращены не к нему, а  к  кому  то
другому. Он сказал:
   -- Тебя хочет видеть некий поэт из Балха...
   -- Что?
Али повторил.
   -- Поэт? -- недоверчиво спросил хаким.
   -- Да, поэт.
   -- Так отошли его, Али, в караваи сарай. Он,  верно,  перепу-
тал обсерваторию со странноприимным домом.
   И взял пригоршню фисташек.
   -- Нет, -- сказал Али.
   Хаким удивился.
   -- Что нет? Разве я не ясно выразился?
   -- О многоуважаемый хаким, да пребудут с  тобою  все  радости
земли...
   -- Я не люблю витиеватую речь, -- заметил хаким.
   -- Что?
   -- Речь, говорю, не люблю витиеватую! Изъясняйся  по  челове-
чески. Ведь ты же не муфтий! "                                     [М-013]
   Али перешел на скороговорку:
   -- Этот молодой человек пришел из Балха.
   -- Много шляется народу по свету, -- проговорил хаким.
   -- Он шел с одной целью...
   -- С какой же?
   -- Только с одной. Повидать тебя, о хаким!
   -- Зачем?
   -- Я же сказал -- он поэт.
   -- Уж лучше бы ты привел немудрящего  звездочета.  Зачем  нам
поэт? Особенно мне?
   Али твердо стоял на своем. Казалось, настойчивость  поэта  из
Балха перешла к нему.
   Али сказал:
   -- Он шел по опаленной солнцем земле, на зубах его песок пус-
тыни, и в глазах его пыль пустыни. Один из  погонщиков  --  отец
этого поэта. Отец ничего не жалеет для сына. Он одел и обул  его
так, чтобы не оскорбить твоих глаз...
   -- Мои глаза ко всему привыкли, Али.
   -- Он пил вонючую воду и ел гнилую пищу. Гиены  пустыни  чуть
не сожрали его...
   -- Это преувеличение, Али.
   -- Он шел к тебе, и смерть витала над ним...
   -- А другие, которые шли вместе с караваном,  разве  бессмер-
тны? И очень глупо рисковать жизнью  ради  стихов,  без  которых
вполне можно прожить.
   -- Однако, хаким, ты же не можешь без них!
   -- Без стихов?
   -- Да! -- дерзко воскликнул Али.
   Омар Хайям перемешивал указательным пальцем  фисташки.  Долго
он это делал. Долго и молча.
   --  Может быть, молодой человек желает узнать что-либо о све-
тилах? -- наконец проговорил он.
   -- Нет. Он только поэт.
   Хаким все думал.
   -- Может, показать ему обсерваторию?
   -- Нет, он желает говорить только о стихах.
   -- Какой чудак! -- сказал хаким. -- Зови его.  "Ради  стихов?
-- подумал хаким. -- Ради стихов столько мучений на долгом пути?
Какое это будет неисчислимое бедствие, если  в  один  прекрасный
день большинство человечества обратится в неистовых поэтов!"
   И он встал навстречу гостю, пришедшему издалека. Молодой  че-
ловек бросился к хакиму и с жаром поцеловал ему руку.
   Омар Хайям усадил его, а служитель Али принес кувшин  шербета   [Ш-007]
и кувшин вина.
   -- Я недостоин этого! -- воскликнул  молодой  человек,  поры-
ваясь встать, -- Я не могу сидеть у правого плеча великого поэта!
   -- Сиди, сиди, -- сказал хаким, удерживая поэта.
Мы сейчас разберемся во всем, и, ежели обнаружим здесь  великого
поэта, все будет по твоему.
   Молодой человек восхищенно глядел на хакима: ему не верилось,
что он рядом, совсем рядом и что они дышат одним воздухом.
   Хаким справился об имени поэта из Балха, и тот  назвал  себя:
имя -- Рустам, а по отцу -- Зирак.
   -- Рустам эбнэ Зирак? -- спросил Омар Хайям.
   -- Да, господин, именно так.
   Хаким внимательно оглядел молодого человека и сказал:
   -- Мне кажется, что ты сошел со славных страниц великого Фир-
доуси.
   -- Почему так кажется, господин? -- смущенно произнес Рустам.
   -- А по всему... И рост, и молодость... И это имя твое... Что
привело тебя сюда?
   -- Мы шли долгим и трудным путем, -- сказал Рустам. --  Глаза
наши очень часто ничего не видели сквозь завесу желтой пыли, ве-
тер срывал с головы шапки и уносил далеко. Однажды нам казалось,
что буря заживо погребет весь караван. Это было между  Балхом  и
Нишапуром. Отец сказал мне тогда: "Вот до чего довели тебя  сти-
хи".
   -- Стихи? -- удивился Омар Хайям. -- А при чем  стихи,  когда
бушует буря? Или, может, я чего-то не улавливаю?
   Молодой человек из Балха что-то хотел объяснить и вроде бы не
мог.
   -- Стихи сочиняются в свободное время, -- сказал хаким. -- Но
когда бушует буря, надо думать и бороться, а не стихи сочинять,
   -- О господин мой, ты не так меня  понял,  --  сказал  Рустам
вдруг на арабском языке.
   Хаким поднял руку:
   -- Не утруждай себя, Рустам, я прекрасно понимаю и свой  род-
ной. Говори по-нашему...
   -- Господин мой, дело в том, что я поэт  и  приехал  сюда,  в
Исфахан, только чтобы повидать тебя и поговорить с тобой.
   -- О чем же?
   -- О стихах... О высокой поэзии.
   -- Ты, конечно, шутишь, Рустам.  --  Хаким  взял  многократно
сложенный лист самаркандской бумаги  и  развернул.  Он  оказался
картой, на которой изображены моря и реки, города и высокие  го-
ры великого царства.
   Хаким указал на город Балх, а потом перевел взгляд  на  город
Исфахан и в него тоже ткнул пальцем.
   -- Ты видишь? -- спросил он. -- Какое это расстояние? Сколько
сот фарсангов, а?                                                  [Ф-003]
   -- Много, -- ответил Рустам.
   -- На караванной дороге встречаются не только оазисы, Рустам.
Она полна ловушек: болезней,  зверей,  разбойников.  Песок  тоже
убивает человека. Очень часто. Если купцы  рискуют  жизнью,  они
знают, что это стоит барыша, который сулит им  опасное  путешес-
твие. А ты почему рисковал?
   -- Хотя бы для того, чтобы посмотреть свет, -- сказал  Рустам
и покраснел.
   Хайям отпил вина.
   -- Это хорошо! -- сказал он. -- Твой ответ мне нравится.  Ра-
ди этого можно и рискнуть. То, что увидел глазами и пережил сер-
дцем, стоит очень многого. Не так ли?
   -- Да, и я так думаю.
   -- И ты решил ради стихов посмотреть свет?
   -- Не совсем так, мой господин. Я решил поговорить с тобой.
   -- О стихах?
   -- Да.
   -- Почему именно со мной? Разве мало поэтов в Балхе?
   Рустам отпил шербета и сказал, не скрывая своего удивления:
   -- Поэты в Балхе? Они есть, но разве кто нибудь из них  срав-
нится с тобой?
   -- При чем тут я? -- раздраженно бросил Омар Хайям.
   Рустам растерялся. Ему показалось, что этот Омар Хайям  вовсе
не тот Омар Хайям, к которому шел через опасные пустыни. Но ведь
ошибки быть не может! Омар эбнэ Ибрахим?  Омар  Хайям  --  поэт?
Омар Хайям -- надим --  постоянный  собеседник  его  величества?   [Н-001]
Омар Хайям, работающий в обсерватории?  В  самом  Исфахане?  Или
здесь две обсерватории и в обеих работают Омары Хайямы ?
   "Наверное, мне следует встать и уйти, -- подумал  Рустам.  --
Если я попал не к тому Омару Хайяму величайшему  поэту,  --  то,
разумеется, следует как можно скорее покинуть обсерваторию и  не
морочить голову уважаемому хакиму..."
   Рустам вскочил на ноги. Он вскочил так, будто  собирался  бе-
жать, бежать без оглядки. Глаза его были  расширены,  пальцы  на
руках оттопырены, и необычная бледность на лице...
   -- Я прошел многие сотни фарсангов...  --  сказал  он,  запи-
наясь. -- Я уже говорил, что на зубах моих был  песок,  а  глаза
слипались от желтой пыли. Скажи мне, о хаким, неужели  я  ошибся
адресом?
   -- Кого ты искал, Рустам?
   -- Омара Хайяма.
   -- Он здесь, перед тобой.
   -- Но мне нужен поэт...
   -- Зачем?
   -- Чтобы поучиться у него мудрости...
   -- У поэта Омара Хайяма?
   -- Да, у него.
   Рустам сложил руки на груди и насупился.  И  немного  погодя,
прочитал стихи. Нараспев. Выделяя рифмы,  подчеркивая  смысл  их
особым произношением важных, по его мнению, слов.  Смысл  стихов
был точен, не допускал двух толкований. Это были стихи-четверос-
тишия о том, как течет по земле, красивой земле, ручей. Он блес-
тит, сверкает всеми цветами радуги, и звуки его чарующи. Но  вот
впереди расселина, и ручей пропадает, исчезает, словно его и  не
было на этом свете. Вот и все!
   Хаким слушал, опустив голову. И, не подымая ее, спросил моло-
дого поэта:
   -- Ну и что?
   Молодой поэт прочитал еще одно четверостишие. В  нем  говори-
лось о кувшине, простом кувшине из глины. Что,  казалось  бы,  в
этом особенного? Но вот поэт, написавший  эти  рубаи,  увидел  в
нем, в простом кувшине, нечто, а именно: ручки у кувшина --  это
руки красавицы, а сам кувшин -- из  сердца  ее.  Иными  словами,
красавица после смерти превратилась в прах, а из того праха гон-
чар смастерил кувшин.
   Прочитав рубаи с большим подъемом, поэт из Балха ждал, что же
скажет этот непонятный Омар Хайям в образе хакима.
   А хаким неожиданно встал, взял за плечи молодого  человека  и
повел его наверх, на крышу обсерватории. Они подымались по  кру-
той винтообразной лестнице, освещенной светом, который лился  из
небольших стрельчатых окон.
   Они ступили на крышу словно бы  в  новый  мир:  вокруг,  нас-
колько хватал глаз, простирался огромный город.  Над  множеством
домов колыхались неверные столбы дыма, откуда-то из за реки  до-
носились голоса уличных торговцев и переливчатые звуки верблюжь-
их колокольчиков. Река Заендерунд -- благодетельница крестьян --
шумела  на перекатах, и ее блеклый изумрудный цвет по особенному
сверкал на солнце Исфахана.
   А вверху бездонный и бескрайний шатер неба. Он густого  бирю-
зового цвета и, похоже, твердый, как эмаль. И даже  жаркое  сол-
нце не способно лишить его яркости, голубизны.
   После прохлады и полусумеречного освещения  на  крыше  оказа-
лось нестерпимо жарко и ослепительно бело. И весь  мир  оказался
таким необозримым и таким поразительным, что едва ли хватило  бы
слов у молодого поэта, чтобы выразить всю его красоту...
   Хаким подвел гостя к большой шаровидной  астролябии.  Снял  с
нее чехол, и астролябия вспыхнула подобно  солнцу  --  до  такой
степени была она начищена, Ярко-желтая медь слепила глаза.
   -- Я и мои товарищи, -- начал хаким, -- каждую ночь  проводим
здесь по нескольку часов. И наш глаз направлен в  самую  глубину
небесной сферы. Мы следим за плывущими созвездиями, мы шагаем по
Млечному Пути, мы наблюдаем Луну. И потом снова возвращаемся  на
нашу Землю и снова окунаемся в различные работы  и  дела.  Учти,
Рустам, мы это делаем каждую ночь. Ты меня понял?
   -- Нет, -- чистосердечно признался пылкий Рустам.
   Хаким немножко удивился. Однако ему пришелся  по  душе  ответ
поэта из Балха. Нет ничего хуже, когда тебя не поняли, а в  уго-
ду тебе говорят "да". Хаким сказал про себя, что надо бы  объяс-
нять более вразумительно таким молодым людям, как Рустам, ибо  у
них самомнение преобладает над действительными знаниями.  Навер-
ное, это недостаток молодости, наверное, и сам он, хаким,  таким
же был в молодости...
   -- Я понял вот что, -- сказал Рустам, -- что ты,  досточтимый
хаким, что ты и твои друзья работаете очень много. И часто -- не
смыкая по ночам глаз. Но какое это имеет отношение к поэзии?
   -- Прямое, -- жестко произнес хаким.
   Рустам, очевидно, не совсем улавливал эту связь:  непонимание
было написано на лице его слишком явно.
   -- Молодой человек, -- сказал хаким, -- я каждую ночь  наблю-
даю ход небесных  светил.  И  прихожу  к  одному  выводу:  сколь
необъятен мир, сколь он широк и высок. И подчас  я  кажусь  себе
песчинкой, безмозглым дитятей перед величием  небесной  сферы  и
всем тем, что сотворено руками аллаха -- всевышнего  и  милосер-   [А-017]
дного. Я замираю в те минуты и часы, я делаюсь как бы другим че-
ловеком, который с трудом представляет себе все величие  вселен-
ной. И в самом деле, что мы перед нею? Безграничность вселенной,
ее извечное существование заставляют меня задуматься о самом се-
бе и смысле моей жизни, а также о жизни моих друзей и врагов...
   Рустам стоял перед хакимом, слушал внимательно его речи и га-
дал: "Тот ли это Омар Хайям или не тот? Этот ли  написал  чудес-
ные рубаи, дошедшие до Балха, или  другой,  которого  еще  пред-
стоит разыскать?" Рустам гадал, и сомнениям  его,  казалось,  не
будет конца...
   -- Я говорил сейчас о небесной сфере, -- продолжал хаким,  --
но ведь то же самое можно и должно сказать  обо  всех  науках...
Например, читал ли ты великого Ибн Сину?
   -- Я знаю его стихи, -- сказал Рустам.
   -- А его философские и медицинские книги?
   -- Нет, не читал.
   -- А что ты знаешь о господине Бируни?
   -- Бируни? -- спросил Рустам. -- Это поэт?
   -- Нет, великий астроном.
   Молодой человек из Балха покраснел.
   -- Рустам, я назвал всего два имени --  два  великих  светила
человеческого разума. А ты их не знаешь... К чему я веду речь? К
тому, чтобы привлечь твое внимание к более серьезным вещам,  не-
жели двустишия и четверостишия. Ты понял меня?
   Рустам кивнул.
   -- Это уже хорошо, Рустам. Что такое поэт?
   Рустам ждал, что хаким сам объяснит.
   -- Я спрашиваю: что такое поэт?
   Рустам неуверенно начал:
   -- Человек, слагающий стихи... .
   -- Неверно! -- хаким чуть не вскрикнул при этом. Казалось, он
произнес это слово не только для Рустама, но и для всего Исфаха-
на. -- У нас, в Исфахане, слагающих стихи больше, чем  полагает-
ся. Каждый считает себя вправе поболтать пару  раз  стихами.  На
досуге, после плотного обеда,  немало  любителей  почитать  соб-
ственные стихи. Но я говорю не о них! Я говорю о настоящих  поэ-
тах. Ты меня понял?
   Рустам кивнул еще раз.
   -- Прекрасно! -- воодушевился хаким. -- Это мне уже нравится.
Я люблю, когда начинают понимать простые вещи.  Это  не  так  уж
легко, как кажется. А тебе, Рустам, мой молодой друг,  пора  по-
нять еще одну истину: поэт -- это прежде всего мудрец.  Поэт  --
прежде всего человек опытный в делах житейских и науке. Поэт  --
человек дела, и, будучи таковым, он слагает стихи не  ради  соб-
ственного удовольствия, а в поучение людям. Поэт пишет стихи  --
поэт учит людей. Не прямо, а косвенно. Не как имам,  разбирающий   [И-004]
с чужих слов главы корана, а как мудрец, сам  постигающий  тайны   [К-021]
мироздания и увлекающий других за собой.  Молодость  хороша.  Но
хороша она по одной причине: молодость  может  выбирать  дорогу,
она вся перед нею. Но прежде всего надо набраться ума и  знаний.
Это в первую очередь относится к поэту. Вот почему я показал те-
бе эту крышу и этот замысловатый прибор, именуемый  астролябией.
Тебе это ясно?
   И Рустам почтительно произнес:
   -- О хаким, разреши задать тебе вопрос?
   -- Задай.
   -- Тот ли ты поэт, которого я ищу, или не тот?
   -- Я не знаю, кого ты ищешь.
   -- Омара Хайяма.
   -- Да, я и есть Омар Хайям. -- Хаким подошел к  астролябии  и
повернул алидаду кверху, просто так, в глубоком раздумье.  После
недолгого молчания сказал: -- Но я должен разочаровать  тебя:  я
астроном и математик.
   -- А стихи? -- с отчаянием спросил Рустам. -- Стихи,  которые
я читал? Разве они не твои?
   Хаким ответил уклончиво:
   -- Что ж с того?
   -- Значит, ты и есть великий поэт?! -- воскликнул молодой че-
ловек.
   Хаким обнял Рустама, заглянул ему в глаза, такие  доверчивые,
и сказал:
   -- Рустам, если ты хочешь быть поэтом, послушайся меня: учись
наукам, особенно математике и философии. Без них поэт не поэт.
   -- Ну а ты, а ты? -- нетерпеливо вопрошал Рустам. -- Разве ты
не тот, кого я ищу?
   И на этот раз уклонился хаким от прямого ответа.
   -- Поэта судит только время, --  сказал  он.  --  Только  оно
присваивает ему это великое имя. Только время покажет, кто поэт,
а кто простой стихоплет.








                               10
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                  О МЕДЖНУНЕ, КОТОРЫЙ В КРУГУ
                          СВОИХ ДРУЗЕЙ



   Али эбнэ Хасан у самой границы пустыни. Дом его стоит на  зе-
леной полянке, питаемой прохладой Заендерунда,  а  через  десять
шагов отсюда начинается желтый песок. На таком песке  ничего  не
растет. И это понятно: попробуй посеять что нибудь  на  подогре-
той жаровне!
   Высокая глиняная стена прочно отгораживает двор Али от проче-
го мира. Узкая и низенькая железная дверь ведет к дому.  Дом  не
очень плохой и не очень хороший: обычное жилище купца с  достат-
ком ниже среднего.
   Однако сам Али эбнэ Хасан не простой купец, все помыслы кото-
рого направлены на приумножение богатства.  Так  мог  бы  утвер-
ждать только тот, кто вовсе не знает Али или же судит о  челове-
ке по случайной и кратковременной встрече с ним.
   Али под пятьдесят. Высок и жилист. Такой чернявый, с пронизы-
вающим собеседника насквозь взглядом. Родился он в Ширазе,  пос-   [Ш-009]
тоянно живет в Исфахане, где у него две лавки: недалеко от мече-
ти и на базаре. Есть лавка и в Ширазе. Али торгует изделиями  из
серебра и коврами. Покупает ковры Али у кочевников  на  юге,  за
Ширазом. Но поскольку умен не только Али, у него много  соперни-
ков в этом торговом деле.
   Три жены у Али эбнэ Хасана. Аллах послал ему восемь детей. Из   [А-017]
них только трое наследники. Остальные красивые девочки,  похожие
на красивых матерей... Али эбнэ Хасан превыше всего ставил  жен-
скую красоту и добродетель, и судьба послала ему жен по сердцу и
вкусу его.
   Под холодной купеческой наружностью Али таилась душа  полити-
ка. Да, да, политика, человека, для которого хлеб  сам  по  себе
значит еще не все. Политика его была связана  с  религией.  Пос-
кольку никто не призывал его к активной деятельности -- государ-
ственной, разумеется, -- он сам нашел поле для такой деятельнос-
ти.
   Да будет известно вам, что Али эбнэ Хасан был шиит,  то  есть   [Ш-008]
принадлежал к религиозной секте шиитов,  которая  родилась,  как
говорят, где то в Аравии, а может, еще дальше.  А  когда  именно
родилась -- мало кто помнит. У слабого, говорят,  большая  амби-
ция. У слабого, говорят, больше самолюбия,  и  слабый,  говорят,
обидчив и честолюбив сверх всякой меры. Скажем прямо:  Али  эбнэ
Хасан был именно таков. Он сердился на себя и на весь мир  отто-
го, что мало что значит в этой великой стране и ум его  и  рели-
гия остаются как бы за бортом плывущего государственного корабля.
   У него были друзья и единомышленники. А у кого их нет? Но Али
эбнэ Хасан выбирал друзей самолично и допускал их к себе  только
после долгого и изнурительного испытания. Если бы  его  величес-
тво знал, что творится в доме этого купца, он прислал  бы  своих
воинов, и те в мгновение ока стерли бы с лица  земли  и  высокие
глиняные стены, и дом, который среди них. И поляну выжгли бы ог-
нем, и пепел шевелился бы на земле -- серый, мертвенно  бледный.
То же самое стряслось бы, если бы сообщили обо всем этом главно-
му визирю.
   Однако, справедливости ради, следует сказать,  что  Али  эбнэ
Хасан не был самым ярым из шиитов. Находились куда  более  горя-
чие головы. Например, Хусейн-меджнун. Они,  как  голодные азиат-
ские тигры, жаждали крови, насилия. Кровь при этом имелась в ви-
ду чужая, насилие -- над другими, над этими проклятыми  суннита-   [С-006]
ми, которые букву священного корана ставили выше мысли  о  спра-   [К-021]
ведливости. Слушая речи тех, кто посещал дом  Али  эбнэ  Хасана,
сведущие люди сказали бы, что немало среди них и неких  исмаили-   [И-008]
тов, которые во сто крат злее обыкновенных шиитов.
   Этот Хусейн, будучи бешеным меджнуном, был также и шиитом бе-
шеным. Иными словами, одним из тех исмаилитов, которые  считали,
что только реки крови могут избавить правоверных от  пут,  коими
опутали их власть имущие сунниты, позабывшие или умышленно иска-
жавшие истинный смысл священной  книги.  Хусейн  не  скрывал  от
своих друзей, что давно точит нож и пустит его в ход, как только
представится подходящий случай.
   Вот и сейчас, с закатом солнца, он явился сюда  по  проторен-
ной дороге, и Али эбнэ Хасан и его  гости  сразу  почувствовали,
что Хусейн до крайности раздражен
   -- Я убью его, -- сказал Хусейн, как только переступил  порог
дома.
   Хозяин и гости вовсе не удивились этому: они  были  согласны,
что кого то следует убить. Но кого?
   Али восседал в углу на пестрой подушке. Гости,  поджав  ноги,
занимали места по левую его руку.
   Зеленщик Джафар жевал кусок тонкого хлебца и  мрачно  посапы-
вал. Он был толст. Он был не очень опрятен, и пот лил  по  упру-
гим его щекам. Он прищурил глаза и сказал, что знает, кого  сле-
дует убить. Если угодно, напишет имя негодяя на бумаге, и  тогда
можно будет проверить -- ошибся или точно угадал.  Его  друг  по
имени Бакр -- мясник, специалист по потрохам -- весьма заинтере-
совался заявлением Хусейна. Да, разумеется. надо  убивать,  и  к
тому же незамедлительно.
   Зейналабедин-ассенизатор и старый Али-пекарь -- люди  степен-
ные и зрелые. Они прежде подумают, а потом уж скажут,  что  сле-
дует делать: убивать или  миловать.  Зейналабедин  эбнэ  Хусейн,
собственно, не был ассенизатором в прямом смысле этого слова. Он
возглавлял славный цех неких оборванцев, спавших днем  и  приво-
дивших в порядок отхожие места по ночам. Это был уважаемый чело-
век, и под началом его орудовала скорее банда разбойников, неже-
ли ассенизаторов. Если бы главный визирь  догадывался,  кто  это
шарит по ночам в непотребных углах, наверняка постарался бы поп-
ристальнее приглядеться к исфаханским золотарям...
   -- Кого же ты решил убить, Хусейн? -- спросил Али эбнэ Хасан.
Он говорил шепеляво, но довольно четко. старательно  выговаривая
слова.
   -- Сам знаю кого, -- глухо произнес Хусейн.
   -- Этого еще мало, -- заметил хозяин.
   -- Да, это так, -- подтвердил Али-ассенизатор.
   Четверо мужчин, перед которыми стояли глиняные сосуды  с  во-
дой и шербетом и, кажется, с вином, а  также  глиняные  блюда  с   [Ш-007]
хлебом и жареным мясом, перестали жевать и пытливо  разглядывали
Хусейна. Тот скинул с себя верхнюю одежду, бросил  на  нее  свой
кинжал и опустился на пол. Он был очень зол.
   -- Кто знаком с хакимом по имени Омар? -- спросил Хусейн.
   Мужчины задумались.
   -- Омаром эбнэ Ибрахимом... Звездочетом и мошенником.
   -- Мошенником? -- протянул хозяин.
   -- Да, с мошенником!
   Али эбнэ Хасан кивнул. Да, он знаком с человеком, который но-
сит такое имя. Да, этот Омар к тому же и астролог, а может быть,
и надим. Но мошенник ли? О каком это Омаре ведет речь Хусейн?      [Н-001]
   Хусейн оторвал кусок лаваша, разорвал его на мелкие кусочки и
набил ими рот. Запросто. Как на базаре. В голодный день.
   -- Если должность надима есть верный щит от  всяческих  гряз-
ных дел, -- сказал Хусейн, -- то мне не о чем говорить...
   -- Почему же, сын мой? Говори...
   -- Я полагал, что меня поймут с полуслова...
   -- Возможно, и поймут. Разве это исключено? -- успокоил моло-
дого меджнуна хозяин, умудренный опытом и знанием  наук.  --  Но
надо хорошо подумать, прежде чем награждать человека  таким  ем-
ким словечком, как "мошенник". Ведь, как ни говори, понятие  это
растяжимо: есть мошенник на базаре, есть в науке, встречается он
и во дворцах. Если угодно, и в мечетях. Разве все эти  мошенники
равнозначные? Один надувает на ломаный грош, а  другой  обкрады-
вает целое государство. Кого же ты имеешь в виду?
   Хусейн обескуражен, но поглядел на окружающих, словно  бодли-
вый телок, и произнес загробным голосом:
   -- Я имею в виду всякого, кто пользуется деньгами  для  того,
чтобы совращать людей.
   -- Каких людей, Хусейн?
   -- Обыкновенных.
   -- А все таки? Нельзя ли поточнее?
   -- Можно и поточней, -- Хусейн лязгнул зубами. Они были креп-
кие, и оттого звук получился устрашающий. -- Я спрашиваю:  имеет
ли человек право красть чужую любовь? Красть только потому,  что
мошна потолще твоей? И называть себя при этом правоверным?
   -- Это кто же правоверный? -- спросил хозяин, Не этот ли Омар
Хайям?
   -- Он самый!
   Потом наступила тишина. Трудно было вмешиваться в этот разго-
вор третьему, а сам Али эбнэ Хасан не торопился продолжать  свои
речи. Он казался утомленным, голова его была занята  более  важ-
ным делом, чем история о какой то любви...
   -- Я его убью, -- пригрозил Хусейн. И он  намотал  на  пальцы
длинный стебель зеленого лука, положил его в рот и захрустел.
   -- Убьешь? -- безучастно спросил Али эбнэ Хасан.
   -- Да... Потом Эльпи будет снова моею. -- Хусейн разодрал пи-
рахан на своей груди и воскликнул: -- Я же люблю ее!
   И оглядел всех, ища у каждого сочувствия.
   Хозяин усмехнулся. Он сказал:
   -- Во первых, любовь не добывают  кровью.  Во-вторых,  хаким,
которого ты называешь своим врагом, не самый главный  враг.  Это
так.
   Али-пекарь закивал головой.
   -- Ты просто не знаешь коварства этого звездочета, --  сказал
Хусейн. -- Я совершенно уверен в одном: он самый главный враг, и
я приведу свою угрозу в исполнение.
   Али эбнэ Хасан поднял руку. Он нахмурил брови. И сказал:
   -- Не о том говоришь, Хусейн, и не туда направлены твои  мыс-
ли. Женщин на свете -- что песчинок на берегу моря.  И  ты  най-
дешь себе другую. Как, впрочем, и сам хаким. Я не  вижу  причины
для вражды из-за какой-то потаскушки.
   -- Она не потаскушка, -- возразил Хусейн. --  Она  несчастная
жертва мужского прелюбодеяния.
   Хозяин усмехнулся. Али-пекарь засмеялся громче. Другие подоб-
ным же образом выразили свое отношение к словам Али эбнэ Хасана.
   Однако гроза продолжала бушевать в  груди  молодого  Хусейна.
Что понимают в любви мужчины, погрязшие в политических интригах,
ненавидящие султана и его визирей? Этим подавай только власть, а
любовь для них -- нечто вроде полевого цветочка, который не жаль
раздавить.
   Али эбнэ Хасан погрозил пальцем Хусейну, Он  приказал  замол-
чать и не раскрывать рта, если говорить тому больше  не  о  чем.
Здесь, в этом доме, где все подчинено великой цели,  разговор  о
любви к какой-то женщине -- просто  кощунство.  Тем  более  рев-
ность к хакиму. Хаким Омар Хайям не самый главный  враг  шиитов.
Даже наоборот: для него что шиит, что суннит -- одно и то же. Он
равнодушен и к тем, и к другим. Есть одна великая  цель  --  это
султанский престол, который должен быть уничтожен, а все  прочее
-- мелочь, недостойная мужского внимания...
   -- Да? -- иронически вопросил Хусейн.
   -- Да! -- грозно ответил Али эбнэ Хасан.
   -- А если на тебя наплевали?
   -- Терпи.
   -- А если наплевали на нее?
   -- Пусть терпит и она.
   Хусейн ударил себя ладонями по коленям:
   -- Ну а жизнь, которой нет без  любви?  Неужели  все  следует
приносить в жертву... как бы это выразить?..
   -- Не утруждай себя, -- прервал его Али эбнэ  Хасан,  повышая
голос. -- Слушай, я хочу повернуть твою  голову  только  в  одну
сторону. Было бы глупо, если бы мы с тобой занялись чем-либо та-
ким, что недостойно нашей цели. Любовь, эта чепуха,  придет  по-
том. И не один раз. Я понимаю твое негодование. Сумасшедший мед-
жнун всегда ревнует. Он почти слепец... Ты меня понял?
   А чего тут не понимать? Разве эти высохшие рыбы  сохранили  в
себе душу? Душу, которая знает, что есть любовь? Этот  Али  эбнэ
Хасан вполне доволен своими тремя женами. Али-пекарь изошел  по-
том у печи -- ему  ли  до  любви?  Зейналабедин-ассенизатор  что
смыслит  в  сложных  любовных  делах?  А  Бакр  тем   и    занят
деньденьской, что потрошит туши да точит ножи. У него ли спраши-
вать, что такое любовь? Он понимает свое -- любовь к потрохам! А
что же еще? К тому же он испытывает особую нежность к мальчикам.
Он ли оценит женскую красоту?
   -- Ладно, -- заключил Хусейн, -- я дело свое знаю  и  сам  во
всем разберусь.
   -- Возможно, -- примирительно сказал Али эбнэ Хасан, --  воз-
можно, ты кое что и смыслишь. Однако прими во внимание  одно:  у
нас с тобой поважнее заботы. А если тебе хочется  жениться,  ми-
гом тебя оженим. Есть тут у меня на примете соседская дочь.  Все
при ней! А зад ее может свести с ума хоть кого.
   Хусейн состроил гримасу:
   -- Как же она его отрастила?
   -- Сам вырос, -- всерьез ответствовал Али эбнэ Хасан. --  Зо-
вут ее Рохие. Шиитка, преданная своей  вере.  Вся  семья  такая.
Спроси Зейналабедина.
   Ассенизатор начал божиться, дескать, это не девушка, а сплош-
ная сладость. Достойная девица  достойной  семьи.  А  под  конец
спросил Хусейна:
   -- А кто она, твоя красавица?
   -- Моя? -- Хусейн вытаращил глаза. -- Ты  хочешь  знать,  кто
она?
   -- Да,
   -- Падшая женщина.
   -- Падшая? -- разинул рот от удивления Зейналабедин.
   Хозяин не выдержал:
   -- Скажи лучше -- шлюха.
   -- Скажу, --  со злорадством проговорил Хусейн.
   Бакр встал, подошел на цыпочках к Хусейну и приложил  ладонь
к его лбу. Подержал немного и заключил: У него жар.
   Хусейн покачал головой, оттолкнул Бакра.
   -- Я заявляю вам, -- сказал он, -- я убью его!
   -- Аллах всемогущий! -- взмолился Али эбнэ Хасан. -- Что слы-     [А-017]
шат мои уши?! Да ты попросту спятил! Слышишь, Хусейн? Ты сошел с
ума!
   Меджнун -- на то он и меджнун! -- ничего не  слышал  уже.  Он
что-то шептал горячими губами, и глаза его тоже горели от некое-
го внутреннего жара.
   -- Это пройдет, -- сказал Бакр и уселся на свое место.
   Мужчины продолжали есть и запивать еду вином и холодной водой.








                               11
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   О ТОМ, КАК ОДНА СВЯЩЕННАЯ
                         ОСОБА ПОСЕТИЛА
                          ОБСЕРВАТОРИЮ



   Великий муфтий, любезный сердцу его  величества  имам  Хусейн   [М-013],[И-004]
аль-Кутейба, муж многоопытный и хитроумный,  посетил  обсервато-
рию. Он осуществил свое давнее желание увидеть собственными гла-
зами то, что расхваливали ученые при дворе, и услышать нечто  из
уст самого хакима Омара Хайяма. Если рожденный от матери  посвя-
щает свой труд изучению беспредельно великих дел и творений  ал-
лаха всемилостивого и милосердного, то вполне  естественно,  что
великий муфтий желает узнать об этом ученом  как  можно  больше.
Поскольку его величество внимает ухом своим словам господина Ха-
йяма, было бы странно и не совсем понятие, если бы великий  муф-
тий пренебрег возможностью поближе познакомиться с кладезем  не-
бесной науки, якобы  находящимся  совсем  неподалеку,  за  рекой
Заендерунд, в пределах обсерватории. Вещи следует видеть такими,
какие они есть. Можно отвергать богохульные  рубаи,  приписывае-
мые Хайяму, но нельзя не согласиться с его утверждениями о  бес-
конечной красоте и исключительном величии творения рук аллаха,     [А-017]
   Великий служитель и послушатель всевышнего Хусейн  аль-Кутей-
ба был умнее, чем полагали некоторые, и простоватость  его  была
лишь напускною. Он хорошо различал, где верблюд и  где  игольное
ушко, и разницу между ними понимал лучше, чем кто бы то ни  было
во дворце.
   Это был человек высокий и худой. Но нельзя было сказать,  что
высох он, изучая священную книгу, что в молитвах  и  воздержании
проходит вся его жизнь. От рождения был он близорук, и  выпуклый
горный хрусталь, что чище стекла, помогал  ему  лучше  различать
предметы, несколько удаленные от глаз. Однако злые языки погова-
ривали, что хрусталь этот скорее способствовал  обдумыванию  не-
ких замысловатых ответов в необходимых случаях,  нежели  улучшал
зрение, ибо хорошо, когда в руке держишь предмет, отчасти  заме-
няющий четки, эти чересчур мужицкие побрякушки, --  можно  затя-
нуть время, например протирая хрусталь платком, а  тем  временем
подобрать нужные слова, И этот хрусталь не раз  сослужил  полез-
ную службу своему обладателю. .
   Одеяние носил муфтий зеленого цвета  --  из  самой  нежной  и
прочной хорасанской ткани. А тюрбан на голове  его,  аккуратный,   [Х-012]
небольшой, был белее снега на самых высоких горах в самый  яркий
солнечный день.
   Поговаривали, что у муфтия три глаза: один на затылке, в  до-
бавление к двум, находящимся под бровями. Этим самым недруги его
хотели подчеркнуть чрезвычайную осмотрительность священного слу-
жителя. Впрочем, трудно было обойтись без третьего  глаза  тому,
кто долго и стойко удерживался близ трона его величества  Малик-
шаха.  Или  близ  левого  плеча  его  превосходительства  Низама
ал-Мулка. Только один аллах ведает со всей достоверностью и  яс-   [А-017]
ностью, сколь неверны жизненные тропы, невидимые простым  глазом
и переплетающиеся между собою в покоях дворца. Ни  одно  светило
не поможет на этом пути, если нет еще более верного  проводника,
каким был, есть и пребудет во веки веков аллах вездесущий и  ми-   
лосердный. В этом великий муфтий был совершенно уверен...
   Он переступил порог обсерватории с двойственным  чувством.  С
одной стороны, он не мог позволить себе  поддаться  искушению  и
открыто выказать свое презрительное отношение к  обсерватории  и
ее ученым. Это было бы не совсем благоразумно. С другой стороны,
не следовало проявлять излишнего интереса ко всей этой  болтовне
о бесконечном мире, за которым едва угадывается образ аллаха ми-   
лостивого, милосердного и  вседержавного.  Здесь  следовало  из-
брать ту золотую середину, о которой всегда мечтали  многомудрые
люди древности. Великий муфтий был достаточно стар -- ему недав-
но минуло семьдесят -- для того, чтобы повести беседу  так,  как
полагается человеку его возраста и сана. Он был закален  в  хит-
роумных и многотрудных беседах с ортодоксами из Багдада и  не  в
меру строптивыми шиитами из Хорасана. Две  поросли  одной  ветви   [Х-012]
давали много пищи для размышлений. Но мало этого: беседы эти во-
лей неволей оттачивали ум, настораживали сердце и укрепляли дух.
Триединство ума, сердца и духа как такового приоткрывало завесу,
которая на всем -- от колыбели до небесной сферы.  То  есть  оно
спасало от заблуждений в этом мире и -- дай  аллах!  --  в  том,  
другом.
   Этот сухой и вечно настороженный человек  знал  цену  себе  и
каждому из тех, кто жил во дворце или вертелся вокруг него.  При
этом он умел молчать. В самый горячий час, когда великие  страс-
ти бушевали в груди его, он говорил только сотую часть из  того,
что хранил в себе. Таков закон, суровый и неотвратимый, --  если
хочешь устоять на ногах в этом подлунном мире, а точнее, в прек-
расном и величественном дворце его величества.
   И здесь, на виду обсерватории, великий муфтий  оставался  ве-
рен самому главному правилу: в Исфахане веют незримые  ветры,  и
они разносят слово, сказанное даже невзначай. И горе  тому,  кто
позабыл об этом под воздействием горячности своей или  невоздер-
жанности в разгаре пира. Каждое слово припечатывается, словно  к
бумажке, и бумажка та летит в  некие  покои  султана,  где  тща-
тельно изучается дабиром или его  помощниками,  взвешивается  на   [Д-001]
весах справедливости, и тогда сказавший слово получает свое.
   Какие мысли приходят в голову, когда глядишь  на  дворец  его
величества, на камни его и дерево его, полированное, как стекло?
Мысли о величин государства? Да, разумеется. О мощи  его  и  не-
вообразимой обширности? Да, разумеется. Что стоит оно от века  и
будет стоять во веки веков нерушимо? Да, разумеется. А еще что?
   Когда глядишь на окна, каждое из которых стоит одного богато-
го дома, когда любуешься колоннами, каждая из которых есть  кра-
сота и неистощимое богатство, заложенное в мраморе, когда  золо-
ченая кровля слепит глаза и сама по себе есть слава его хозяина,
когда гремят трубы дворцовые, возвещая о приезде его  величества
или отъезде, разве мысль о единстве и сплоченности в  этих  сте-
нах не есть ли главенствующая мысль? Если не эта, то какая же?
   Все это так и есть, когда глядишь со стороны. А когда сам на-
ходишься внутри этих стен? Что же ты видишь тогда?
   Великий муфтий смотрел на мир из этих стен, из покоев дворца,
ибо был надимом его величества.  Он  слышал  от  его  величества   [Н-001]
больше других и часто взирал на окружающее глазами его  величес-
тва. И что же он видел и что понимал?
  Все сложно, противоречиво и порою непонятно в этом дворце. Ибо
так же сложно, противоречиво и порою неясно вовне его,  на  бес-
крайних просторах государства от Средиземного моря до Ганга,  от
Глевешелана до океана на юге. Возьмем главное, что есть на  этом
свете, главное, на чем зиждется основа основ этого  государства,
-- величайшую из религий -- ислам. Как это ни горько, но  прихо-
дится согласиться с теми, которые утверждают, что он раскололся,
словно орех. Разве сунниты и шииты не  есть  единоутробные  дети
матери-ислама? Да, разумеется. Великий муфтий  точно  определяет
время зарождения ислама, границы его роста и -- увы! -- раскола.
Великий муфтий не верит в магию слова. Раскол  содержит  в  себе
семена катастрофы. Но катастрофа не от самого слова как  таково-
го, а от самого факта. Зачем ходить далеко?  Разве  с  просторов
северного прибрежья не докатывается до  стен  Исфахана  возмути-
тельная и воинствующая ересь шиитов, которые тоже расколоты, по-
добно ореху, на многие части?
   Да и так ли монолитно само население дворца,  как  это  может
показаться непосвященному со стороны? Главный  визирь  Низам  ал
Мулк крепко держит бразды правления государства в  руках  своих.
Он предан исламу, он правоверен до мозга костей и ненавидит вся-
ческую ересь. И он говорит: "Ересь в исламе есть начало ереси  в
государстве, которая подтачивает стены дворцовые..." Он  говорит
так, ибо он мудр, и он живет в вере своей, подобно  шелковичному
червю в коконе. Но червь этот воистину велик умом и духом, и жи-
лище его прекрасно и величественно, ибо оно есть постамент неру-
шимой веры его...
   Великий муфтий, когда перед ним открыли  двери  обсерватории,
оглянулся, чтобы посмотреть на мир, который за спиною будто про-
щался с ним. Ему казалось, что входит он в иной мир, и  хотелось
ему убедиться, что позади него земля и солнце,  созданные  алла-
хом от века, и пребывают они в замыслах создателя в своей перво-
бытной чистоте. Поэтому невольно обострялась  мысль  о  скверне,
которая здесь, за порогом, за этими дверьми. Но  не  знать,  что
делается здесь, не увидеть все собственными глазами было бы тру-
состью, которая не дозволяется истинной верой.
   Здесь, на пороге обсерватории, невольно спрашиваешь себя:  "А
что есть это странное кирпичное здание, в чем сила его и как со-
поставить его с великой мечетью и великим дворцом  его  величес-
тва? Что общего меж ними и в  чем  разница,  которая  непременно
должна быть, ибо каждая вещь имеет свою природу и свое  назначе-
ние?"
   Великий дом аллаха не нуждается ни в каких объяснениях,  сущ-   [А-017]
ность его светла и ясна. Пока живет душа человека, пока  обитает
она в потустороннем мире, будет жить и здравствовать великий дом
аллаха. Ибо в нем сила и красота человека от  сотворения  Адама,   
от скрижалей Моисеевых и великого воинства Мухаммеда.
   А дворец?.. Разве не есть  он  средоточие  не  только  высшей
власти, но и высшего лицемерия? Разве визири преданы  его  вели-
честву так, как они громогласно говорят об этом,  как  изъявляют
свою верноподданность и покорность? И нет ли среди  них  носите-
лей ереси и духа непокорности, который дует с туранских  степей?   [Т-006]
Если в народе через каждое сердце, бьющееся в нем, проходит тре-
щина, то почему бы этой трещине не быть и во дворце? Разве  дво-
рец так уж прочно отгорожен от всего того, что происходит за его
стенами? Нет ли тут связующих нитей? Есть, есть!  --  утверждает
великий муфтий. И не могут не быть! Хотя  и  сказано  в  великой
Книге: "Он избрал вас и не устроил для вас в религии никакой тя-
готы..." Хотя и сказано в Книге: "Держитесь за  аллаха!  Он  ваш
покровитель. И прекрасен  покровитель,  и  прекрасен  помощник!"
Неужели же жизнь сильнее Книги?
   Великий муфтий при этой мысли испуганно озирается, ибо в  нем
добрый испуг, испуг доброго мусульманина, который в чем  то  хи-
тер, но в чем-то истинный мусульманин -- послушатель воли  алла-
ха. Однако у него есть голова,  и  он  обязан  смотреть  глазами
своими и думать своим умом. А иначе беда!..
   Взглянув на круглое кирпичное здание, великий муфтий  говорит
себе: "Да, трещина проходит через многие сердца и во дворце. Это
истина непреложная. Что это так -- немало тому  доказательств...
Вот хотя бы недавний разговор с главным визирем..."
   Его превосходительство спросил:
   "Так ли чисто стадо, как это кажется?"
   Говоря "стадо", он имел в виду стадо аллаха,  которому  несть
числа и которое под дланью его величества,
   "Стадо едино, -- уклончиво ответил великий муфтий. -- А  ина-
че  оно  называлось  бы  другим  именем.  Само  имя  его  свиде-
тельствует о единстве его".
   Его превосходительство Низам ал-Мулк видит  дальше  и  слышит
громче, чем это может показаться наивному.
   "Нет силы сильнее аллаха, нет длани сильнее его длани,  а  мы
-- пыль на его стопах. -- Так сказал  главный  визирь.  Был  час
дневного отдыха, и он пил вместе с великим муфтием холодную  во-
ду. -- И стадо свое бережет аллах. Это есть истина  истин...  Но   
так ли едино это стадо и не нужен ли за ним глаз да глаз?"
   Великий муфтий не стал кривить душой. Он знал чистоту  помыс-
лов главного визиря, жизнь которого была в угоду аллаха. И  ска-   
зал великий муфтий одно небольшое слово:
   "Нужен".
Главный визирь отставил чашу с водою и спросил:
   "Значит, стадо не едино?"
   "Я этого не говорил..."
   "Тогда зачем глаз?"
   "О, твое превосходительство, разве это  помешает?  Сказано  в
Книге: "А если они с тобой препираются, то скажи:  "Аллах  лучше   
знает то, что вы делаете!" Из этих слов ты можешь заключить, что
даже сам аллах допускал препирательства в стаде своем".            
   Низам ал-Мулк погладил бороду в глубокой задумчивости и  про-
говорил, как бы находясь наедине с самим собою:
   "Не туда идет стадо, и бич пастуха заметно ослабел..."
   "Это не так",   возразил муфтий.
   На что визирь ответил:
   "Истинно так! Я предвижу многие сложности. И  меня  беспокоят
молодые люди, в головах которых ветер. Им  нет  дела  до  святых
слов и святой Книги, они преисполнены жажды  власти,  и  дело  у
них, к сожалению, идет вслед за словами".
   "Что ты говоришь?!" воскликнул вдруг перепугавшийся муфтий.
   "То, что слышал. И я говорю это обдуманно и только для  тебя.
Его величество скоро все узнает. Он уже кое о чем осведомлен. Мы
укажем ему на болезнь, подскажем, какое существует от нее лекар-
ство. И тогда дело за ним".
   Главный визирь был спокоен, но  в  словах  его  чувствовалась
тревога. Он продолжал, ибо хотелось ему, как видно, поделиться с
кем-нибудь из верных людей:
   "Исмаилиты подымают голову. Под фальшивым  словом  о  свободе
они готовят ниспровержение религии и власти.  Есть  меж  ними  и
вовсе горячие головы. Эти люди отпетые и жаждущие крови, наподо-
бие шакалов. Их пока мало, однако они опасны именно своим  малым
количеством. Эта малая часть может увлечь за собою большую часть
народа. Наиболее действенную силу народа. И тогда положение  мо-
жет создаться отчаянное. Недавно я повелел отрезать язык  и  уши
одному такому молодцу. Он гниет в темнице. Но жестами руки и те-
лодвижением своим он грозит всем нам и попирает имя аллаха".       
   Так сказал главный визирь, и слова его до сих пор грозно зву-
чат в ушах великого муфтия. И он недоверчиво взирал на  кирпичи,
которые были сложены полукругом, переходящим в  полный  круг.  И
муфтий подумал о связи между словами визиря, миром,  который  за
спиною, и этим кирпичным зданием, где тоже мысли... Но какие это
мысли? И почему вдруг сейчас, у дверей, пришло  странное  озаре-
ние: а нет ли взаимосвязи между всеми этими домами  --  дворцом,
мечетью, обсерваторией -- и теми самыми горячими головами, кото-
рые грозятся ниспровергнуть все сущее? А если  есть,  то  какова
эта взаимосвязь? Должны ли все эти силы взаимодействовать гармо-
нично на благо державы или противоборствовать меж собою для  то-
го, чтобы повергнуть в прах великое здание государства, освящен-
ное именем аллаха?..                                                
   Великий муфтий не мог ответить на это точно и безошибочно.  В
эту самую минуту навстречу ему направлялся Омар Хайям со  своими
друзьями. Они шли гурьбой, неторопливо, но и не медленно. Цели с
достоинством и радушием, ибо так положено доброму хозяину.
   Хаким чему-то радовался. Это сразу подметил великий муфтий.
   -- Твой приход -- великий подарок, -- сказал Омар  Хайям.  Он
почтительно склонил голову.
   Великому муфтию почудилось, что полуоткрытые глаза хакима ис-
точают чуть приметное лукавство. Знатный гость не сразу перешаг-
нул через порог.
   -- Спасибо, -- сказал он. -- Я надеюсь, что  услышу  от  тебя
нечто такое, что усугубит мои познания о природе вещей, в чем я,
сказать по правде, не особенно силен.
   Хаким кивнул. И широким жестом пригласил в помещение. В круг-
лое. Странное на вид.








                               12
                       ЭТА ГЛАВА ЯВЛЯЕТСЯ
                    ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ



   Знатного гостя Омар Хайям провел на самый верх -- на  плоскую
и круглую кровлю обсерватории. Муфтий и сопровождавшие его лица,
о которых трудно сказать что-либо определенное, кроме того,  что
они все время молчали, прошлись  по  кругу,  несмело  посмотрели
вниз.
   -- Высоко, -- заметил муфтий и  отошел  подальше  от  границы
круга. Он обратил сугубое внимание на  изразцовый  пол,  который
гладок и на котором выложены радиальные линии, хорды  и  концен-
трические круги. А по краю круга пол градуирован при помощи  из-
разцовых плит раз ной окраски: градусы  красного  цвета,  минуты
желтого. А весь круг смолисто черный, такой блестящий и прочный.
"Дорогая штука", подумал муфтий.
   Омар Хайям давал пояснения. А друзья его -- Исфизари, Васети,
Хазини и Лоукари -- вставляли словечки, когда Хайям устремлял  в
их сторону вопросительный взгляд.
   -- Этот круг, называемый  азимутальным,  разделен  на  триста
шестьдесят градусов, -- говорил хаким. Градусы и минуты  отмече-
ны соответственно.
   -- А секунды? -- спросил муфтий.
   -- Они помечены особой краской, и, чтобы разглядеть их,  надо
подойти к самому краю... А от твоих ног к большой окружности ле-
жит радиус, выполненный из благородного  сплава.  Это  подвижной
радиус, и по нему легко отсчитать число градусов, минут и секунд.
   -- Значит, радиус, -- проговорил муфтий.
   -- По нему ориентирована горизонтальная ось вот этой астроля-
бии...
   Омар Хайям подвел высокого гостя к центру круга, где на  спе-
циально устроенной металлической перекладине на  бронзовой  цепи
была подвешена тонкой работы латунная астролябия.
   -- Это немножко трудно, но мы можем определить  любой  нужный
нам угол в горизонтальной плоскости небесной сферы, --  объяснял
хаким. -- Причем надо учесть, что мы сию минуту стоим  на  исфа-
ханском меридиане и смотрим точно на юг. А за спиною у нас  точ-
но север. Меридиан этот выложен голубыми плитами.
   -- Вижу, вижу, -- сказал муфтий, выказывая внешнюю  заинтере-
сованность всеми этими меридианами, горизонталями и  астролябия-
ми. Говоря по правде, все это было не очень понятно, но любопыт-
но. Однако главное было впереди: к чему все это,  что  даст  все
это в итоге? До поры до времени муфтий скрывал нетерпение, но  и
слушать все эти ученые речи было ему довольно таки тягостно.
   Сама по себе астролябия оказалась незаурядной  вещью.  Навер-
ное, тот, кто смастерил ее, был большой мастак.  Разумеется,  не
так то просто подобрать металл. Но еще труднее выковать из  него
этот вертикальный диск, отшлифовать его, нанести градусы и мину-
ты, приделать алидаду, которая должна ходить по  кругу,  изобра-
жая из себя овеществленный диаметр. Эта алидада, будучи на прав-
ленной на светило, дает на круге отсчет градусов  и  минут.  Как
объяснил хаким, зная число градусов  возвышения  и  азимутальное
число относительного исфаханского  меридиана,  можно  определить
местоположение любой звезды на небесной сфере. Для большей  наг-
лядности хаким показал некую сферу из меди, которая походила  на
земной глобус. На эту сферу были нанесены созвездия. Такой  уви-
дел бы аллах вселенную, если бы пожелал взглянуть на нее с высо-   
ты высот.
   Хаким долго объяснял значение некоего медного пояса, называе-
мого эклиптикой. Понять  что-либо  было  совершенно  невозможно.
Умственное напряжение могло вызвать сильнейшую головную боль.  И
великий муфтий ужаснулся...
   -- А что, твои друзья тоже вычисляют этот  угол?  спросил  он
хакима.
   Хаким ответил:
   -- И этот, и многие другие.
   Муфтий взглянул на каждого из них и обратился к самому себе с
таким вопросом: "Неужели делать им больше нечего?" Но вслух, ра-
зумеется, этого не сказал. Он сказал совершенно противоположное:
   -- Это удивительно... Это трудно своей трудностью...
   Великий муфтий вновь пожелал взглянуть на главную  астролябию
-- гордость обсерватории, -- с тем чтобы бросить взгляд на  все-
ленную через две щели в алидаде. Ему  с  готовностью  помогли  в
этом. И муфтий увидел то, что увидел: малюсенький кусочек  сине-
го неба. Это  было  все  равно,  что  смотреть  на  небо  сквозь
игольное ушко.
   -- И что же? -- недоуменно спросил муфтий.
   -- Наблюдатель видит звезду или Луну, -- пояснил хаким.
   -- Это ночью?
   Да, ночью.
   -- И так все ночи?
   -- Да, много ночей.
   Муфтию хотелось узнать: зачем все это? В  самом  деле,  разве
аллах не сотворил гармонию, достойную его величия? В  чем  смысл   
наблюдений? Раскрыть тайну его деяний?  Это  невозможно!  Только
аллах знает свои тайны и верно хранит их. Чтобы  прославить  его   
деяния? Но это уже сделано в великой Книге. Пророк пророков  Му-
хаммед возвеличил аллаха превыше возможного. Что же в  состоянии   
сделать эти люди в этой обсерватории? Они или лгут, или  заблуж-
даются. Одно из двух. Нет, зачем нужны эти  ночные  бдения,  это
дорогостоящее здание, эти дорогие приборы  и  эти  рты,  которых
обязана кормить казна его величества?
   Великий муфтий не спеша обошел круг, потирая руки и говоря:
   -- Велик аллах! Велик и милосерден...                           
   Он искренне не понимал, к чему все эти премудрости с градуса-
ми и минутами, эклиптикой и горизонтом? Разве не сказано в  Кни-
ге: "Ему принадлежит то, что в небесах и что на земле:  поистине
аллах богат, преславен!"? Так что же получается? Смотреть на не-   
бо, чтобы прославлять аллаха! Но этого  уже  не  требуется.  Это   
сделано наилучшим образом пророком из пророков. А может быть,  в
опровержение всего этого? Тогда затея эта не только богохульна в
сущности своей, но и тяжко наказуема, подобно воровству или гра-
бежам. Во имя чего построена обсерватория?  Это  надо  знать,  а
чтобы знать, надо уяснить . . .
   Ходит по кругу в задумчивости великий муфтий, а ученые наблю-
дают за ним. Что скажет он? Благословит или проклянет?
   Великий муфтий, заложив руки за  спину,  подходит  к  хакиму.
Долго, изучающе глядит на него, и борода его трясется на  легком
ветерке.
   -- Омар, известна ли тебе Книга? -- Муфтий обращается к хаки-
му строго, как учитель.
   -- О да! -- отвечает хаким. -- Я знаю и эту, и много  других.
Память у меня свежа, и я читаю наизусть многие книги.
   -- Нет, -- останавливает его муфтий, -- я имею в  виду  Книгу
всех книг, источник всяческой мудрости и всяческого  блаженства,
оружие против нечестивых и щит правоверных. Я говорю не  о  мно-
гих, но только об одной. Да будет это тебе ясно, Омар!
   Омар Хайям склоняет голову в знак того, что  все  уразумел  в
точности.
   -- В Книге сказано: "Он  научил  корану,  сотворил  человека,   [К-021]
научил его изъясняться. Солнце и Луна -- по сроку, трава  и  де-
ревья поклоняются..."
   Хаким продолжил речь великого муфтия:
   -- "И небо Он воздвиг и установил весы..."
   Муфтий был доволен. Он сказал:
   -- Истинно сказано. Веришь ли ты Книге, в которой эти слова?
   -- О да! -- сказал хаким.
   -- Веришь ли? -- переспросил муфтий, словно бы усомнившись  в
ответе хакима.
   -- Да, да, да!
   Муфтий провел ладонями по лицу своему и бороде своей,  словно
освобождаясь от некой скверны, словно совершая некое омовение. И
сказал:
   -- В таком случае зачем все это?
   -- Это? -- Хаким крайне удивился. -- Что -- это?
   -- Это, -- сказал муфтий и указал рукою на круг  под  ногами,
на астролябию над полом и многочисленные приборы под чехлами.
   Хаким обменялся взглядами со своими друзьями.  Они  дали  по-
нять ему, что на этот вопрос, столь прямой по сути  своей,  сле-
дует отвечать ответом, столь же прямым по сути своей.  Но  хаким
избрал другой путь, он нашел другую тропу, чем ту, которую пред-
лагали друзья его -- немного горячие, менее опытные, менее  тер-
тые в делах дворцовых, где надо иметь три глаза -- два  спереди,
обычные, и один на затылке.
   -- В Книге сказано, -- продолжал муфтий: "О  сонм  джиннов  и
людей! Если можете проникнуть за пределы небес и Земли, то прой-
дите! Не пройдете вы, иные как с властью". Как ты это понимаешь,
Омар?
   И хаким ответил так, как ответил: с  подчеркнутой  любовью  к
аллаху и его неисчислимым благодеяниям, к великому творению  рук   
его. Ответил как истый мусульманин. Те, которые  пришли  с  муф-
тием, изумились словам хакима, ибо были они сказаны с  достойным
преклонением перед именем аллаха и его  пророка  Мухаммеда.  Они   
решили про себя: "Вот человек, достойный похвалы!"  Однако  муф-
тий был выше их и видел дальше их. И он спросил :
   -- Так к чему все это? -- И  он  обвел  глазами  то,  на  чем
стоял, то, на что взирал, что было вокруг него в обсерватории.
   -- Его тайны безграничны, -- ответил хаким и положил руки  на
грудь в знак величайшей покорности воле аллаха.                    
   -- Это так, Омар.
   -- Если проживешь десять жизней, все равно не проникнешь ни в
одну из них до конца.
   -- Это так, Омар.
   -- А тайнам его несть числа. И считай их до конца дней  своих
-- не сочтешь.
   -- Это так, Омар. В Книге сказано: "Он сотворил  человека  из
звучащей глины, как гончарная..."
   А хаким продолжил эту фразу из книги:
   -- "..,и сотворил джиннов из чистого огня".
   -- "Господь обоих востоков в господь обоих западов", Омар...
   Хаким присовокупил:
   -- "Он разъединил моря, которые готовы встретиться,.."
   Великий муфтий вдруг замешкался... Память неожиданно  измени-
ла ему. И это понятно: лет ему было немало. Но ведь Книга  одна,
а лет много, и ничто не должно забываться из Книги, которая свя-
щенна. И хаким выручил его, говоря:
   -- "Между ними преграда, через которую они не устремятся".
   -- Верно, Омар. Так к чему же все это, я спрашиваю?
   Хаким подумал немного, поклонился, словно бы кланяясь  созда-
телю Книги. И это очень пришлось по  душе  великому  муфтию.  Но
ведь и хороший человек, ведь и правоверный может выйти на невер-
ную стезю, и тогда глаза его закрываются плотной завесой,  и  не
видит он ничего, кроме неверной стези,  на  которой  стоит.  Это
так! Великий муфтий может привести тому много примеров,  и  каж-
дый из них будет уроком для всего сущего,  уроком  жестоким,  но
полезным.
   -- Мой учитель, -- начал хаким, -- который есть  и  пребудет,
великий Ибн Сина, философией своею и  знаниями  своими  усугубил
значение учения нашего и силу его...
   -- Ибн Сина? -- спросил муфтий.
   -- Да, он.
   -- Ибн Сина? -- повторил это имя муфтий. -- Но при чем он? Он
был любимцем шахов и хаканов, его имя на  святилищах  наших.  Он   [Х-002]
слишком велик, чтобы произносить имя его на этой плоской кровле.
Он проникал в сердце мусульман, он врачевал во имя аллаха, прос-   
лавляя имя его.
   -- Я отдаю себе отчет в том, что я ничто перед моим учителем,
-- с горечью сказал хаким. -- И мы не стоим мизинца его. Но смею
утверждать, что идем по стопам его и дорога, указанная им,  пря-
ма и верна.
   И тогда муфтий спросил в упор:
   -- Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете  ложным?
-- И он оглядел всех, кто стоял вместе с ним на этой кровле.
   -- Проникнуть в тайны небесные не что иное, как найти  дорогу
к судьбе и душе человека. Разве расположение светил  безразлично
его величеству, тебе или простому землепашцу?
   А муфтий твердил свое:
   -- Какое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным?
   -- Работая здесь и не смыкая глаз по ночам, мы думаем о вели-
чии его и поражены тем, что видим. Разве это  не  есть  одно  из
благодеяний его, дарованных нам?
   -- Нет, -- отрезал муфтий, -- я не о том. Я  спрашиваю:  "Ка-
кое же из благодеяний господа нашего вы сочтете ложным?" Тем са-
мым я говорю: для чего суета на этой кровле и ночи, полные  бде-
ния, в то время, когда положено спать?
   -- А познания? -- спокойно сказал хаким.
   -- Какие? Во имя чего и кого?
   -- В Книге сказано: "Опираясь на зеленые подушки  и  прекрас-
ные ковры..." Мы хотим, опираясь на них, то есть на господа  на-
шего, найти решение многих тайн земли и неба.  Но  тайн  миллион
миллионов, и чем больше открываешь их, тем больше рождается тайн.
   -- Это так, -- согласился муфтий.
   -- Мы желаем, наблюдая светила, воздать должное имени  его  и
замыслам его.
   Муфтий улыбнулся, как бы спрашивая: "А так  ли  это?"  Однако
хаким, словно не замечая этого, продолжал:
   -- Тысяча наблюдений -- тысяча результатов.  Тысяча  наблюде-
ний -- тысяча исправлений. Поправка к поправке, и еще  раз  поп-
равка к поправке, и мы наконец приходим к истине. Возможно,  все
еще приближенной к истинной истине. И эти движения, которые есть
наука, будут накоплением знаний, угодных человеку.
   -- Человеку? -- прошептал муфтий.
   -- Да.
   -- Человеку? -- недоверчиво повторил муфтий.
   -- Да, -- сказал хаким.
   -- А не ему? -- и муфтий указал на небо. Указал глазами, пол-
ными благочестия.
   -- И ему тоже.
   Муфтию не очень понравился ответ  Омара  Хайяма:  что  значит
"тоже"? И можно ли ставить на одну доску человека и  небо?  Этот
ученый, кажется, готов пойти еще дальше и поднять человека  выше
небесных сфер. Особенно в своих стихах... И муфтий спросил,  как
бы невзначай:
   -- Омар, а как твои стихи?
   -- Мои? -- удивился хаким.
   -- Ты же поет, -- сказал великий муфтий.
   -- О нет! Я не могу претендовать на столь высокое звание.
   -- Разве оно выше звания ученого?
   -- Несомненно.
   Муфтий многозначительно произнес:
   -- Мне приходилось читать кое-какие рубаи...
   Хаким продолжал, словно не расслышав слов муфтия:
   -- Нет, я не поэт. Поэт -- это Фирдоуси. Если человек порою и
грешит стишками, он еще не поэт.
   -- А кто же?
   -- Так просто... мелкий баловник...
   -- А я то думал... -- проговорил муфтий, но не закончил своей
мысли. Он хитровато посмотрел на хакима. И еще раз повторил:  --
А я то думал...
   И начал спускаться вниз по лестнице.
   Хаким предложил гостю отобедать, но тот отказался под  благо-
видным предлогом: ждут во дворце...
   Хаким и его друзья проводили муфтия и его спутников до ворот.
Здесь муфтий остановился, чтобы напоследок посмотреть на  обсер-
ваторию. Покачал головой, но не сказал ни слова. А  на  прощание
все же припомнил "поэта ".
   -- Значит, вовсе не поэт? -- спросил он.
   -- Истинный поэт -- Фирдоуси, -- уклончиво ответил хаким.
   -- Я рад, что рубаи, которые ходят по рукам,  не  принадлежат
поэту. -- И муфтий вышел за ворота вместе со своими провожатыми.
   Когда ученые остались одни, Исфизари спросил хакима:
   -- К добру ли этот визит?
   На это хаким ответил:
   -- Пока здравствует главный визирь,  эта  обсерватория  будет
стоять как скала.
   -- А потом?
   Хаким подумал, подумал и сказал:
   -- Надо жить радостью сегодняшнего дня, надо вкушать все сла-
дости сегодняшнего дня. -- И весело добавил: -- Нас ждет обед!








                               13
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                      ОБ УТРЕННЕЙ ПРОГУЛКЕ
                     ПО БЕРЕГУ ЗАЕНДЕРУНДА



   Восток алел, желтые зубцы окрестных гор  покрылись  розоватой
краской, одна за другою гасли звезды. Воздух  как  бы  оцепенел,
предвещая жестокий зной.
   Омар Хайям сказал своему другу Меймуни  Васети  математику  и
астроному:
   -- Мы всю ночь следили за звездами. Никто не  может  сказать,
что же мы высмотрели. Даже ты. И я тоже. Ценность  этой  ночи  с
точки зрения науки, может быть, определится после нашей  смерти.
Вот чаши с вином, вот хлеб и пастуший сыр. Позавтракаем и  прой-
демся немного по грешной земле. Посмотрим, что творится на ней.
   Меймуни Васети согласился с хакимом.  И  после  завтрака  они
направились на берег Заендерунда, на тот, на левый,  где  больше
всего зелени. Перейдя через  кирпичный  многоарочный  мост,  они
свернули налево и оказались в двух  шагах  от  полусонных  струй
Заендерунда.
   -- Мы пойдем против течения, -- сказал Омар Хайям. Васети ус-
мехнулся.
   -- Я знаю эту твою страсть -- идти против течения.
   Хаким был одет в голубую шелковую кабу  и  подпоясан  зеленой   [К-002]
шалью, то есть кушаком. Васети, как всегда, -- в кабу из  легкой
шерсти  неопределенного  цвета.  "К  такой  грязь  и  пыль    не
пристают", -- шутил он.
   -- Друг мой, -- сказал Омар Хайям, -- сколько бы мы ни гляде-
ли на звезды -- а нам смотреть на них всю жизнь,  --  все  равно
придется спускаться на землю. Мы рождаемся  здесь,  любим  здесь
женщин и умираем. А потом прорастаем травою или  из  нас  делают
кувшины для вина.
   -- Дорогой Омар, -- сказал Васети, -- а есть ли в таком  слу-
чае смысл в наших бдениях?
   -- Огромный! -- воскликнул Омар Хайям,
   -- Круговращение планет настолько уж важно?
   -- Безумно !
   -- И эти календари, и расчеты времени, и параллельные линии?
   Хайям остановился и посмотрел в глаза своему другу:
   -- А ты мог бы жить без них?
   -- Откровенно?
   -- Да, только откровенно.
   Нет, не мог бы.
   Вот видишь!
   Друзья двинулись дальше.
   -- Милый Меймуни, ты умнее, чем хочешь казаться. А потому  не
заставляй повторять давно известные истины.  Мой  покойный  отец
отдал меня в учение достопочтенному Насиру ад-Дину Шейху  Мухам-
меду Мансуру. Этот ученый муж жил в Нишапуре, имел своих  учени-
ков, и главное занятие его было богословие. Со мною вместе учил-
ся замечательный наш поэт Санаи. И я помню, как  учитель,  отве-
чая на наши глупые вопросы, объяснял нам, его ученикам, все дав-
ным-давно ясное и понятное. Вроде: Джейхун течет  на  севере,  а   [Д-007]
Нил -- где то на юге, а Ганг -- на востоке...  К  несчастью  или
счастью -- это пусть решает каждый, --  аллах  создал  человека.   
Адам сделал все для того, чтобы мы расплодились. А раз  так,  то
надо жить, хотя это не так уж просто. А жить -- это  значит  лю-
бить, учиться, учить, смотреть на звезды, решать задачи...
   Хайям указал на рыбаков, закинувших свои сети  в  реку.  Иные
удили рыбу с берега и, занятые своим делом, казалось, никого  не
замечали. Им не было дела до прелестного восхода, когда  с  каж-
дым мгновением меняются в мире краски, когда все, начиная с  не-
бес и кончая тоненькой былинкой, по своему переживает этот пере-
ход от ночи к дню.
   -- Они добывают себе пищу, -- сказал Хайям, часть улова  про-
дадут на базаре и на заработанные дирхемы  попытаются  накормить
свою семью. Это не так-то просто.
   Васети пригляделся к изможденным и огрубевшим под солнцем ли-
цам рыбаков и сказал:
   -- Омар,  ты  полагаешь,  что  точное  определение  продолжи-
тельности года или круговращения планет окажет некоторую  помощь
этим людям?
   Хайям сорвал травинку и внимательно разглядывал ее.
   -- Их счастье в том, -- сказал Хайям, -- что живут они сегод-
няшним днем. Это, можно сказать, лекарство и для души, и для те-
ла.
   Они присели на огромное бревно, которое лежало у самой  реки.
Под ногами у них плескалась чистая, голубовато-зеленая вода. Она
мчалась вперед, но у самого берега замедляла бег настолько, что,
казалось, течет обратно.
   Хайям поднял с земли кривую хворостинку длиною в три или  че-
тыре локтя и опустил ее одним концом в воду.
   -- Признаюсь тебе, -- сказал Хайям, -- я много думаю об  Ада-
ме и о тех, кто за семь тысячелетий со дня  сотворения  человека
прошел через этот караван-сарай, именуемый миром. Зачем все  это
и во имя чего? Я этого не знаю.
   -- А что сказано по этому поводу у Аристотеля? -- спросил Ва-
сети.
   -- Кажется, ничего.
   -- Разве вся его философия о движении не  есть  подтверждение
необходимости смены поколений! В конечном счете  не  в  этом  ли
смысл жизни?
   -- Меймуни, возразить мне нечего... --  Омар  Хайям  хлестнул
воду хворостинкой, а потом попытался  прочертить  прямую  против
течения. -- Видишь? Вода сопротивляется. Жизнь точно  вода:  она
сопротивляется тем, кто идет против течения.
   Васети ухмыльнулся.
   -- И плыть всегда по течению тоже довольно противно.
   Хайям сказал:
   -- Аристотель, несомненно, прав, когда  говорит  о  движении.
Это мы наблюдаем каждое мгновение. Я люблю эту реку за ее  стре-
мительное движение. Я часто прихожу сюда, чтобы отдохнуть. И мне
кажется, что в эти минуты я обновляюсь. Мы с тобою, Меймуни, хо-
тим этого или не хотим, тоже участвуем в движении.
   Омар Хайям обратился к прошлому, Взять, например, поэзию. Кто
велик в этой области? Несомненно, Фирдоуси. Его  "Шах-намэ"  бу-   [Ш-005]
дет жить, пока цел этот странный караван  сарай,  то  есть  мир.
Фирдоуси -- солнце. Но есть и другие светила на персидском  поэ-
тическом небосклоне. Например: Рудаки,  Шахид  Балхи,  Абу-Шукур
Балки, Абу Салик Гургани, Абу-Саид, Кисаи. Что собою  являла  бы   [А-001]
жизнь без них? Конечно, масло из сезама и ячменные  лепешки  су-   [С-002]
ществовали бы, но жизни подлинной не существовало бы... Вот  эти
рыбаки. Они не мыслят жизни без рыбы и  без  единого  дирхема  в
кармане. А на досуге они сошли бы с ума  без  Фирдоуси.  Значит,
поэзия тоже сама жизнь. Или это не так?
   -- Ну почему же, -- согласился Васети, -- здесь у нас  с  то-
бою не будет спора. Со стародавних времен поэзия в нашем  народе
соседствует с ячменной лепешкой.
   Хайям обратился к науке. То ли ему хотелось в чем то  убедить
своего друга, то ли сам желал еще раз убедиться в некоторых,  по
его мнению, непреложных истинах.
   Кто солнце науки? Несравненный Ибн Сина. Есть светила  и  ря-
дом с ним. Пусть они светят не столь уж ярко,  но  это  светила!
Настоящие! Неподдельные! Ал-Кинди, например, многое перенявший у
Аристотеля и много сделавший сам в медицине, геометрии, астроно-
мии, музыке. Разве не велик и Фараби, тоже следовавший за  Арис-
тотелем? А Мухаммед ибн-Муса  ал-Хорезми?  Он  прославил  Багдад
своей астрономией и математикой, А что сказать об Ал-Баттани? Он
сделал то, что никому не удавалось до него: точно определил про-
должительность года. Баттани  объявил:  триста  шестьдесят  пять
дней, пять часов и двадцать четыре секунды. Если он и ошибся, то
на ничтожно малое количество минут и секунд. Разве это не изуми-
тельно само по себе?
   Однако самое удивительное будет впереди, а именно: Бируни оп-
ределит вращение Земли вокруг воображаемой оси. Но и это не все.
Бируни выскажет почти сказочную догадку, которая опрокинет  уче-
ние Птоломея начисто. С его  неподвижной  Землей  и  вращающимся
вокруг нее Солнцем и светилами. Бируни скажет: нет, все наоборот!
   О чем все это говорит? О движении? Это так. Но есть  кое  что
поважнее самого движения как такового. Жизнь в ее проявлениях --
бесчисленных, разнообразных. Это утро, эта река, эти рыбаки, это
небо, эта земля...  Цель  жизни  едина  и  велика:  поддерживать
жизнь! Разве это не удивительно?! Разве не прекрасно?
   Васети полагает, что если ставить вопрос так, и  только  так,
то это скорее приведет к грубым заключениям и даже  чревоугодию.
А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с
овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто  жи-
вотному интересу в жизни, к ее обыденным и недальновидным  жела-
ниям? Скажем, эти рыбаки...
   -- Эй, уважаемый! -- крикнул  Васети  рыбаку,  который  сидел
ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности во-
ды.
   Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал :
   -- Шлушаю тебя, гошподин.
   -- Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?
   -- Шамое, шамое? -- спросил рыбак.
   -- Да. Именно.
   -- Поймать хотя бы пяток рыбок.
   -- А еще?
   -- Еше штолько же жавтра.
   Рыбак снова уставился на воду.
   -- Слышал? -- обратился Васети к Хайяму. -- Философия  сиюми-
нутной жизни в чистом виде, не угодно ли?
   Хайям возразил:
   -- Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания  голод-
ного и бедного человека.
   -- Сделай поправку, Омар: большинства людей.
   Омар Хайям сказал, что, если даже рыба  предел  желаний,  это
лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и  очень  туманном
будущем.
   Васети рассмеялся.
   -- Это хорошо известно, Омар: ты в кредит не веришь.
   -- Да, не верю.  Предпочитаю  наличными  и  немедленно,  пока
бьется мое сердце.
   -- Это знаем по твоим стихам.
   -- И ничего вы не знаете! -- проворчал Хайям. Он крепко  уда-
рил хворостинкой по воде. И повторил: Не знаете!
   -- Согласен! -- И, смеясь, Васети продолжил: -- Мы  много  не
знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.
   Хайям казался рассерженным.
   -- И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда  попало.  Чаще
всего приобщаю к мусору.
   Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Ска-
зал:
   -- Мы друзья, Омар?
   Тот кивнул.
   -- Мы давно работаем рядом?
   -- Скоро двадцать лет.
   -- Я до сих пор не уразумел одного...
   -- Только одного? -- улыбнулся Хайям.
   -- Ты не смейся. Только одного...
   -- Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и  не
поняв друг друга.
    -- Омар, ответь мне на вопрос: почему ты  делаешь  вид,  что
стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются ?
   Хайям медленно поднял правую руку.
   -- Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.
   -- Я не о том, Омар. Я имею в виду твои стихи, Именно твои, а
не чьи либо другие.
   Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.
   Васети сказал:
   -- Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола.
И храним у себя...
   -- ...и отдаете переписчикам? -  перебил Хайям.
   -- Только не я. Может быть, ты стесняешься  занятия  стихами?
Если это так, я никогда не напомню о них,
   Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно  у
него болела голова. И сказал:
   -- Это неправда: никто не должен  стесняться  стихов,  в  том
числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она  са-
ма жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом об-
ращусь к настоящему делу, -- тот  глубоко  ошибается.  Тот,  кто
слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай  в  Гар-
м-Сир до самого моря, сходи в Лур до самого южного залива, поез-
жай в Казвин или в противоположную сторону -- в  Хорасан,  и  на   [Х-012]
всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни  и
читают стихи. Ибо они хотят жить. Они  не  говорят,  что  Бируни
сказал то-то и то-то, они не говорят, что Архимед сделал то-то и
то-то, Они читают Фирдоуси и плачут вместе  с  ним,  и  радуются
вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи,  он  живет
большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и   [Х-002]
раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов  и  стран.
Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и  мил,  и
уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем  и  с  какой
душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же  учительница  --
требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое-кто по  не-
домыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда!
Говорю это тебе без ложной скромности: я  всего-навсего  прилеж-
ный ученый, идущий по стопам великих. А по должности  --  астро-
лог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.
   Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни  де-
лал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьез-
но, обдуманно, убежденно. И вместе того чтобы затевать  спор  со
своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя,  торжествен-
но, правда, не совсем умело.
   Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыба-
ку, сидевшему на берегу, чуть поодаль:
   -- Баба! Поди-ка сюда, здесь идет соревнование поэтов,
   Тот, которого звали Баба', живо откликнулся, позвал  еще  ко-
го-то.
   Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше,  чем  наедине  с
Хайямом.
   Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза,  воистину  ту-
рецкие красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они бы-
ли рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.
   А когда Васети передохнул, один молодой  рыбак  принялся  чи-
тать сам -- бейты и рубаи, газели и касыды,  Читал  нараспев,  с   [Б-010],[Г-001],[К-006]
удовольствием, самозабвенно. И на конец устал. Тогда  слово  пе-
рехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал  вы-
разительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и ро-
зы, про вино и женщин, про битвы и разлуку...
   -- А теперь ты, уважаемый господин, -- попросил он Васети.
   Меймуни Васети провозгласил стихами тост за любовь.  А  потом
он показал, иллюстрируя рубаи, как меджнун разбил чашу о камень.
Это очень понравилось рыбакам.
   -- Нашстояший мушшина! -- сказал рябой.
   -- Повтори-ка снова, уважаемый  господин,  --  попросили  его
друзья,
   Васети повторил. Потом прочел про жизнь и про смерть,  и  про
то, что поэт не верит в рай, а желает рая здесь,  на  земле,  на
зеленой лужайке вместе с сереброгрудой...
   Это привело рыбаков в восторг. Они  просили,  требовали  еще,
умоляли еще!..
   Васети, кажется, исчерпал рубаи. Он указал на Хайяма :
   -- Просите его.
   Омар Хайям глухо, негромко полупропел рубаи о неверности кра-
савиц. Однако меджнуна из рубаи успокаивало одно: он  сам  неве-
рен красавицам... Потом прочитал несколько  рубаи  о  гончаре  и
жестоком боге, который разбивает свои творения,  подобно  непри-
годным кувшинам. А потом еще о тайнах мироздания, которые  отга-
дывай -- не отгадаешь. И еще о том, что не верит в кредит и тре-
бует от бога наличными здесь, на земле. И наконец, о том, что не
желает славы, что она  для  истинного  меджнуна,  влюбленного  в
жизнь и красавиц, подобна барабанному бою над ухом..,
   -- Все! -- сказал он и резко поднялся с места.
   На него восхищенно смотрели рыбаки, и  потрескавшиеся  рыбац-
кие губы шептали слова благодарности.
   -- Кто ты? спросил его рябой.
   -- Случайный гость, --  ответил  Омар  Хайям.  И,  не  говоря
больше ни слова, заспешил назад, к мосту.
   А за ним Васети.








                               14
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                     О ТОМ, КАК ОМАР ХАЙЯМ
                    ПОБЫВАЛ ВО ДВОРЦЕ В ЧАС
                     ДОСУГА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА



   Его величество хлопнул в ладоши. Довольно громко. Чтобы услы-
шали его музыканты. Барабан и рубаб мигом умолкли. А ней продол-   [Р-007],[Н-002]
жал звучать еще некоторое время. И тоже умолк. Танцовщицы засты-
ли.
   Малик-шах дал понять, что хочет говорить. Он откинулся на ни-
зеньком кресле и обратился к главному визирю, который  сидел  от
него по правую руку.
   -- Я задам один вопрос уважаемому хакиму...
   Его превосходительство Низам ал-Мулк подал знак  стольничему,
и тот повелел удалиться танцовщицам в соседнюю комнату. А  музы-
канты остались на своих местах.
   В зале было светло: горели все светильники -- такие  высокие,
медные, начищенные мелом и особым горным песком, который  мельче
мела, если его растереть в порошок.
   Омар эбнэ Ибрахим, казалось, не обратил внимания  на  музыку,
которая умолкла, и на исчезнувших танцовщиц. По видимому, он ду-
мал о чем-то своем. А иначе как мог он вдруг оглохнуть  или  ос-
лепнуть? Он держал в руке прекрасный фиал, украшенный бирюзой, и   [Ф-006]
все время смотрел куда то вдаль: не на танцовщиц, которые  гибче
лозы, не на музыкантов, чье искусство не знает себе  равного  от
Хорасана до области Багдада. А в даль. Беспредельную.              [Х-012]
   Когда его величество изволил сказать: "Я задам один  вопрос",
-- Омара точно разбудили от сна. Он  обратил  к  его  величеству
свое лицо и слегка наклонился вперед, показывая тем  самым,  что
он весь слух, весь внимание.
   Главный визирь, сидевший по правую  руку,  тоже  склонился  в
сторону его величества. И он услышал то, что услышал...
   -- Нельзя ли было бы узнать, --  сказал  его  величество,  не
спуская глаз с ученого, -- о чем думает в  эти  минуты  господин
Омар Хайям? Я понимаю моего главного визиря, который  равнодушен
и к музыке, и к танцам, ибо он слишком правоверен. Ну а что  ка-
сается уважаемого хакима, тут я немножко озадачен...
   Ученый и рта не успел открыть, как его властно остановил сул-
тан.
   -- Не торопись с ответом, -- сказал он. --  Я  знаю,  что  ты
сейчас далеко отсюда в своих мыслях, Я вижу то, что вижу.  Я  не
сидел бы на этом троне, если бы не разбирался  в  вещах  сравни-
тельно несложных. Я полагаю, что тебе не стоит отпираться,  если
все видно и понятно даже постороннему наблюдателю.
   Омар Хайям посмотрел на визиря, словно бы ища у него  поддер-
жки. И снова встретился со взглядом его величества. "Неужели  ты
должен придумывать свой ответ?" -- как бы вопрошал султан.
   Омар эбнэ Ибрахим сказал:
   -- У меня нет мыслей, которые мог бы утаить от  твоего  вели-
чества. Сердце мое открыто для тебя, как  бывает  открыта  дверь
богобоязненного человека, поджидающего добрых гостей. Я действи-
тельно был далеко отсюда. Я был далеко именно потому, что  нахо-
дился очень близко.
   Левая бровь султана вопросительно приподнялась:
   -- Как это понимать, уважаемый Омар? -- Его величество повер-
нулся к своему визирю. -- Разве "далеко" и "близко" понятия сов-
местимые?
   Низам ал-Мулк ничего не сказал, ибо вопрос не был прямо обра-
щен к нему.
   -- Я скажу, -- ответил Омар Хайям. --  Сидя  на  этом  месте,
слушая музыку и любуясь танцами, то есть  всем  своим  естеством
пребывая в этом зале, возле твоего величества, я думал  --  при-
чем невольно -- совсем о другом. И это  другое  я  бы  определил
словом "далеко".
   -- Мне нравится ход твоего рассуждения, -- сказал  султан.  И
главный визирь кивнул. -- Но надо ли понимать твои слова  в  том
смысле, что тебе скучно здесь?
   -- Отнюдь, -- сказал Омар Хайям,
   -- В таком случае поясни свою мысль
   -- Твое величество, я это сделаю весьма охотно. И если  выра-
зить ее в двух словах, то вместил бы в два противоположных поня-
тия: "жизнь и смерть".
   Его величество удивился.
   -- Как, ты думаешь за столом о смерти? -- сказал он.
   Омар Хайям опустил голову в знак согласия.
   -- Так, -- продолжал его величество, все больше любопытствуя.
-- Что же напоминает тебе о смерти? Неужели здесь, в этом  зале,
есть предмет, который навевает столь мрачную мысль? Укажи на не-
го -- и я распоряжусь убрать его!
   -- Бесполезно, -- проговорил ученый.
   -- Что бесполезно?
   -- Убирать этот предмет,
   -- Почему ?
   -- Это невозможно...
   Его величество подбоченился. Прошелся  внимательным  взглядом
по стенам, потолку, полу, окнам с причудливыми решетками и  две-
рям, которые инкрустированы костью и красной медью.
   -- Я не вижу ничего невозможного...
   Одно слово Омара эбнэ Ибрахима, и, казалось, любая вещь выле-
тела бы отсюда в мгновение ока.
   -- Его величество ждет, -- напомнил ученому главный визирь.
   -- Это невозможно по одной причине, -- сказал Омар Хайям.  --
Предмет, который сию минуту навевает  мысль  о  смерти,  --  это
жизнь.
   -- Как?! -- воскликнул удивленный султан.
   -- Жизнь, -- повторил Омар.
   -- Эта жизнь? -- Его величество широким  жестом  обвел  рукою
зал.
   -- В данном случае эта, А в общем, любая  жизнь  в  любой  ее
форме.
   Султан скрестил руки на груди. На кончике языка его  вертелся
один вопрос. Его величество только соображал, кому  его  задать:
ученому или визирю? И остановил свой выбор на последнем:
   -- Как это понимать?
   Главный визирь сказал, что, как утверждают ученые,  еще  Пла-
тон доказывал, что жить -- это  умирать.  То  есть  смерть  есть
следствие жизни. Не будь жизни, не было бы и смерти.
   -- Это ясно, -- вздохнул султан, которого вдруг заставили ду-
мать о смерти в этот прекрасный  вечер,  Стало  быть,  уважаемый
Омар, наблюдая жизнь в любой ее форме, невольно думает  о  конце
ее. Иначе говоря, о смерти. Это  объяснение  верно?  --  спросил
султан ученого.
   -- Совершенно. -- сказал Омар.
   Его величество отпил глоток вина.
   -- Значит, -- как бы размышляя, сказал султан, наша сегодняш-
няя беседа, наша скромная трапеза, музыка  и  танцы  наводят  на
мысль о смерти? Чьей же? -- И он глянул на  ученого  исподлобья.
Эдак недоверчиво, эдак подчеркнуто вопросительно...
   Омар ответил:
   -- Речь идет о некой субстанции,  которая  может  выразить  и
жизнь и смерть. Как если бы из одной вытекала другая.
   Его величество признался:
   -- Слишком тонкая философия. Нельзя ли ее высказать  примени-
тельно к этому? -- И его величество указал  рукою  на  стол,  на
пол, на потолок, на музыкантов.
   Молодой ученый кивнул. И начал с того, что поставленный в та-
кой форме вопрос скорее приведет к поэзии, нежели к философии.
   -- И это хорошо! -- обрадовался султан.
   -- Это сильно затруднит дело, -- сказал ученый.
   -- Почему же?
   -- Очень просто, твое величество. Философия отвечает на слож-
ный вопрос умозрительным заключением. Философия без труда прими-
ряет эти два понятия -- жизнь и смерть, между  тем,  как  поэзия
никогда не приемлет смерти. А почему? Я отвечу: потому  что  это
слишком жестоко, а все, что  жестоко,  не  может  быть  принято,
одобрено поэзией в любой форме. Поэзия есть течение мыслей, рож-
денных в сердце. А сердце никогда не примирится со смертью.
   Его величество взял в руки фиал и смочил в нем ту бы.  Разго-   [Ф-006]
вор, но его мнению, принял  слишком  отвлеченный  характер.  Его
вопрос -- первоначальный -- предполагал более конкретный  ответ.
Удовлетворительный ответ пока. не получен, а его величество рас-
считывал именно на него.
   -- Любуясь танцовщицами, -- пояснил ученый, -- и  вслушиваясь
в гармонию звуков, я невольно думаю о смерти...
   -- Почему? -- перебил его султан.
   -- Не знаю. Может быть, потому, что хотелось бы вечно наслаж-
даться жизнью.
   Султан расхохотался.
   -- И телом?..
   -- Да, и телом.
   -- Прекрасно! -- Его величество указал на фиал,  стоящий  пе-   [Ф-006]
ред Омаром, и на фиал, стоящий перед визирем.-- Выпьем за чудес-   
ную плоть!
   -- В наши годы? -- прошептал визирь.
   Султан расхохотался пуще прежнего.
   -- А почему бы и нет?! Разве любовь -- удел  только  молодых?
А? Почему мы должны целиком уступить ее господину Хайяму? Только
потому, что он моложе? А? Нет, я не уступлю! А ты?
   Главный визирь угрюмо молчал.
   Ученый сказал:
   -- У тебя, твое величество, всегда хорошо. Хорошо для  сердца
и ума, для глаз и ушей. Здесь, под твоим добрым взглядом, вырас-
таешь на целую голову. И когда я думал о смерти,  я  хотел  ска-
зать, что невозможно представить себе расставания со всем  этим.
Причем расставания навеки. И знать, что больше этой  красоты  не
увидишь никогда...
   -- Никогда, -- как эхо повторил его величество. И вдруг  заг-
рустил. Он поставил на место фиал. И погрузился  в  долгое  раз-   [Ф-006]
думье, уставившись взглядом в какую-то точку  на  суаре, вышитой
золотом руками хорасанских вышивальщиц.                            [Х-012]
   В зале было тихо -- пролетит муха, и ту слышно. Султан  обеи-
ми руками резко расправил усы и бороду, тряхнул головой,  покры-
той тяжелыми прядями черных пречерных волос. И снова рассмеялся.
Звонко эдак. По-молодому. И глаза его сощурились при этом. И ли-
цо его просияло...
   -- Что же из всего сказанного следует? -- обратился его вели-
чество к хакиму. -- А?
   Омар Хайям сказал:
   -- Из этого следует, твое величество,  что  надо  пить,  надо
наслаждаться жизнью и...
   Султан весьма повеселел и хлопнул в  ладоши.  Изволил  прика-
зать, чтобы танцевали, чтобы играла музыка, И сказал визирю:
   -- Ты слышал?
Тот кивнул.
   -- Нет, ты слышал? А ну ка повтори, господин Хайям.
   Ученый в точности повторил свои слова.
   -- Слышал? -- снова вопросил султан, обращаясь к своему визи-
рю. Затем ему захотелось узнать: есть ли ответ ученого --  ответ
философа или поэта? То есть приходят ли в  полную  гармонию  меж
собою философия и поэзия ?
   -- Наверняка, -- сказал Омар Хайям.
   Султан спросил визиря:
   -- Тебя этот ответ устраивает?
   -- Пожалуй, ответил визирь.
   -- Меня тоже, -- сказал султан. И опустошил фиал -- медленно,   [Ф-006]
неторопливо, вкушая сладость вина.
   И он увидел перед собою трех красавиц, тела которых были гиб-
ки, как лозы. Одна из них была нубийка, другая туранка, а третья   [Т-006]
румийка. Их бедра и груди соперничали меж собою. Красавицы  были
слишком земными, чтобы думать о смерти. И если бы груди их  мог-
ли звенеть, как колокольчики, они при каждом движении бедер выз-
ванивали бы серебристыми голосами: "Жизнь! Жизнь! Жизнь!"








                               15
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   ОБ ОДНОМ ГОСТЕ ИЗ НИШАПУРА



   Хаким Омар Хайям производил сложные  геометрические  вычисле-
ния, когда вошел привратник и доложил о прибытии некоего  ремес-
ленника из Нишапура. Хаким терпеть не мог, когда  прерывали  его
работу. Это он запрещал строго настрого. Однако при слове "Ниша-
пур" хаким отложил в сторону книгу, которую держал  на  коленях,
-- это был старинный, тяжелый фолиант.
   -- Из Нишапура, говоришь? -- осведомился хаким.
   -- Да, господин. Он говорит, что привез письмо от мужа  твоей
сестры имама Мухаммеда ал-Багдади.                                 [И-004]
   Омар Хайям живо поднялся со своего места и сказал слуге:
   -- Веди его сюда.
   И вскоре в комнату вошел человек небольшого роста,  худощавый
и загорелый, возрастом лет пятидесяти. Судя по  одежде,  был  он
среднего достатка.
   Нишапурец остановился на пороге, словно бы не решаясь  перес-
тупить его, низко поклонился и сказал:
   -- Мир дому сему, в котором изволит  проживать  знаменитый  и
многоуважаемый господин Омар эбнэ Ибрахим.
   -- Добро пожаловать, -- сказал хаким. -- Кто ты и правда  ли,
что ты из Нишапура?
   -- Зовут меня Бижан эбнэ Хуррад, -- сказал нишапурец  и  сде-
лал шаг вперед. -- Я призываю аллаха ниспослать тебе здоровья на   
долгие и счастливые годы.
   Хаким двинулся навстречу гостю.
   -- Да, годы идут, -- продолжал гость, -- и они неумолимы: все
стареет и меняется под их воздействием. И  они  уродуют  нас  до
неузнаваемости. -- И повторил, приложив руку ко лбу: -- До неуз-
наваемости...
   -- Воистину так, -- согласился хаким, напрягая  свою  память,
чтобы распознать, кто же этот пришелец.
   Омар Хайям усадил гостя поудобнее, велел привратнику  принес-
ти вина и холодной воды.
   Бижан эбнэ Хуррад говорил:
   -- Время делает человека совершенно иным.  С  одной  стороны,
оно как бы наделяет его мудростью, а с другой нагоняет такую не-
мощь, которая делает почти из лишней эту самую мудрость. Не  так
ли, Омар?
   -- Уважаемый, -- ответствовал хаким, -- в твоих словах заклю-
чена большая правда. Однако в этом неумолимом воздействии време-
ни я вижу нечто благотворное. Оно заключается в том,  что  люди,
объединенные в одно сообщество, имеют в  среде  своей  как  все-
сильную юность, так и многоопытную старость. Это сочетание необ-
ходимо для жизни, для людей. Невозможно представить себе юность,
которая порхает, как бабочка, без зрелости, которая  смотрит  на
мир особенными глазами. Что юность без зрелости?
   Гость кивнул. И почтительно спросил:
   -- Если ты, уважаемый Омар, не смог узнать своего друга  дет-
ства, то возможно ли расценить время иначе, как беспощадное?
   -- Друга детства? -- удивился Омар Хайям.
   Он внимательно пригляделся к гостю, вороша  свою  память,  но
все еще пребывал в полном неведении: кто перед  ним,  когда  они
виделись и где?
   -- Бижан... Бижан, -- повторял хаким. И вдруг заключил  гостя
в горячие объятия друга.
   Не часто хаким обнимал людей, не часто давал волю своим  чув-
ствам. Все, даже те, кто знал его близко, утверждали, что  хаким
чуждается людей, что предпочитает одиночество, что не ищет собе-
седников, если к тому не вынуждает его важное дело...
   -- Да, тот самый Бижан, -- сказал гость. -- Если  припомнишь,
мы ходили в одно и то же медресе, позже -- к одному  и  тому  же   [М-008]
учителю. Это было в Нишапуре ни много, ни мало тридцать пять лет
назад.
   Омар Хайям был рад этой встрече с другом  детства.  С  давних
пор судьба безжалостно развела их: Омар -- в Исфахане,  а  Бижан
занимается тем, чем занимался отец хакима, -- ремеслом  палаточ-
ника.
   -- Я делаю палатки, -- рассказывал Бижан эбнэ  Хуррад,  --  я
шью их так, как учил твой отец, покойный Ибрахим. Их охотно  по-
купают купцы из Балха и Бухары и даже из самого Самарканда.
   Хаким слушал Бижана, а сам думал о тех далеких,  но  счастли-
вых годах, когда родной кров казался красивейшим дворцом в мире,
когда ячменная лепешка могла соперничать с лучшими яствами Индии
и Багдада. Хаким вспомнил смуглого мальчонку, с которым бегал по
садам и улочкам, с которым набирался ума  разума  у  седовласого
имама.                                                             [И-004]
   -- Послушай, -- говорит Бижан, -- я  тебя  тотчас  же  узнал.
Прямо с порога. Да, это ты, мальчик Омар,  только  немного  пов-
зрослевший. Поверь мне: твои черты не слишком  изменились.  И  я
тебя узнал бы даже в базарной сутолоке.
   Омару Хайяму было вручено письмо от имама Мухаммеда ал-Багда-   
ди, его шурина. Мухаммед писал, что сестра его жива  и  здорова,
что оба они, Мухаммед с женою, соскучились по хакиму, слава  ко-
торого докатилась и до Нишапура. Шурин выражал  надежду,  что  в
свое время хаким вспомнит свою истинную родину и вернется к ней,
чтобы служить ей наукой  и  стихами.  Мухаммед  писал,  что  это
письмо передаст ему друг детства Бижан эбнэ  Хуррад,  тот  самый
Бижан, который вместе с Омаром ходил в  медресе.  Бижан  славный   [М-008]
ремесленник, однако его притесняет местный правитель,  и  Мухам-
мед надеется, что Бижан, друг детства  Омара  Хайяма,  найдет  у
последнего хороший прием и защиту, ибо Омар близок к  его  вели-
честву и к визирям его величества...
   Прочитав письмо, хаким угостил своего гостя обедом  и  только
за фруктами и разными сладостями начал расспрашивать о деле, ко-
торое привело друга детства в далекую столицу.
   Бижан эбнэ Хуррад сообщил, что Мухаммед и  его  жена,  сестра
Омара Хайяма, живут вполне сносно. Мухаммед посвящает много вре-
мени занятиям алмукабалой и геометрией. В этих науках он  преус-
певает, и не исключено, что скоро ученый мир прочитает его сочи-
нения. Соседи, которых, наверное, помнит хаким, все, слава алла-
ху, живы, но сильно постарели. Жизнь течет в Нишапуре, как  вез-
де: одних аллах дарует здоровьем, других призывает к себе. Моло-   
дое поколение сменяет старое. Этот закон, может  быть,  и  хорош
для аллаха, но слишком уж суров. Непонятно, почему  аллах  одной   
рукой создает живых существ, а другой -- вынимает душу  из  них?
Нет ли тут несоответствия?
   Омар Хайям поддержал старого друга, говоря:
   -- Полнейшее несоответствие, дорогой Бижан! Если творение рук
твоих нравится тебе, не разрушай его. Если не нравится, если те-
бя грызет сомнение, не сотворяй его. Не правда ли?
   -- Что верно, то верно, -- согласился Бижан. Но не пахнет  ли
тут богохульством?
   -- Почему же богохульством?
   -- Очень просто: мы подвергаем сомнению его деяния.
   Хаким промолчал.
   -- Впрочем, -- продолжал старый друг, -- тебя обвиняют  имен-
но в богохульстве.
   Омар Хайям посмотрел на Бижана испытующе и мягко заметил, что
гость простодушен, что говорит он обо всем искренне, без  задней
мысли. Но почел за благо перевести разговор на другую тему:
   -- Скажи, дорогой Бижан, какая нужда  заставила  тебя  проде-
лать столь длинный путь от  Нишапура  до  Исфахана?  Несомненно,
что-то важное. И чем могу помочь тебе?
   Бижан эбнэ Хуррад выпил холодной воды, от  вина  отказался  и
сказал:
   -- В самом деле, не так-то легко идти с караваном от  Нишапу-
ра до Исфахана. Но если ты сидишь на горячем гвозде? Если в  бо-
ку у тебя заноза, не дающая тебе ни сна, ни  покоя?  То  как  же
тогда? Сидеть сложа руки? Хуже будет! Не обращать внимания, тер-
петь? Но это совершенно невозможно. Поверь мне, старый  друг,  я
тебя никогда бы не побеспокоил, если бы не важная  причина.  Вот
сюда дошло... И пришелец из Нишапура указал на свой  кадык.  Это
значило, что нечем уже дышать, что терпение  лопается:  куда  же
выше кадыка?
   Хакнм попивал вино мелкими мелкими глотками и думал о  жизни,
которая уродует человека раньше времени. Какой же славный и неж-
ный был поэт Бижан в юные годы. А сейчас он худ и жилист,  глаза
его плохо видят -- постоянно щурится Бижан, -- и пальцы его ста-
ли кривые от трудов, и голос охрип от времени. Омар  Хайям  гля-
дит прямо в глаза Бижана, он пытается угадать черты того,  юного
Бижана. Но где же тот Бижан? Где та юность?  Позвольте,  тот  ли
это Бижан?..
   И почему то представляет себе речку, которая сверкает на сол-
нце искрами и всеми цветами радуги, которая вырывается  на  свет
божий и радует всех сущих на земле: радует, веселит и вдруг  ис-
чезает где-то в песках, "уходит в небытие". Так существовала  ли
речка? Было ли соцветье красок? Где все это? Куда девалось?
   -- Слушай, -- говорит хаким своему другу, -- жизнь что речка.
Жизнь что светлячок. Жизнь что молния. Она сверкает,  она  взви-
вается к небу истовым огнецветом. А потом? А потом?
   Старый, милый друг умилен. Он хватает руку  хакима,  Пытается
ее поцеловать. Омар Хайям противится этому. Зачем? Разве возмож-
но такое между друзьями? Разве в этом проявление дружбы?
   Омар Хайям уже сочинил рубаи про жизнь и про речку, про свет-
лячка и про жизнь. Рубаи вертятся в голове.  Надо  только  запи-
сать на бумаге. Где перо и самаркандская бумага? Только на хоро-
шей бумаге, только хорошими чернилами пишутся добрые  и  необыч-
ные слова.
   Омар Хайям наполняет чашу вином. Лучшим вином, которое есть у
него. Однако этот Бижан, кажется, слишком правоверный, правовер-
нее самого муфтия... Этот Бижан предпочитает воду или,  в  край-
нем случае, шербет. Этот Бижан не желает терять лицо перед вели-   [Ш-007]
ким поэтом. Он не говорит об этом. Но он дает понять хакиму Ома-
ру Хайяму.
   Хозяин поначалу не очень разумеет гостя. О чем речь?  О  том,
чтобы не пить вина? Но разве это предмет спора?  Кто  сравнивает
воду с вином? Кто смеет поставить рядом эти две жидкости, хотя и
та и эта одинаково жизнетворны ?
   -- Омар, тебя называют большим вольнодумцем, --  говорит  Би-
жан. -- Об этом свидетельствуют и твои стихи.
   Омар Хайям недоумевает:
   -- При чем здесь стихи?
   -- Их читают так, словно пьют воду из чистого  колодца.  Осо-
бенно молодые.
   -- Не знаю! Ничего об этом не ведаю...
   Бижан эбнэ Хуррад почувствовал,  что  разговор  о  стихах  не
очень приятен Омару Хайяму. И он поступает совершенно верно, пе-
рейдя к своей просьбе, ради которой он и прибыл сюда, в Исфахан.
   -- Жизнь наша на волоске, -- говорит Бижан. -- Я всегда пола-
гал, что человеческая жизнь не слаще собачьей.  Но  теперь  могу
сказать, что готов влачить даже собачью. Вот как тяжко!
   Старый друг подробно рассказывает о жалком житье бытье ремес-
ленника. Трудишься с самого раннего утра и до  позднего  вечера.
Горбом добываешь каждый кусок хлеба. Но такова доля,  и  на  это
трудно сетовать. А вот от поборов разных житья не  стало.  Хора-
санский правитель выжимает последние соки, Цех палаточников, цех
чеканщиков, кузнецов, цех пекарей и ковровщиков направил  Бижана
в столицу с жалобой на правителя. Ведь он все вершит именем  его
величества. Неужели это правда? Неужели мало его величеству  по-
та, который проливается с утра и до вечера?
   Омар Хайям понимает, чем рискует этот палаточник, Но, видимо,
уж слишком приперло, ежели решается на жалобу.
   -- Ты собираешься вернуться в Нишапур? -- спрашивает Омар Ха-
йям.
   -- Разумеется. Куда же я денусь?!
   -- А правитель обо всем будет осведомлен?
   -- Наверное.
   -- И он тебя поблагодарит, Бижан?
   -- Не думаю. Поэтому-то я решил  действовать  через  тебя.  А
иначе не сносить мне головы!
   Бижан эбнэ Хуррад подал бумагу, тщательно завернутую  в  пла-
ток. Она была спрятана за пазухой в прочном кожаном кармане.
   Хаким прочел жалобу. Она была написана слишком витиевато,  но
смысл был ясен как день: о великий повелитель, помоги своим под-
данным -- нет житья от правителя!
   Омар Хайям попросил гостя время от времени  подкрепляться.  А
себе налил вина.
   -- Пусть я сгорю в аду, -- пошутил хозяин, указывая на фиал с   [Ф-006]
вином.
   -- Не приведи аллах! -- воскликнул набожный палаточник.         
   Омар Хайям спросил Бижана:
   -- Ты бывал в Туране?                                           [Т-006]
   -- Нет.
   -- На берегах Джейхуна?                                         [Д-007]
   -- Нет, не привелось.
   -- В Багдаде?
   -- Тоже нет. Я, уважаемый Омар, может быть,  впервые  оставил
родной Нишапур.
   -- А я кое где бывал, -- сказал хаким. -- И доложу тебе  сле-
дующее: народ повсюду живет жалкой собачьей жизнью.
   У Бижана отвисла челюсть.
   -- Неужели так же, как в Нишапуре?
   -- Может, еще хуже!
   -- Но ведь правители бывают разные...
   -- Мне жаль тебя, Бижан, ты слишком наивен.
   -- Так что же делать? Умирать, не проронив ни слова ?
   Омар Хайям осушил чашу, вытер салфеткой усы и губы.  Он  раз-
мышлял: огорчить этого славного Бижана или оставить в  его  душе
местечко для надежды?..
   -- Я уверен, -- говорил гость из Нишапура, --  что  если  ты,
который есть надим его величества, который лицезреет  его  вели-   [Н-001]
чество, подашь нашу жалобу и присовокупишь просьбу и от себя, то
дело выгорит. Милость его велика, и пусть частица ее обратится к
нам.
   Бедный Бижан!.. Омар Хайям припоминает черты юного Бижана  --
разорителя птичьих гнезд, драчуна и непоседы. Вот и  прошли  его
годы, и сидит перед хакимом изрядно потрепанный жизнью  человек.
Нет, нельзя разрушать надежду, пусть он надеется... Нельзя! Ина-
че...
   -- Хорошо, -- говорит Омар Хайям, -- я переговорю  с  главным
визирем, я испрошу у него совета и поступлю согласно его словам,
которые высоко ценятся. Если надо будет, я обращусь и к его  ве-
личеству. Но я не сделаю ничего такого, что может повредить  те-
бе в Нишапуре. Ты меня понял?
   Бижан кивнул.
   Омар Хайям, казалось, что-то вспомнил, От удовольствия  потер
руки и спросил:
   -- Ты знаешь, Бижан, где пребывают добрые правители ?
   -- Нет, дорогой Омар, не знаю.
   -- Как? -- Омар Хайям рассмеялся. -- Это известно всем, а  ты
не знаешь.
   -- Живем далеко от столицы... -- оправдывался палаточник.
   -- Это ничего не значит...  --  Омар  Хайям  сказал  настави-
тельно: -- Так знай же, Бижан, и скажи об этом всем в  Нишапуре.
Скажи по секрету, не кричи на  весь  базар...  Так  вот:  добрые
властители живут в аду или раю... Только там, и нигде больше!
   Бижану эбнэ Хурраду хотелось плакать. И смеяться и плакать  в
одно и то же время...








                               16
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   ОБ ОДНОЙ НОЧИ, КОГДА СЕРП
                     ЛУНЫ БЫЛ ОСОБЕННО ЯРОК



   Эльпи удивляется: откуда этот свет? Луна не толще, чем  буква
алеф. Повисла серпом над плоскими кровлями Исфахана.  Небо  тем-   [А-003]
но-зеленое, как луг в апрельский день. Единственный,  неповтори-
мый луг еще детских лет на острове Кипре.  Кто  может  объяснить
это таинственное свечение, кто укажет на истоки его? Бог, аллах?   
Может, святой Мухаммед?
   Хаким смеется в ответ на ее вопросы. Какой бог, какой  аллах?   
У Эльпи свой бог, у хакима свой. Нелепо спорить, чей лучше,  чей
справедливее, чей милосерднее.
   Как нелепо? Эльпи крайне удивлена. Подобные речи в устах бла-
гочестивого хакима? И это в его годы? Когда  человеку  приличес-
твует думать о рае и аде?..
   О рае и аде? Хаким запрокидывает голову и  пытается  охватить
ладонью ее груди. Но это не удается: груди упрямы, подобно  двум
ягнятам, Подобно шаловливым ягнятам на лугу, подобно двум  прек-
раснейшим рыбкам из южный морей...
   Он признается ей, что не мыслит рая без Эльпи. И ада тоже. Он
говорит, что гурии ничто по сравнению с этими бутонами,  которых
не может охватить ладонью...
   Она удивленно скашивает на него глаза. Она как  бы  не  верит
своим ушам. Или он вовсе не правоверный?  Разве  отрекся  он  от
своей веры? От этой священной книги... Как ее?.. Да, от корана!    [К-021]
   Он отстраняется от нее. На минуту.  Для  того  чтобы  получше
разглядеть ее. Этот лунный свет -- немножко  неверный,  немножко
тусклый -- способен все видоизменять, Он как бы  набрасывает  на
все волшебное покрывало, и тогда  получается  зрелище,  радующее
глаз. В эти минуты Эльпи словно бы из мрамора -- удивительная  в
своей наготе. Пусть неверный лунный свет удвоил красоту ее. Но и
с учетом этой иллюзии Эльпи остается невероятно прекрасным  соз-
данием.
   Он смотрит на нее откровенно оценивающе, и Эльпи неловко. По-
чему так пристален его взгляд? Осуждающий? Одобряющий?  Влюблен-
ный? Полупрезрительный? Кто угадает в чарующем полумраке?..
   Эльпи интересуется адом. Впрочем, и раем тоже. В самом  деле,
что же там? Правда, интересуется больше из озорства, чтобы испы-
тать этого бородатого, красивого мужчину. Только и всего.  Любо-
пытно все таки, что ответит  ей  ученый  мусульманин?  "Они  все
очень верующие, говорит про себя Эльпи, -- аллах у них  --  все.   
Пророк Магомет тоже все. Они верят в гурий -- этих райских  кра-
савиц. Мне об этом говорил один купец в Багдаде",
   Он снова пытается охватить ее груди. Но это ему и на сей  раз
не удается.
   -- Слишком упругие, -- признается он.
   -- А что бы ты хотел? -- говорит она. И хохочет. Неестествен-
но громко. Болтая в воздухе ногами.
   Он сказал, что эти не совсем красивые движения больше  прили-
чествуют детям, нежели двадцатилетней красавице...
   -- Это привычка у меня с детских лет, -- ответила она. -- Ле-
жа на песке, на берегу моря, я любила задирать ноги.
   -- Да? -- спросил он, морщась от ее грубоватой откровенности.
   И все-таки она была чудо как привлекательна.  И  грубоватость
ее проистекала от прожитых нелегких лет и ее горькой судьбы. Кто
только не пользовался ею, пока не вошла она к нему. Как  майская
роза.
   -- Что ты смотришь так, господин?
   -- Просто так.
   -- Просто так не смотрят.
   Она снова расхохоталась.
   -- Мы с тобою говорили об эдеме, -- сказал он серьезно. --  А
знаешь ли ты, что эдем не сравнится с сегодняшним вечером? Я это
говорю, все взвесив и все решив.
   Она приподнялась на мягком серебристо-чистом ложе, которое на
высоте одного локтя от пола. Волосы у нее распушены по плечам  и
спине. Такие густые, ухоженные, душистые волосы.
   -- Значит, мы в эдеме? -- спросила  Эльпи,  с  трудом  унимая
смех.
   -- Конечно! -- воскликнул он.
   -- И ты при этом не кривишь душой?
   -- Нет! -- сказал он резко. Она бросилась на него и стала це-
ловать. Это было неожиданно. И он, как только освободились  уста
из сладкого плена, сказал:
   -- Пантера, сущая пантера!
   А потом они пили вино. Она призналась, что впервые видит  му-
сульманина, которого почти не  затронула  всеобщая  богобоязнен-
ность. Одно дело -- христиане. Другое -- мусульмане.  Разве  му-
сульманин смеет нарушить установления  шариата?  Разве  вино  не   [Ш-003]
запрещается? Или это зависит от разумного толкования  божествен-
ных установлений ?
   А он смотрел на ноги ее и думал о той высокой  силе,  которая
своей властью и  прихотью  созидает  подобные  ступни,  подобные
пальцы, полные невыразимой  красоты  и  пропорций.  Такие  ножки
больше пристали какой-либо хатун из знатного рода, нежели  прос-
той гречанке. В самом деле, в чем секрет красоты? Кто может  от-
ветить на этот вопрос?..
   Она настаивала на своем: почему хаким не предпочтет  холодную
воду холодному вину?
   Он нежно поцеловал ее розовые  соски,  отпил  глоток  вина  и
тряхнул головой. Ей показалось, что он гонит от  себя  какие  то
неприятные мысли. Но это было не так...
   Ее глаза светились индийскими фонариками. Они странно  фосфо-
ресцировали. Кажется, все бледнеет перед белизною  этого  созда-
ния прохладного, как мрамор, и горячего душей, как песок  пусты-
ни в полуденный зной.
   Он запускает пятерню в ее волосы, густые и пахнущие  ароматом
косметических бальзамов. Он треплет очень нежно ее щеки  и  гла-
дит небольшие, упругие уши. И думает, что и уши Эльпи  соразмер-
ны, что и здесь чудесная пропорция полностью сохранена.
   Хаким наливает себе и ей. Отламывает ломтик хлеба и  подносит
к ее губам. И она захватывает алыми  губами  душистый  ломтик  и
улыбается. Потом пьет из его рук, а он из ее фиала...              [Ф-006]
   Они меняются чашами, и ей от этого весело. Запрокидывает  го-
лову, водопад черных волос изливается на ворсистый ковер. И жем-
чуга ее зубов так ярки!
   -- И все таки ты не желаешь  удовлетворить  мое  любопытство.
Может быть, оно тебе кажется глупым?
   -- Какое же? -- говорит он.
   -- Ты не боишься гнева своего бога?
   -- А что я совершаю? За что мне отвечать? -- смеясь,  спраши-
вает он.
   -- Ты пьешь вино.
   И что же?
   Вам же нельзя.
Кому это нам?
   -- Мусульманам, -- говорит Эльпи и протягивает  кверху  руки,
словно пытаясь достать луну с зеленого неба.
   Он молча пьет чашу вина.
   -- Меня за это в ад? -- говорит он обиженно.
   И целует ее груди и бедра.
   -- Меня за это в ад? -- вопрошает он.
   А она хохочет.
   Потом хаким отстраняется от нее и, насупившись, ворчит :
   -- Если за все это мне и грозит ад, я согласен. Готов идти  в
ад. Прямо и без колебаний! Но здесь, --  он  стучит  ладонью  по
ковру, - но здесь, на земле, под луною, я ничем не поступлюсь. А
ты знаешь, Эльпи, в чем мой самый главный недостаток?
   Она, разумеется, не знает его главного недостатка.
   -- А я скажу, -- решительно говорит хаким. --  Я  не  верю  в
кредит!
   -- Что ты сказал?
   -- Не верю в кредит!
   -- Как это понять, господин?
   -- Очень просто, -- хаким наливает вина в чаши, подает  ей  и
берет другую себе. -- Я человек простой: прошу только наличными!
Мне нужна в этой жизни ты, какая есть, а не в  образе  гурии  на
том свете. Мне нужно это терпкое ширазское вино на этом свете, а   [Ш-009]
не там, в раю. Я хочу, чтобы меня целовали здесь, на этом свете,
а не в райских кущах, не на райских лужайках. Я хочу пьянеть  от
аромата твоих волос здесь, на земле, а не там, в раю. Ты  поняла
меня? Повторю еще раз: в кредит не верю!
   Она приподнялась.
   -- Разве не так уж важно, что ждет нас в раю? спросила Эльпи.
   -- Нет, -- небрежно ответил хаким.
   -- Господин, есть рай и у нас. Я не знаю, такой ли  это  рай,
как ваш, мусульманский?
   -- Почти, -- бросил он.
   Хаким смотрел вверх, в темный потолок, лишенный света и отто-
го такой далекий и загадочный, как сам небосвод.
   -- Эльпи, -- сказал он, не поворачивая головы, --  если  тебе
кто нибудь предложит блаженство на том свете, не меняй земные на
них. Поверь мне! Я изведал людское горе. Я видел  счастье.  Меня
бросало вниз, на дно сухих оврагов. Я поднимался на седьмое  не-
бо. Я и холодал, и нежился в тепле. Я и голодал,  и  знал  сытую
жизнь. Я был любим и сам любил. Меня бросали, и я бросал. И ска-
жу тебе по истине: лучше быть брошенным здесь, чем горячо  люби-
мым на том свете. Это мое убеждение. Ты меня поняла?
   Эльпи молчала. Она думала о нем: "Ни жены у него,  ни  детей,
ни гарема. Такой одинокий и такой чудной в своих  размышлениях".
Она перебрала всех мужчин, которых удержала ее память, и решила,
что такого еще не знала. Он был любопытнее, несомненно, умнее  и
привлекательнее других мужчин своими взглядами на жизнь,
   Этот мужчина достаточно строен, грудь  его  вполне  широка  и
крепка. Но красота его в глазах его и речах.
   А он продолжал, уже как бы для себя самого:
   -- Я каждую ночь вперяю взгляд в бесконечность небесной  сфе-
ры. Я мысленно достигаю хрустального купола. Я  пытаюсь  постичь
тайны, скрытые от других. Я иду дорогой моего учителя Ибн Сины и
Бируни. Архимед, Птоломей и Евклид указывают мне великие пути  в
пространстве. И с каждым днем небо становится для меня  еще  бо-
лее загадочным, чем в тот день и час, когда я впервые  посмотрел
на него. Я изучаю движение Солнца, которое ходит вокруг  нас.  Я
прислушиваюсь к вращению Земли, которое загадочно.  И  я  говорю
себе: мир прекрасен, мир вот этих глаз, вот этих губ,  вот  этих
бедер и этих ножек...
   Говоря это, хаким поочередно целовал то, что называл, и поце-
луи его были горячи, как клейма для коней в туранских степях.      [Т-006]
   -- Истинно говорю, Эльпи: без этого мир не стоит  и  лукович-
ной похлебки. Без тебя и твоих глаз он пуст, он угрюм, он  стра-
шен. Без тебя в нем холодно и темно, как в пещере, в которой жи-
вут медведи памирских гор.
   Она, смеясь, прижала ладонь к его губам, чтобы он замолчал. А
он целовал ладонь и говорил:
   -- Разве вот это не рай? -- Он обвел рукой  пространство  над
собой и вокруг себя. -- Это тело прекраснейшей из  женщин,  этот
свет прекраснейшего из светил. Чем не рай?
   Она погрозила пальцем. И сказала:
   -- Скольким ты говорил все это, мой господин? И точно  такими
же словами?
   Для него этот вопрос был несколько  неожиданным.  Налил  себе
чашу до самых краев и, стараясь не  пролить  драгоценной  влаги,
сказал:
   -- Многим, Эльпи, очень многим.
   Она захлопала в ладоши. Словно бы от радости.  Словно  бы  от
случайного открытия, весьма приятного душе ее и сердцу.
   А он пил не отрываясь, пил с упоением, с любовью, увлеченно.
   -- А мне? -- простонала Эльпи.
   Он подал фиал и ей.  Любуясь  ею,  спрашивал  себя:  "Где  же   [Ф-006]
больше тайны -- на губах ее или на  небесном  своде,  опоясанном
Млечным Путем?" И не мог ответить на этот вопрос.








                               17
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                     О ТОМ, КАК ОМАР ХАЙЯМ
                     И ЕГО ДРУЗЬЯ БЕСЕДУЮТ
                          ПОД ЗВЕЗДАМИ



   Чернильное небо. Чернильная земля.  И  сама  обсерватория  во
мраке. Хазини слегка поднял противоположный глазу  край  алидады
-- и в бездонной дали возникает созвездие Лебедя. Лоукари и Омар
Хайям любовались звездным небом -- таким ясным  и  таким  чистым
сегодня ночью. Луна еще не взошла, и поэтому звезды, словно  зо-
лотые монеты на черном бархате.
   Появился Васети. Он поднялся по винтовой лестнице  с  нижнего
этажа, где производил некие математические вычисления.
   Было слегка прохладно. И это благодаря  Заендерунду,  который
сладко шумел недалеко отсюда.
   -- Такая ночь для любви, -- сказал хаким,  --  а  мы  с  вами
смотрим на небо. А ведь могли бы любоваться красавицами?
   Хазини, не отрываясь от прорези алидады,  сказал,  что  любая
дева всегда лучше созвездия Девы. И всякую деву на земле, как  и
на небе, окружают Волопасы, Львы, Вороны, Гидры и  прочее.  Если
любовь принять за некую эклиптику, то она пройдет как раз  через
Деву, а по обе стороны от нее, то есть эклиптики, окажутся Воро-
на с Гидрой и Волопас. Разве это не символично?..
   Шутка астронома, хоть и не блистала особым остроумием, разве-
селила ученых.
   -- Господин Хазини, -- сказал Омар Хайям, -- смотрит на небо,
а на сердце у него самое обыкновенное, земное.
   -- Любовь соединяет и небо и землю воедино, -- заметил Хазини.
   -- Согласен, -- сказал хаким.
   Васети сравнил любовь и поэзию. Последняя мертва  без  любви.
Что на это скажет уважаемый хаким?
   -- Ничего не скажу, -- отозвался тот. -- Аксиома  не  требует
доказательств. Это еще древние знали. Я держусь того мнения, что
вообще нельзя отрывать любовь от поэзии -- их надо называть еди-
ным словом.
   -- Я еще не знаю такого, -- признался Васети.
   Хаким обратился к Хазини:
   -- Оторвись на минутку от Девы. Послушай нас.
   -- Я смотрю на Лебедя, а не на Деву.
   -- Это сейчас все равно. Речь идет об очень важном.
   Хаким был в особенном, приподнятом  настроении:  ему  обещаны
деньги на работы по определению расстояний до  небесных  светил,
обещана помощь в распространении нового календаря "Джалали",  и,
наконец, девица по имени Айше согласилась подарить ему  час-дру-
гой где-нибудь на берегах Заендерунда...
   Хазини отошел от астролябии, протер глаза:
   -- Так о чем это вы? О поэзии или о любви?
   -- О том и другом, -- сказал Васети. -- Мы ищем слово,  кото-
рое объединило бы эти два прекрасных явления нашей жизни.
   -- Любовь и поэзию? -- удивился Хазини.
   -- А что? Разве они не родные сестры?
   -- А куда же девать науку?
   -- Любовь и поэзия выше!
   Хазини с этим не согласился. И стал доказывать, что если  без
любви человечество не обходится в силу своего естества,  то  без
поэзии прожить еще можно. Человек, то есть поэт, живет и  вслед-
ствие этого сочиняет стихи и поет их. Значит, жизнь, а  следова-
тельно, и любовь выше поэзии.
   Васети назвал эти рассуждения достойными какого-нибудь дабира
-- письмоводителя, -- но никак не ученого. Он,  Васети,  уверен,
что любовь и поэзия -- одного корня, но назвать этот корень  од-
ним достойным именем пока затрудняется,
   -- Я не думал, что ты такой, -- сказал Хазини,
   -- Какой? --  насторожился Васети.
   Было очень темно и невозможно следить за выражением лица  со-
беседника. Однако, судя по голосам, по оттенкам их, друзья нахо-
дились в добродушнейшем состоянии. Настроение хакима всегда  пе-
редавалось им.
   -- Ты мне казался немного суховатым, -- объяснил  Хазини.  --
Твоя стихия звезды. И больше ничего!
   -- Неужели свои мысли о любви я должен нести высоко,  наподо-
бие знамени?
   Хаким вмешался в разговор. Он сказал:
   -- Спор пустой. Поверьте мне, друзья: человек одинаково  обя-
зан своим существованием и любви, и поэзии. Что же до их объеди-
няющего имени, то оно существует. И знаете, как оно произносится?
   Омар Хайям воздел руки к небу и торжественно провозгласил!
   -- Жизнь, друзья, жизнь!
   Он обнял своих друзей, прижал каждого к груди.
   -- Вот так, как я обнял вас, -- сказал он,  --  так  и  жизнь
объемлет и любовь и поэзию. Если за поэзией не признавать  права
называться самой жизнью, значит, выхолостить  ее.  Как  холостят
баранов и прочих животных. Да, друзья мои, я пришел к этому  вы-
воду, прожив почти сорок пять лет.
   Васети попытался поймать хакима на слове:
   -- Значит, ты поэт, хотя ты это и пытаешься отрицать.
   Хаким энергично возразил:
   -- Я говорю о поэзии, а не о поэтах. Поэт -- Фирдоуси.  Поэты
-- Рудаки и Дагиги. Поэт в наше время -- хаким Санаи. А все  те,
кто наловчился сочинять бейты и рубаи, газели и касыды,  --  все   [Б-010],[Г-001],[К-006]
эти "цари поэтов" при дворах, позорящие  просвещенный  слух,  --
дурацкие создания. Я говорю не об их поэзии. Я говорю не о  поэ-
зии, угодной шахам, султанам, хаканам и их многочисленным  визи-   [Х-002]
рям. Это не поэзия! Это подобие поэзии, фальшивая подделка. Ког-
да мудрые люди говорят слово "поэзия", значит, имеют в виду  са-
му жизнь, то есть жизнь, продолжающуюся в поэзии, один из  рука-
вов реки жизни. А река жизни -- да будет вам известно! --  широ-
ка и необъятна.
   Васети сказал:
   -- Уважаемый хаким, нас сейчас трое. Над нами только  звезды,
а под нами спящий Исфахан. И мы должны говорить  только  правду.
Верно говорю?
   -- Да, -- подтвердил хаким. -- Это условие нашей дружбы,  об-
щей работы и общей цели.
   -- Прекрасно! -- воскликнул Васети. -- Ответь мне,  уважаемый
хаким: что есть твои стихи?
   Во вселенной наступила тишина. Секунда. Другая. Целая  минута
тишины! Омар Хайям обдумывал свой ответ: правдивый, искренний.
   -- Какие стихи ты имеешь в виду?
   -- Которые мы читаем на полях твоих  геометрических  вычисле-
ний и философских трактатов, -- пояснил Васети.
   Опять тишина во всей вселенной. Секунда. Другая. Целая  мину-
та тишины! И хаким ответил:
   -- Это часть моей жизни. -- И скороговоркой добавил: -- Но  я
не поэт. Это звание слишком высокое. И еще добавил: --  Эклипти-
ка пронизывает все существо созвездия Девы. Очень жаль, что  где
то рядом нет созвездия Поэзии...
   -- А Лира? спросил Хазини.
   -- Это не совсем то, На ней может бренчать любой.








                               18
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                    О ТОМ, КАК ХАКИМ ПИРУЕТ
                  С ПРЕКРАСНОЙ АЙШЕ НА БЕРЕГУ
                          ЗАЕНДЕРУНДА



   -- Аллах накажет тебя! -- говорит Айше.                         
   -- Ну и пусть! -- отвечает Омар Хайям.
   -- И ты не боишься его гнева?
   -- Боюсь.
   -- А почему же ты говоришь "ну и пусть"?
   Хаким не желает нынче ломать голову над различными вопросами.
Он отвечает весело первыми сорвавшимися с языка словами:
   --  А потому, Айше, что гнев твой страшнее.
   Эта небольшая лужайка, на которой устроились Айше и Омар  Ха-
йям, словно зеленое ложе. Со всех сторон она окружена  кустарни-
ками. В двух шагах шумит, пенится на камнях, бурно лижет  берега
светло зеленая река Заендерунд. Над  головою  кусок  неба  --  с
одеяло, не больше. Такое синее небо, излучающее зной.  На  траве
белая скатерть. Вина и фруктов вдоволь. Фрукты и  жареное  мясо.
Зелень и мясо. Но главное -- вино. Такое сыскать не так-то прос-
то. И тонкостенные глиняные чаши отменной работы. Их очень  мно-
го. Ибо хаким любит в разгар пирушки разбивать чашу о  какой-ни-
будь камень. Черенки разлетаются в стороны. С  треском.  И  Омар
Хайям хохочет. Ему становится веселее, когда разбиваются чаши...
   Сколько лет Айше? Может быть, восемнадцать? Ее  мать  убирает
нижний этаж обсерватории. Это бедная женщина. И у нее единствен-
ная дочь. У Айше большие, грустные глаза. Хаким их называет  ту-
рецкими. И поясняет:
   -- Глаза турецкие --  прекраснейшие в мире.
   Айше краснеет, бледнеет и снова краснеет.
   -- Я очень стар? --  спрашивает Омар Хайям.
   Она не отвечает.
   -- Наверное, очень, -- вместо нее произносит сам хаким.
   -- Нет, не очень, -- говорит она. И краснеет. -- Аллах  нака-   
жет тебя. .
   -- За что же, Айше?
   -- За то, что изменяешь ей...
   Он привлекает ее к себе: ну зачем забивает  она  себе  голову
чужою любовью?
   -- Я люблю всех женщин, -- говорит Омар Хайям.
   -- Как всех? -- удивляется Айше,
   -- Разумеется, всех. Очень просто.
   И он целует ее. И ей волей неволей приходится верить ему, ибо
нет, наверное, на свете поцелуев слаще этих...
   -- И потому я люблю тебя, -- поясняет он.
   -- А ее?
   -- Ее тоже.
   Он подносит ей чашу с вином. Отпивает  из  собственной.  Омар
Хайям советует ей пить без промедления и пьет сам.  Разве  можно
не пить, когда с ним Айше?..
   Он спрашивает ее:
   -- Айше, откуда у тебя такие точеные ножки?
   -- От аллаха.                                                   
   -- А эти груди?
   -- От аллаха.                                                   
   Омар Хайям задумывается. Ненадолго. Разве можно погружаться в
думы в такие минуты? Ведь рядом Айше!
   -- Аллах накажет тебя, -- строго говорит Айше.                  
   Он ничего не хочет слышать. При чем тут аллах? При  чем  дру-   
гие женщины? Разве можно не пить и не любить?..
   -- Что ты скажешь ей? -- допытывается Айше.
   -- Ничего.
   -- Из страха?
   -- Нет. Просто так. Она знает, что я люблю всех женщин.
   -- И даже старых?
   -- Этого не говорю.
   -- Даже некрасивых? Даже хромых?
   Он молчит. А потом говорит ей:
   -- Словом, я люблю женщин. Такими, какими создал их аллах.      
   Омар Хайям подносит к ее алым губам кусочек поджаренного  мя-
са. Она ест и запивает вином. Это очень пьянящее  вино.  Так  ей
кажется. А он допивает чашу и с размаху бьет ее о камень. И сот-
ни осколков разлетаются в стороны.
   Он смотрит на нее и думает: "Нет, я  не  видел  никого  краше
Айше".
   И он искренен. И каждый раз, когда  целовал  женщину,  думал,
что именно она олицетворяет красоту. Ибо  любил  их  безудержно.
Любил их за верность и неверность, за красоту и  горячность,  за
холодность и недоступность, за жар поцелуев и  даже  за  измену.
Любовь его столь же глубока и искренна, сколь  и  мимолетна.  Но
каждый неверный поцелуй тяжело ранил его, однако рана вскоре за-
живала. Так как на страже любви всегда стояло время! Оно не раз-
решало грустить дольше положенного, дольше положенного самим ал-
лахом...
   Хаким наклоняется к ней. И целует ее в  губы  долгим,  долгим
поцелуем. И ей кажется, что сейчас разорвется ее сердце...
   Волосы ее распущены. Пахнут они мускусом и жасмином, так  же,
как у Эльпи. И он невольно спрашивает себя: "Откуда у нее  такие
дорогие духи?" Он ныряет головою в черные струн  волос  и  зары-
вается в них. Подбирается к ее  ушам,  которые  походят  на  ма-
ленькие, твердые обиталища жемчужин, и спрашивает:
   -- Ты придешь ко мне ночью?
   -- Не знаю...
   -- Я буду в обсерватории. Буду совсем один.
   -- Не обещаю.
   Ее глаза полузакрыты. И она не лжет: она ничего не может обе-
щать.
   Хаким вспоминает свою первую любовь, которая была там,  дале-
ко, в Самарканде. Та девушка походила на Айше. Очень была на нее
похожа. И тоже любила повторять: "не знаю". Девушка была пятнад-
цатой весны, не сверленый жемчуг, и ждала своего ювелира. Может,
аллах и сейчас посылает Хайяму столь же великолепный подарок ?..   
   Айше разрумянилась от вина и ласк. Щеки ее пылают. И ей стыд-
но смотреть на него. Ее глаза глядят куда-то поверх него, может,
на небо. Или еще выше. Но куда же выше?
   Хаким резко поднимается, смачивает в реке  платок  и  обматы-
вает им свою шею.
   -- Чтобы от любви не разорвалось сердце,  --  шутит  он.  Ему
очень хорошо.
   -- Я хочу воды, -- говорит Айше, не глядя на Омара Хайяма.
   -- Приказывай! -- с готовностью восклицает он. Берет под мыш-
ку большой глиняный кувшин и льет веду  в  меньший,  совсем  не-
большой. А оттуда -- в чашу. И пьют вместе: он -- вино, а она --
воду. И он просит ее разбить чашу вдребезги. О  камень.  Она  не
решается. Он подает ей пример. И тогда она тоже разбивает чашу.
   -- Это примета? -- спрашивает она.
   -- Да, примета.
   -- Какая же?
   -- Тот, кто разбил чашу, испив ее до дна, -- все  равно  вино
это или вода, -- будет любим вечно.
   -- О аллах! -- вскрикивает Айше. -- Значит, я буду любить те-   
бя вечно?!
   -- А ты сомневаешься в этом?
   Ее глаза расширились, в них засветился священный огонь,  при-
сущий только истинному меджнуну. И, увидя этот огонь,  Омар  Ха-
йям возрадовался юношеской радостью. Он повел ее к берегу реки.
   Они стояли одни над рекою, обнявшись, словно вдруг  возникшие
из единого дыхания и единого сердцебиения. Она была  много  ниже
его. Хрупка и тонка.
   -- Ты видишь, как мчится эта река? -- спросил он.
   Она сказала:
   -- Да.
   -- Ты знаешь, что она точно так же текла и семь тысяч лет на-
зад?
   Она сказала:
   -- Нет, не знаю, И почему семь тысячелетий? А не меньше и  не
больше?
   Хаким объяснил ей, что человечество  зародилось  именно  семь
тысячелетий тому назад. И река эта, именуемая -- и неспроста  --
Животворной, текла точно так же и точно так же была свидетельни-
цей любви и счастья влюбленных.
   -- Да? -- осведомилась она удивленно. Айше  это  ни  разу  не
приходило в голову.
   -- А знаешь ли ты, -- продолжал он, -- что точно так  же  бу-
дет она течь и после нас?
   -- Наверное, -- произнесла Айше, которой и эта мысль о  смер-
ти и бессмертии тоже не приходила в голову.
   Он это понял и согласился с нею: в самом деле, стоит ли изну-
рять себя думами о прошлом или близком и неизбежном конце?
   Омар Хайям продолжал:
   -- Но я сейчас не о смерти. Кому она нужна? Я  о  том,  чтобы
люди вечно любили друг друга. И они будут любить вечно!
   Он отошел от нее на шаг, оглядел ее с ног до головы  и  решил
про себя: она -- лучшее создание аллаха. И, наверное, никогда не   
видал такую красавицу с такими удивительными глазами. И  за  ка-
кие богоугодные дела послала ему судьба это неземное творение?..
   -- Айше, говорили тебе, что ты прекрасна?  --  спрашивает  он
восхищенно.
   -- Да, -- ответила она.
   -- Кто же?
   -- Сваха.
   -- Тебя сватали?
   -- Пытались...
   -- И ты не вышла замуж?
   -- Нет.
   -- Почему ?
   -- Я не знаю. Может быть, потому что бедная.
   Он призадумался. Бедная? Айше -- бедная?
   -- Ты настоящая хатун, -- сказал он. -- В  тебе  течет  кровь
госпожи. Именитой госпожи!
   Она усмехнулась. Горькой усмешкой.  Впрочем,  только  с  виду
горькой. Разве печалятся в ее годы при таком стане и  таких  гу-
бах, при таких ножках и шее? Прочь печаль!
   -- Господин, -- сказала обворожительно низким голосом,  слов-
но ей за двадцать и словно вполне опытная в любви, --  не  пони-
маю, почему согласилась сбежать с тобою на эту лужайку почти  на
целый день? Меня хватятся и начнут искать. Я знаю это.
   -- Кто хватится? -- спросил он.
   -- Может быть, мать.
   -- А еще?
   -- Брат. Старший.
   -- А еще?
   -- Больше некому.
   -- А хотелось бы?
   -- Что?
   -- Давать отчет? Кой кому. Скажем, мужу.
   -- Может быть. Женщинам нравится. хозяйский глаз.
   -- Женщинам?! -- воскликнул Омар Хайям.
   -- Да. А что?
   -- Я не ослышался?
   -- О нет!
   Омар Хайям готов рассмеяться, пытается быть серьезным.
   -- Вы, женщины, слишком могущественны. Мы и мизинца вашего не
стоим. Вы хитры. Вы умны. Вы терпеливы. Вы благородны.  Вы  пре-
данны. Особенно в любви. Так зачем, спрашивается, вам  хозяйский
глаз? Нет, он вам не нужен. Он просто оскорбителен для вас.  Это
сами вы придумали его, чтобы вернее дурачить мужчин. Да, да!
   Сказать по правде, Айше и не подозревала, что способна  дура-
чить мужчин. Она была в том возрасте, когда женщина больше  дей-
ствует согласно инстинкту, нежели прислушивается к голосу  опыта
или разума. Айше нравился этот пожилой мужчина, статный и умный.
Она не знала, что будет с нею через час или  завтра,  не  говоря
уже о более отдаленных временах. Она доверяла своей  любви,  мо-
жет быть, больше, чем это полагалось. Но доверяла. А это для нее
было все: сердце побеждало ум!
   Омару Хайяму показалось, что его юная подруга немножко расте-
ряна. Он подумал, что слишком стар для нее, К тому же что  может
он предложить ей? Замужество? Но это слишком далеко от его  пла-
нов. Хаким может отдать только себя, и то на  время.  Может  от-
дать свое богатство, которого нет. Эльпи он просто купил.  Эльпи
знала, на что идет: сегодня ее любят, а завтра?  Кто  поручится,
что он сохранит любовь свою к ней до завтрашнего дня? Никто!  Да
и можно ли ручаться в таком деле? И нужно ли?..
   Он повел Айше на прежнее место. И они снова уселись на  зеле-
ную траву. Она молчала, подчиняясь ему во всем. Айше не  принад-
лежала себе -- ею полностью, сам  того  не  подозревая,  овладел
этот умный бородатый мужчина.
   -- Айше, -- сказал Омар Хайям, -- мне кажется,  что  я  люблю
тебя. Мне нравятся твои алые губы. Я люблю твои юные годы.
   Она слушала его, склонив голову набок. Щекою касаясь его пле-
ча.
   -- Ты спросишь меня -- и это вполне естественно, люблю  ли  я
еще кого нибудь? И я отвечу тебе откровенно:  да,  люблю.  Но  я
люблю и тебя. Скажи. что бы мне сделать для тебя?
   Подумав, она ответила:
   -- Ничего.
   Хаким протянул руку к чаше. Однако Айше  опередила  его.  Она
подала ему чашу, сама налила до краев, И они выпили, не произне-
ся ни слова. Он изучающе осмотрел  чашу,  перевернул  ее  кверху
дном и вдребезги разбил о камень.
   -- Я хочу есть, -- признался он. -- Вдруг  проголодался,  как
шакал. Выбери мне кусок мяса. По своему вкусу. Слышишь, Айше?
   И она выбрала. И подала ему. И он вдруг помрачнел,  Нахмурил-
ся. И не стал есть. Она с испугом взглянула на него:
   -- Что с тобой, мой господин?
   -- Ничего.
   -- Ты болен?
   -- Да. Только не спрашивай чем.
   -- Не буду, -- покорно произнесла Айше.
   -- И не надо, -- сказал Омар Хайям. --  Я  подумал  сейчас  о
смерти.
   Айше встрепенулась. И, чуть не рыдая, произнесла!
   -- Только не смерть!
   Он обнял ее.
   -- Я думаю о смерти вообще, --  пояснил  он,  --  и  не  могу
смеяться, когда думаю о ней. Я завидую тем, кто будет сидеть  на
этой лужайке после нас. После того, как из меня неумолимый  гон-
чар вылепит кувшин для вина.
   Айше стало немножко страшно: можно ли говорить о таких вещах,
когда над головою шатер любви?
   Омар Хайям вдруг резко поворотился назад. Словно его  кто  то
окликнул...
   -- Что с тобой? спросила Айше.
   -- Она, это она смотрела на меня. Только что... сказал он, не
глядя на Айше.
   -- Кто она?
   -- Смерть! -- произнес Омар Хайям.








                               19
                    ЗДЕСЬ ПРИВОДИТСЯ БЕСЕДА,
                    КОТОРАЯ СОСТОЯЛАСЬ МЕЖДУ
                    ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВОМ
                    ГЛАВНЫМ ВИЗИРЕМ И ОМАРОМ
                     ЭБНЭ ИБРАХИМОМ ХАЙЯМОМ




   В пятницу утром, когда исфаханцам виделись еще последние пре-
дутренние сны, его превосходительство Низам ал-Мулк послал чело-
века к хакиму Омару Хайяму. И наказал передать, что его  превос-
ходительство просит-де уважаемого хакима пожаловать  к  главному
визирю для важного разговора.
   В ту раннюю пору хаким пребывал в объятиях прекрасной  румий-
ки. И когда слуга доложил  ему  о  приглашении  его  превосходи-
тельства, Хайям не сразу сообразил, в чем дело. Но не  прошло  и
часа, как хаким Омар эбнэ Ибрахим сидел напротив главного  визи-
ря и сердце его билось ровно.
   Главный визирь погладил бороду свою обеими руками. Это  озна-
чало, что настроение визиря хорошее, что на сердце его мир,  что
в душе его плещутся волны покоя и доброжелательства. Это был че-
ловек, пополневший с годами и с годами приобретший остроту  мыс-
ли и зоркость глаз. Он видел далеко. И мыслил  широко.  Это  ему
была обязана своим рождением, ростом и знаменитостью  багдадская
академия -- прибежище многих ученых и  талантливых  мастеров  по
части различных приборов. А разве  исфаханская  обсерватория  не
была в полном смысле этого слова детищем его превосходительства?
Разве пошел бы на великие денежные расходы его величество,  если
бы не старания и советы его главного визиря?..  Не  худо  почаще
освежать в памяти эти деяния Низама ал-Мулка...
   -- Что ты знаешь о странах Индии? -- вдруг задал вопрос глав-
ный визирь.
   Признаться, хаким немного смутился: почему именно  о  странах
Индии? Разве что нибудь угрожает оттуда? Или задуман поход в  те
страны?
   -- Это далекие страны, -- сказал визирь.
   -- Да, это так.
   -- Купцы, побывавшие в странах Индии, рассказывают чудеса.
   Еще бы! Там умеют оживлять мертвых и мнимо умерщвлять  живых.
Там змеи в особенном почете, И обезьяны вроде домашних животных.
Там по дорогам бродят коровы и никто не смеет обидеть их.
   -- Разумеется, разумеется, -- говорит  визирь,  --  множество
людей спит и видит во сне страны Индии. Разве не слышали расска-
зов о роскоши и богатстве стран Индии?
   Хаким вполне согласен с визирем: каждое  слово  его  соответ-
ствует действительности, еще и еще раз свидетельствуя  о  глубо-
ких познаниях его превосходительства...
   -- Я угощу тебя неким напитком,  --  многозначительно  сказал
визирь, -- если ты еще не пробовал его.
   -- И этот напиток индийский? -- спросил хаким.
   -- Да.
   -- Он крепок, словно вино?
   -- Напротив, он как вода,  но  душистый.  Одни  называют  его
"та", другие -- "ча", а иные -- даже "са". "Ча" есть корень  ки-
тайский, в то время как слово "са", кажется, цейлонское или  еще
какое либо иное.
   Его превосходительство хлопнул в ладоши: дверь отворилась,  и
вошли двое чернокожих, которые несли низенький столик, инкрусти-
рованный слоновой костью, сосуды серебряные и чашки  с  блюдцами
белоснежного цвета из индийской и китайской глины.
   Низенький столик поставили меж беседующими. Из пузатого сосу-
да налили желтоватую жидкость в чашки, и те  чашки  подвинули  к
визирю и хакиму. Вскоре хаким почувствовал душистый запах,  сме-
шанный с паром, и не мог разобрать, что что за запах...
   Визирь посоветовал хакиму не притрагиваться к чашке, пока  не
принесут меду и засахаренного винограда. И тогда,  пригубляя  из
чашки, следует пить эту жидкость, именуемую "ча". Она не  должна
быть очень горячей или  чрезмерно  охлажденной,  но  такой,  как
стерпят губы и язык. Говорят, что напиток этот  придает  силу  и
гонит живительную влагу по всем внутренним органам  --  дыхания,
пищеварения и кроветворения.
   Хаким слышал краем уха о подобном напитке из  далеких  стран,
но пить ему не приходилось. Надо  полагать,  что  глоток  такого
"ча" стоит целого жбана прекраснейшего ширазского вина. А  заме-
нит ли "ча" целый жбан?
   Пока напиток остывал, визирь сказал:
   -- Да будет тебе известно, уважаемый господин  Хайям,  что  я
близок к завершению некоего труда, который назвал бы  книгой  об
управлении...
   -- Управлении? -- удивился хаким.
   -- Да, именно об управлении. Я имею в виду государство, а  не
маленькое хозяйство. Объясню, в чем дело...  Визирь  притронулся
пальцами к чашке и быстро отнял руку: "ча" был все  еще  слишком
горяч. -- Государство управляется мудростью правителя.  Мудрость
правителя проистекает от волн аллаха, который есть всему  начало   
и конец. В священной книге приведены основы  нашего  существова-
ния. Живое и мертвое подчиняются законам. И когда  жизнь  услож-
няется, когда государство,  подобное  нашему,  избирает  силу  и
простирает неограниченно свою мощь,  требуется  большое  умение,
чтобы как следует приложить божественные установления к  буднич-
ной жизни правителя и его подданных.
   Хаким кивнул. И тоже притронулся пальцами к чашке, Ему  пока-
залось, что она достаточно остыла.
   -- Пей, -- сказал визирь и пригубил напиток.
   Хаким отпил глоток.  Еще  глоток.  Подражая  его  превосходи-
тельству, вдохнул аромат непонятного питья...
   -- Ну и как? -- спросил его визирь.
   -- Вино лучше, -- простодушно ответил Омар Хайям.
   -- Не делай преждевременного вывода, -- посоветовал  ему  ви-
зирь. -- К этому напитку надо привыкнуть. -- И, посмеявшись  чу-
точку, добавил: -- Если его добудешь, разумеется. Да и  цена  на
него велика.
   Хаким продолжал пить маленькими глотками напиток по  названию
"ча".
   А визирь продолжал:
   -- Я хочу задать один вопрос. Он касается наиболее деликатно-
го места в моей книге, Я не сомневаюсь в том,  что  она  вызовет
споры. А враги мои, в первую очередь этот разбойник  Хасан  Саб-
бах, станут поносить меня пуще прежнего. Но дело сделано:  книга
почти готова, и никто не помешает мне  обнародовать  ее.  Согла-
сись, что править нашим государством не так просто. Оно раскину-
лось чуть ли не на полмира. И разный проживает в  нем  народ.  В
том числе и разбойник Хасан Саббах со своей шайкой. От благочес-
тивых мусульман до безбожников и разбойников -- вот тебе поддан-
ные на любой вкус! Исходя из собственного опыта,  я  даю  советы
правителям. Излагаю свои мысли...
   Хаким кивнул: дескать, все понятно и справедливо.
   -- Но в такой стране, как наша, где  человек  живет  земледе-
лием и меньше торговлей, очень важно, чтобы крестьянин  чувство-
вал себя в каком-то роде равноправным человеком. А?
   Омар Хайям молчал.
   -- Я так думаю, -- продолжал визирь. -- А что значит быть че-
ловеком? Надеяться на силу своих рук и на землю свою. Мне кажет-
ся, что грабить землепашца не полагается. Это  противно  священ-
ной книге и всем установлениям шариата. Тут должна быть граница.   [Ш-003]
А иначе придется согласиться с этим Хасаном  Саббахом  и  разру-
шить все устои нашего государства. Что ты скажешь, хаким?
   Омар Хайям поставил чашку.
   -- Твое превосходительство, -- начал он, -- ты  всегда  пора-
жал меня неожиданностью течения своих мыслей  и  дел.  Я  вечный
должник твоей щедрости. И то, что услышали мои уши,  есть  вели-
кое благо для меня, бальзам для сердца моего.  Как  подданный  и
слуга его величества я ощущаю великую мудрость в твоих речах.  А
твое решение обнародовать книгу правителя есть благо  для  всего
государства.
   Его превосходительство слушал речи хакима  благосклонно,  ибо
знал, что язык ученого повторяет то, что на сердце у того, и что
хаким не покривит душою.
   -- Ты правишь мудро -- твои седины тому свидетели,  --  гово-
рил Омар Хайям горячо. -- И то, что ты  обратил  свои  взоры  на
тех, кто копошится в земле от зари до зари, есть плод твоей  ве-
личайшей прозорливости. Твое превосходительство!  --  воскликнул
Омар Хайям. -- Ну сколько лет живет  на  земле  человек?  Иногда
этот век можно определить по пальцам рук и ног. Иногда -- вдвое,
втрое больше. Пусть даже вчетверо. И все? Да, все! Увы, так  по-
ложил аллах, и никто не в силах отменить его приговор. Три  чет-   
верти населения нашего государства копошится в песке и навозе. В
поте лица своего добывает хлеб, как высшее благо. Но ведь  кусок
этот очень часто вырывают у него изо рта. Беззастенчиво,  грубо,
жестоко, безжалостно. Ему говорят при этом: "Это для твоего гос-
подина". Ему говорят при этом: "А это для твоего верховного вла-
дыки". Ему говорят: "А это  для  защитников  твоих,  совершающих
ратные подвиги". А это же крестьянин! В одном лице. С одной жиз-
нью. Одним сердцем.
   -- Вот я о нем то и спрашиваю тебя, хаким.
   Омар Хайям развел руками.
   -- Если ты ждешь от меня ответа чистосердечного, я скажу.
   -- Именно, -- сказал визирь твердо.
   Подумав, Омар Хайям сказал:
   -- Я слишком долго смотрю на небо. Слишком долго изучаю  дви-
жение светил. Я мысленно достиг крайнего  предела:  хрустального
свода, над которым бездна. Мне порою кажется, что  жизнь  светил
мне яснее, нежели наша, человеческая. То, что под  боком,  полно
еще большей тайны, чем то, что над хрустальным сводом. Да, да!
   Главный визирь слушал внимательно, Ученый, который был намно-
го моложе его, пользовался уважением визиря. И словам хакима ви-
зирь придавал соответствующее значение.
   Омар Хайям развивал свою мысль следующим образом :
   -- Нет мудрости в мире выше, чем мудрость аллаха, великого  и   
милосердного. Это должно быть признано в начале всякого  рассуж-
дения. Потом следует, исходя из мудрости его, посмотреть на  се-
бя и себе подобных. После такого анализа я решил: здесь, на зем-
ле, должна быть обеспечена  человеку  сносная  жизнь.  Обещаниям
нельзя верить! Да, нельзя верить!
   Последние слова хаким произнес столь решительно,  что  заста-
вил насторожиться главного визиря. Тот отхлебывал "ча", не спус-
кая глаз с хакима.
   -- Мне обещают эдем? Прекрасно! Мне сулят сытую жизнь на  том
свете? Прекрасно! Мне обещают любовь очаровательных гурий? Хоро-
шо! Однако, твое превосходительство, поскольку ты пишешь  книгу,
знай: ничто против этой жизни -- та, ничто против этих женщин --
те гурии! И вина глоток сильнее посулов. Вот к какому  выводу  я
пришел, изучая вселенную такою, какая она есть.
   Визирь не перебивал, не пытался помешать случайным жестом. Он
держал чашку обеими руками, как бы грея их.  Не  часто  приходи-
лось ему видеть хакима столь возбужденным.  И  он  подумал,  что
разговор этот пришелся хакиму по душе, что хаким говорит то, что
думает. А это надо ценить...
   -- Поэтому, -- продолжал Омар  Хайям,  --  мне  понятно  твое
просвещенное желание обратить внимание на судьбу тех,  кто  кор-
мит и поит нас. Государство только выиграет, если обретет  дове-
рие крестьянина... Что было прежде? О чем пишут старинные книги?
Страна не имела единого правления. Иноземцы приходили и грабили.
Господин грабил слугу, купцы обманывали честных людей. И не  бы-
ло во всем этом никакой мудрости. Его величество  счастливо  об-
рел в твоем лице правителя всемудрого и всевидящего. И  государ-
ство обрело покой, порядок.  Караванные  пути  свободны,  купцов
больше не убивают и не грабят.
   -- А Хасан Саббах? -- мрачно спросил визирь.
   -- Чтобы победить его в кратчайший срок, чтобы одержать  верх
над всеми, ему подобными, нужно милосердие к тому, кто  копошит-
ся в земле и стучит по меди молотком с самого раннего утра.  На-
до выбить оружие у врагов, проявив внимание к смертному.  И  ты,
твое превосходительство, верно поступаешь, раздумывая  над  нес-
частной судьбой крестьянина, раздираемого нуждой, голодом и  на-
силием. Надо исключить эти три понятия из его жизни, да  из  на-
шей тоже, и тогда многое наладится само собою,..
   -- Ты так полагаешь, хаким?
   Омар Хайям снова вспыхнул, словно на миг приутихшее пламя. Он
сказал:
   -- Особенно насилие, твое превосходительство!  Вот  где  зло,
вот где беда всех бед! В семье и в государстве, в государстве  и
во всей вселенной!.. Я как то был в Тусе. И однажды увидел воро-   [Т-007]
ну на крепостной стене. Она  клевала  кость,  на  которой  чудом
удержался кусок вонючего мяса. И я подумал: чья эта  кость?  Мо-
жет быть, прежнего правителя Туса?
   Визирь вздрогнул.
   -- Что ты говоришь, хаким? -- сказал он брезгливо.
   -- Я говорю правду, -- ответил Хайям, -- только правду. И хо-
чу обратить твое внимание вот на что: умрет бедный, умрет и  его
правитель. Кому достанется этот мир? Только грядущим поколениям.
А больше никому!
   -- Это так, -- согласился визирь.
   -- Напиши в своей книге  страницы  разума,  внуши  правителям
всех степеней, что насилие есть главное зло.  Внуши  уважение  к
человеку, потеющему на клочке земли. И тогда твоя  книга,  кото-
рая, я уверен, есть великое произведение, станет еще более вели-
кой. Вот мое слово!
   В огромном зале тихо. Солнце довольно  высоко  над  зубчатыми
голыми скалами и разом прорвалось сюда. Оно заиграло своими  лу-
чами на медных светильниках, на белоснежных вазах  и  загорелось
зеленым пламенем на неких вьющихся растениях, обрамлявших  высо-
кие и узкие окна.
   -- Да, -- прервал молчание визирь, --  ты  сказал  хорошо.  А
главное -- откровенно. Я хотел услышать твое мнение, чтобы укре-
питься в своем. Когда пишешь, надо верить тому, что пишешь,  на-
до быть убежденным в этом. Не так ли?
   -- Истинно так, -- подтвердил хаким.
   -- Спасибо тебе за твои слова. Мне кажется, что книга моя бу-
дет полезной, и я дам тебе ее почитать, как только закончу.
   Хаким поблагодарил за доверие, за  приятную  беседу,  которую
неожиданно подарил ему визирь. И хотел было уйти. Но визирь  ос-
тановил его. Встал, взял хакима за плечи, как  бы  полуобняв,  и
прочитал рубаи. Наизусть.
   Рубаи звали слушателя на лужайку, на грудь милой,  к  кувшину
вина. Поэт говорил: пей и люби, и час этот твой. Поэт утверждал,
что идущий по земле постоянно ступает на чей-нибудь глаз.  Может
быть, это глаза красотки, которая пленяла собою многих и  сдела-
ла многих счастливыми ?
   Прочитав, визирь подождал, что же скажет  хаким.  Однако  тот
погрузился в свои мысли.
   -- Ну и как? -- спросил визирь. -- Нравятся эти рубаи?
   Визирь ждал, что хаким признает их своими, что  не  откажется
от этих истинных перлов поэзии.
   Омар Хайям ответил равнодушно:
   -- Мне нравятся. Особенно твое чтение.
   -- Это твои рубаи? -- спросил визирь.
   Омар Хайям отвел глаза.
   -- Разве я поэт? -- ответил он смущенно. -- Разве я поэт?








                               20
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                  ОБ ОДНОЙ УЧЕНОЙ ЗАТЕЕ ОМАРА
                             ХАЙЯМА



   Во дворе обсерватории был уголок, который особенно  полюбился
Омару Хайяму.
   Если обогнуть здание обсерватории справа и идти вдоль ограды,
узкая садовая дорожка приведет к кипарисам. Эти кипарисы стояли,
словно воины, вдоль северной стены. И под  их  недреманным  оком
росли персиковые и грушевые деревья и вилась  виноградная  лоза.
Это был прекрасный уголок, и хаким говаривал в шутку:  "Вот  где
бы я желал вечно лежать: среди цветов и зелени и совсем  недале-
ко от виноградной лозы".
   Здесь стлался травяной ковер, и лежал он меж трех  арыков,  в
которых протекала вода из Заендерунда. Воистину райский  уголок,
могущий вдохновить не только поэта, но и ученого,  отрешившегося
от мира ради науки!
   Хаким приказал расстелить на земле широкую скатерть,  принес-
ти сюда ковров и подушек для полного удобства. И  завтрак  зака-
зал на свой вкус -- необычный, можно даже сказать,  праздничный:
жареную баранью ляжку, сдобренную вином,  куропаток  с  рисом  и
шафраном и горячие пшеничные лепешки. Это была  еда,  к  которой
нельзя притрагиваться без вина. Поэтому вино было выбрано  крас-
ное, тягучее, терпкое, предварительно остуженное. А своего  дру-
га Исфизари хаким попросил прихватить из дому чанг.  Сей  ученый   [Ч-001]
муж отменно играл на чанге и недурно пел. Друзья хакима  порази-
лись: изысканный завтрак на свежем воздухе, притом в будний день!
   На что хаким ответил:
   -- Он и будет будничным, наш достархан. Поэтому прошу  запас-
тись бумагой и перьями.
   Вот каким образом прекрасным летним утром ученые оказались на
лужайке в саду обсерватории. Явились ближайшие сотрудники  хаки-
ма Омара Хайяма: Абулрахман Хазини, Абу-л-Аббас Лоукари,  Мейму-
ни Васети и Абу-Хатам Музаффари Исфизари. Имение этих своих сот-
рудников особенно высоко ставил Омар  Хайям,  полагая.  что  они
виднейшие ученые и что имена их со временем будут широко  извес-
тны.
   Но более всего поразило гостей Омара Хайяма вино: такого, ка-
залось, они еще никогда не пробовали. Кроме вина,  был  припасен
еще и шербет на тот случай, если кому нибудь не захочется  вина.   [Ш-007]
Но ученые подтвердили в один голос, что предпочитают пить  вино,
чтобы им была уготована прямая дорога в ад.
   -- О уважаемый хаким, -- сказал Хазини, -- все  это  чудесно,
но не объяснишь ли нам, ради чего накрыт этот необычный стол?
   -- Объясню, -- пообещал хаким.
   Было довольно жарко даже здесь,  в  тенистом  уголке.  Однако
мурлыкали арыки, полнились чаши с холодным вином, и  даже  вете-
рок веял, и птицы пели прямо над головой.
   Хаким усадил друзей, а сам выбрал себе место рядом  с  кувши-
ном вина, ибо никому не доверял столь  священное  дело,  каковое
всегда возлагается на виночерпия. И сказал:
   -- Господа, мы будем есть и пить, но будем и беседовать, при-
том на тему очень серьезную. А посему прошу вас  иметь  наготове
бумагу и перья. Делайте необходимые пометки,  записывайте  мысли
-- они очень пригодятся. А выбрал я этот уголок и  еду  соответ-
ственную потому, что новая работа  всегда  требует  праздничного
начала. -- И добавил: -- Если ее хочешь завершить успешно,  тоже
по-праздничному.
   Сотрудники хакима переглянулись, давая понять друг другу, что
ни  о  чем  толком  не  осведомлены  заранее  и  сейчас  не  все
понимают...
   Хаким попробовал мяса, поднял чашу,  причмокнул  губами.  Его
глаза загорелись и невольно обратились к небу, как бы  благодаря
аллаха за великое удовольствие.                                    
   За трапезой завязался разговор, и ученые незаметно  окунулись
в сферу, близкую им и любопытную для них. Начало беседе  положил
Омар Хайям. Он заметил, что  любознательность,  которою  наделен
человек, всегда служила толчком в науке,  а  поскольку  любозна-
тельность беспредельна, как и сама  жизнь,  то  и  науке,  стало
быть, надлежит развиваться беспредельно. Что это значит? Возьмем
простую вещь: уже древнейшие знали, что один плюс  один  --  это
два. Но любознательность повела их дальше. И вот уже  два  умно-
жается на два. И так далее. Это  древнейшие.  А  древние  сумели
пойти еще дальше. Они занялись корнями. И потому-то сегодня мож-
но утверждать, что квадраты равны  корням,  что  квадраты  равны
числу, что корни равны числу. Идя дальше, можно утверждать: кор-
ни и число равны квадратам. И не только утверждать, но и доказы-
вать! Наглядно. Геометрически. То же самое  можно  сказать  и  о
другом утверждении алмукабалы: квадраты и число равны корням. То   [А-004]
есть вырастает целая наука о числах, о корнях и квадратах. Но  и
здесь нет границы, и потому естествен переход к кубам.
   Возьмем астрономию...
   Тут хаким прервал самого себя и предложил выпить за  астроно-
мию -- науку великую, прекрасную,  как  философия.  И  предложил
попробовать куропаток с рисом под шафраном. Он это говорил,  как
хозяин пиршества, как глава его. Ибо и в  этом  деле  хаким  был
большой мастак.
   А потом продолжал:
   -- Птоломей -- этот древний египтянин -- создал стройную нау-
ку о светилах, о мироздании. И близко подошел к истине: все вер-
тится вокруг Земли. Не так ли? Но вот  проходит  тысячелетие,  и
Сиджихи, по словам великого Бируни, заявляет, что Земля стоит на
месте, но вертится вокруг себя,  подобно  волчку.  Это  подтвер-
ждает и сам Бируни! Но слушайте дальше. Бируни восхваляет Птоло-
мея, но сам в конце жизни приходит  к  противоположному  выводу:
Солнце стоит на месте, а вращаются вокруг него светила и  Земля,
разумеется!
   Хаким оглядел своих друзей: он весь сиял, он,  казалось,  был
на седьмом небе. Он очень любил, когда что-либо  опровергали,  и
очень не любил, когда твердили нечто заученное,  установившееся.
Если, говаривал он, мы будем твердить одно и то же, кто же пове-
дет нас дальше по дорогам познаний? Так он говаривал...
   -- Наверное, тут могла вкрасться ошибка,  --  продолжал  Омар
Хайям. -- Мало высказать мысль, ее надо подтвердить опытом.  Би-
руни этого не сделал.
   -- Справедливо, -- сказал Васети.
   -- Во всяком случае, это дело будущего. Что я  хочу  сказать?
Мысль не должна застаиваться, успокаиваться --  вот  что!  И  мы
собрались здесь для того, чтобы заявить  об  этом.  Согласны  со
мной?
   Вопрос был обращен ко всем. И ответ не составлял  труда,  ибо
известие, что успокоившийся ум -- мертвый  ум.  Исфизари  тронул
басовую струну, и над лужайкой поплыл ровный, низкий  звук,  по-
добный мужскому голосу.
   -- Это значит "да", -- пропел ученый.
   -- Чаши! -- воскликнул хаким.
   И пять рук с чашами поднялись кверху, чтобы  все  это  видело
небо, чтобы знало оно, что все пьют поровну и без остатка.
   Птицы, сидевшие на деревьях, вспорхнули,  лепестки,  белые  и
розовые, посыпались на землю. И украсили стол драгоценными моне-
тами -- живыми и ароматными.
   Хакима с некоторых пор занимало одно очень важное дело. И  он
сообщил какое... Он раздобыл работы древних греков, а также кни-
ги Абу-л-Хасана Сабита ибн Курры Ал-Харрани и Ибн аль-Хайтама  и
других ученых. Он напомнил своим друзьям слова  Архимеда,  кото-
рые сохранили ученые, а именно: "Всякая стоячая жидкость не дви-
жется, и ее форма -- форма шара". Это утверждение подлежало,  по
мнению Омара Хайяма, особому рассмотрению ввиду  того  интереса,
который вызывает оно в связи с формами небесных светил. Архимед,
продолжал развивать свою мысль хаким, написал книгу  об  устрой-
стве небесной сферы, воспроизводящем круговращение небесных све-
тил...
   -- Об этом писал еще и Прокл, -- заметил Лоукари.
   -- Совершенно верно.
   -- Многие писали, -- добавил Васети.
   -- Возможно, -- согласился хаким.
   -- Мне кажется, -- сказал Васети, -- что можно попытаться оп-
ровергнуть Птоломея, но вряд ли это удастся.
   -- Почему? -- спросил хаким настороженно.
   -- Это был большой ученый. Ничего зря  не  говорил.  Воистину
бог!
   -- И тем не менее... -- Хаким взял куропатку и полюбовался ею.
   Хазини решительно восстал против  обожествления  даже  самого
Аристотеля, даже самого Фирдоуси и Ибн Сины. Это  ничего  общего
не имеет с подлинной наукой...
   -- Из тебя вышел бы неплохой асассин, -- с  улыбкой  прогово-   [А-007]
рил Васети.
   -- А почему бы и нет? -- неожиданно для друзей признался  Ха-
зини.
  Но слова эти восприняли как шутку: в самом деле,  какой  асас-
син из Хазини, вечно погруженного в тайны мироздания ?
   -- Я сейчас закончу свою мысль, -- сказал хаким, не буду  вас
долго мучить. Да и себя тоже... Дело в том, что Архимед попытал-
ся определить расстояние от поверхности Земли до Луны.  Он  ука-
зал количество стадий от Луны до Меркурия, от Меркурия до  Вене-   [С-005]
ры, от Солнца до Марса. И так далее. Словом, этот грек  дерзнул.
И у нас под рукою имеются величины этих расстояний. Я не  думаю,
что они очень уж точные.
   И Омар Хайям и на этот раз блеснул своей отличной памятью. Он
напомнил Архимедовы цифры. Вот они: рас стояние от Земли до лун-
ной орбиты -- стадий 554 мириад и 4130 единиц; от Луны  до  сол-
нечной орбиты - стадий 5026 мириад и 2065 единиц; от нее до  ор-
биты Венеры -- стадий 2027 мириад и 7165 единиц; от нее до орби-
ты Марса -- стадий 4054 мириад и 1108 единиц; от нее  до  орбиты
Юпитера -- стадий 2027 мириад и 5065 единиц; от  нее  до  орбиты
Сатурна -- стадий 4037 мириад и 2065 единиц... Затем хаким  Омар
Хайям перевел все эти греческие меры в количество фарсангов.       [Ф-003]
   Его друзья еле поспевали за ним,  чтобы  записать  числа,  со
многими из которых были знакомы еще со школьной поры, но  почему
то не приходило в голову подвергнуть их проверке или сомнению.
  Высказав предварительные соображения, хаким подошел к  главно-
му предмету разговора:
   -- Господа, я освежил в вашей памяти все давно вам  знакомое.
Не кажется ли вам вполне естественным, если мы  сами  попытаемся
измерить указанные расстояния? Каково ваше мнение?
   И хаким спокойно принялся  за  куропатку,  сказав,  что  весь
превращается в слух. Он сидел ровно, расправив  плечи,  подогнув
под себя ноги. На нем был синего цвета халат из однотонного шел-
ка. И белье проглядывало на груди -- бледно  голубого,  воистину
снежного цвета. Хаким был очень крепок, несмотря на  свои  сорок
пять лет или около того. И о нем можно сказать: мужчина в соку!
   Первым поддержал Хазини. Сотни лет тому назад  измеряли  рас-
стояния до светил. Почему бы не заняться измерением сейчас, ког-
да  имеются  хорошие  приборы,  когда  знаний  больше,   гораздо
больше...
   Тут его перебил Васети:
   -- Вспомни, Хазини, что говорил Ибн Сипа. А говорил  он,  что
нынешние знания суть рассеянные знания древних.
   -- Возможно, в философии, но в астрономии после Архимеда  на-
копилось немало любопытного. Я хочу высказать свое  мнение:  да-
вайте попытаемся все измерить заново.
   Лоукари и Исфизари высказались в том смысле, что следовало бы
прежде обдумать пути и способы, ибо в этом и заключена вся труд-
ность. Надо дерзать со знанием и умеючи. А есть ли и то, и  дру-
гое?.. То есть достаточно ли знаний и умения?..
   -- Об этом я и хотел посоветоваться, -- сказал хаким, с  удо-
вольствием запивая куропатку вином.
   По мнению Лоукари, прежде всего  необходимо  определить,  как
говорили греки, базис. То есть прямую. Причем от точного измере-
ния ее и зависит весь результат работы. А угловые измерения про-
вести при нынешних астролябиях или квадратах не так уж трудно...
   Хаким поддержал его кивком.
   -- Я сейчас представляю себе некую карту  наших  городов,  --
говорил Лоукари. -- Вот, скажем, Исфахан, а на север от него  --
город Савас. Там много ученых. Или взять хотя бы Ормуз  на  юге.
Или Киш, недалеко от Ормуза. Или Шираз. Можно пойти на восток от   [Ш-009]
Исфахана: скажем, до Нишапура или Балха. Можно  взять  и  другие
города: Бухару и Самарканд. Предпочтительнее большие расстояния,
ибо при этом меньше будет ошибок.
   Хаким еще раз кивнул.
   -- А способы измерений? -- спросил Васети.
   -- Обычные.
   -- При помощи караванов?
   -- А каким же еще образом?
   -- Я этого не знаю, -- сказал Васети.
   В эту минуту готов был разгореться жаркий спор, однако  хаким
не допустил до этого. Он весело предложил чашу вина: после  нее,
дескать, все станет ясно...
   -- Ведь вино наш друг? -- вопросил он. -- Не правда ли?
   Ученые дружно согласились с этим.
   -- В таком случае -- за любовь!
   И все опорожнили чаши. Еще бы: кому  не  хочется  любви?  Что
можно иметь против нее? Хазини прочел некие рубаи, не назвав  их
автора. Вот содержание: хотя этот мир и украшают ради  тебя,  но
не полагайся на него, ибо много таких, как ты, приходят  и  ухо-
дят; похищай свою долю счастья, не то похитят ее другие...
   Хаким погрозил пальцем своему другу. Он не любил, когда чита-
ли ему его же стихи. Он краснел при этом, точно уличенный в  ша-
лостях...
   -- Довольно об этом, -- сказал хаким, -- вернемся к  тому,  о
чем говорил уважаемый Лоукари... Верно, нужен базис.  А  измере-
ние его что же?.. -- Омар Хайям задумался. --  Его  надо  прово-
дить обычным способом. Берем караван. Сколько  фарсангов  прохо-
дит он в час? Это можно определить. Сколько часов  провел  он  в
пути? Это тоже можно установить. Таким образом, мы получим  рас-
стояние между двумя крайними точками базиса.
   Лоукари сказал, что все это верно. Но чем  дальше  будут  от-
стоять эти точки друг от друга, тем менее вероятна ошибка,  точ-
нее, тем меньше будет ее числовое значение...
   -- Однако точки следует брать на одном и том же меридиане, --
сказал Васети. -- Это значительно облегчит измерение.
   -- Стало быть, с севера на юг? -- спросил хаким.
   -- Или наоборот, -- ответил Васети.
   -- Это будет видно, -- Хаким казался озабоченным. И  он  ска-
зал: -- Давайте выпьем за наше начинание, Нам придется  испраши-
вать разрешение на расходы у его величества. Что скажете, госпо-
да? Беремся за дело?
   Лоукари поднял чашу.
   То же самое сделал и Васети.
   Их примеру последовали Хазини и Исфизари. А за  Омаром  Хайя-
мом дело не стало: он уже пил из чаши  и  швырнул  ее  в  кусты,
опустошив.
   -- А теперь послушаем чанг! -- воскликнул он. Что может  быть   [Ч-001]
лучше музыки в таком саду?!
   Он нагнулся, опустил ладонь в арык и смочил себе лоб.
   -- Мы чуть не перессорились, -- сказал  он,  улыбаясь,  --  а
жизнь, все-таки, хороша. Что скажешь, господин Исфизари?
   А тот в ответ поднял чанг и ударил по струнам.








                               21
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                     О ДОПОДЛИННО ИЗВЕСТНЫХ
                      РЕЧАХ, ПРОИЗНЕСЕННЫХ
                       В КРЕПОСТИ АЛАМУТ,
                  ЧТО ЗНАЧИТ "ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО"



   Если идти на север, все на север от Исфахана, то в горах мож-
но встретить людей, которые укажут дорогу к крепости Аламут.  Но
тут оговоримся: это не так просто. Сразу возникает много  вопро-
сов: кто ты? Зачем тебе нужна эта крепость? Кого ты ищешь?  Зван
ли туда или сам решил добираться? Суннит ты или  шиит?  Но  ведь
среди шиитов есть и исмаилиты. Ежели исмаилит, то кого  назовешь
из видных лиц, которые могли бы поручиться за тебя?  Словом,  не
так то просто попасть в крепость Аламут, а тем более  поговорить
с известным Хасаном Саббахом. Это главарь наиболее боевитых шии-
тов, называющих себя последователями пророка Исмаила,  клянущих-
ся в верности не только обновленной религии, но и  свободе.  Ха-
сан Саббах так и говорил: "Сунниты опутали нас так, что  челове-
ку невмоготу дышать. Дышат в  свое  полное  удовольствие  только
султан, его визири да их прихлебатели". Эти слова  Хасан  Саббах
обращал к народу, призывал их к борьбе против богатых...
   Неудивительно, что его величество  Малик-шах  называл  Хасана
Саббаха не иначе, как негодяем. А главный визирь -- только  раз-
бойником. Хасан Саббах, в свою очередь, не оставался в долгу. Из
"Орлиного гнезда" он извергал поток проклятий на головы  султана
и его визирей. Особенной ненавистью пылал этот самый Хасан  Саб-
бах к главному визирю -- его превосходительству Низаму ал-Мулку.
   Придворные поэты в своих стихах изображали Хасана Саббаха че-
ловеком клыкастым, низким и уродливым, богохульником и кровопий-
цей. За его голову было обещано много серебра  и  золота.  Хасан
Саббах надежно укрылся в своем Аламуте,  укрепленном  стенами  и
глубокими рвами. И чувствовал себя в безопасности. Между тем как
его люди, часто переодетые дервишами, совершали убийства, имено-
вавшиеся исмаилитами "возмездиями". Асассины  наводили  ужас  на
многих людей, и с ними невольно приходилось считаться,  то  есть
считаться с их грозными и безжалостными действиями.
   Но да будет известно каждому, что Хасан  Саббах  привлекал  к
себе сердца простолюдинов свободолюбивыми призывами. Он говорил:
человек должен быть свободным. Он говорил: ислам не должен угне-
тать человеческую душу, а, напротив, обновлять ее.  Он  говорил:
сунниты присвоили себе слишком много прав, а  их  муфтии  служат
орудием закабаления. И много еще  подобных  слов  говорил  Хасан
Саббах. И семена, которые сеял он, попадали на благодатную почву.
   Разве всего этого не понимал главный визирь? Нет, он  отлично
все знал и пытался найти некие пути, по которым  следует  напра-
вить государственное правление во избежание крушения, во избежа-
ние роста насилия и взаимного истребления. Низам  ал-Мулк  видел
далеко, но понимал, что поворачивать в какую-либо сторону  нала-
женную жизнь государства не так-то просто. Конечно, он все пони-
мал. А если бы не так, разве процветала бы дорогостоящая  обсер-
ватория в Исфахане или багдадская академия? И тем не менее,  как
бы ни был силен главный визирь, над ним простиралась власть  его
величества.
   Хасан Саббах был худощав. Роста выше среднего. Из под  корот-
кой черной бородки проглядывал острый кадык. На загорелом и  об-
ветренном лице -- узкие щелочки глаз, а сами глаза --  неопреде-
ленного водянистого цвета. Говорил он ровным, хрипловатым  голо-
сом. Почти никогда не повышал его, но было что то жуткое, сковы-
вающее в этом голосе. Так мог разговаривать человек, который все
взвесил и все решил. А главное, решился на все.
   Было у него две жены. Но никто не видел в глаза их,  и  никто
не знал, где они живут. Были и дети. Их тоже никто не знал. И  в
этой таинственности было тоже что-то угрожающее.
   Хасан Саббах, как всякий одержимый, имел свои привычки,  если
угодно, были у него свои причуды. Вот одна из них: все  дела  он
решал и вершил ночью, а днем отдыхал под неусыпным надзором пре-
данной ему охраны. И эта его особенность делала вождя  асассинов
человеком особого склада и особой судьбы.
   С высоты "Орлиного гнезда" Хасану Саббаху  казалось,  что  он
видит все. Верные люди приносили ему вести из далекого Самаркан-
да, Бухары, Балха, из жаркого Шираза и ненавистного Исфахана. На
основании этих сообщений Саббах пришел к окончательному выводу о
том, что Малик-шах и его главный визирь несколько поуспокоились,
ослабили бдительность, ибо страна вроде бы  умиротворена,  народ
оправился после многочисленных  и  самых  различных  потрясений,
войны давно нет. Кому же придет в голову поднимать  бунт  против
Малик-шаха, кто пойдет за таким бунтарем?
   На этот, казалось бы, не требующий особого объяснения  вопрос
дал ответ сам Хасан Саббах. В один  прекрасный  день  собрал  он
своих близких сообщников. Шли  они  разными  дорогами  на  север
страны, встречались в горах в условленных местах и  оттуда  нап-
равлялись в крепость. После должной  и  тщательной  проверки  их
проводили в большой зал, устланный коврами.
   Хасан Саббах встречал своих сообщников молча, легким поклоном.
   Когда все собрались и расселись по  местам,  глава  асассинов
сказал так:
   -- Вчера я наблюдал за одной птичкой. Сидела она на  ветке  и
пела. Ветка была невысоко -- рукой достать. Она пела от всей ду-
ши. Не замечая меня. Не обращая на меня никакого  внимания.  Это
продолжалось долго... Сегодня моросит дождь,  тучи  собрались  с
соседних гор и грозят ливнем. А вчера стояла теплая погода. Пах-
ло цветами. Поэтому птичка особенно  усердствовала  --  ей  было
очень и очень хорошо...
   Хасан Саббах умолк, подождал,  пока  всех  обнесут  шербетом,   [Ш-007]
кусками мяса и хлеба. А потом продолжал :
   -- Я долго слушал это пение, и мне оно стало  надоедать.  Все
имеет свои пределы: даже красота может опротиветь. И я  собирал-
ся уже уйти, как пение оборвалось. Я подошел к птичке поближе. И
что же я увидел?
   Он оглядел собрание своих приверженцев  и  сказал  про  себя:
"Это мои люди. На них можно положиться". И остановил  взгляд  на
одном из них, по имени Зейд эбнэ Хашим. Таком молодом, бледном и
худом асассине с горящими глазами. Зейд не притрагивался к  еде,
пил только шербет и думал о чем-то своем. "Не этот ли?"  спросил
себя Хасан Саббах и закончил свою речь следующим образом:
   -- И что же я увидел, подойдя поближе к ветке? Спящую птичку.
Спящую, усталую от своей песни. Да, да, это было так! И тогда  я
сказал и себе, и мысленно обращаясь к вам: "Не так ли спят  сей-
час во дворце исфаханском?" Сказал и, протянув руку,  без  труда
поймал птичку. Она встрепенулась, но уже было поздно.
   Хасан Саббах поднял чашу с шербетом и остудил себя  напитком.
Уже ни на кого не смотрел. И все поняли, что он сказал  то,  что
хотел сказать. И все поняли то, что услышали.
   Салех эбнэ Каги, человек преклонного  возраста,  ремесленник,
наживший горб на бесчисленных медных чеканках, взял первое  сло-
во. Это был исфаханец, жил под боком у Малик-шаха,  и  его  све-
тильники приобретались управителем дворца,  ибо  это  были  све-
тильники тонкой работы.
   -- В твоей притче, -- сказал он, обращаясь к своему вождю, --
большая правда. Птичка задремала от радости, от переполнявшей ее
радости. Тому способствовали погожий день и аромат цветов. И она
уснула, потеряв ощущение грозившей ей опасности. А  она,  несом-
ненно, видела тебя. И наверняка опасалась твоей руки. И  тем  не
менее попалась. -- Салех  эбнэ  Каги  говорил  высоким,  немного
скрипучим голосом, но говорил продуманно. Можно твою притчу пол-
ностью перенести и на людей. Но мы должны понимать разницу,  ко-
торая есть между птичкой и Малик-шахом.
   -- Он негодяй! -- прервал исфаханца хмурый вождь асассинов.
   -- Это дело другое, -- сказал Салех эбнэ Каги, у которого бы-
ла своя голова. -- Негодяй отличается от птички еще больше,  чем
от обыкновенного человека.  Этого  не  следует  забывать,  когда
имеешь дело с Малик-шахом. Птичек множество, а султан один.  Тут
не должно быть промаха.
   -- Вот это верно! --  воскликнул Хасан Саббах.
   Саадет из Балха недолго раздумывал над тем,  какое  высказать
соображение. Намек Хасана Саббаха не допускал двух толкований. А
исфаханец осторожно призывал к осмотрительности. Саадет был  од-
них лет с Салехом эбнэ Каги -- ему тоже  под  пятьдесят.  Однако
характер иной. Исфаханец терпелив и склонен  к  рассуждениям,  а
Саадет больше думает руками или ногами. Караванная дорога, длин-
ная и жаркая, утомила его, но горячность его не уменьшилась. Ду-
ша его пылала, как всегда, и он, как всегда, жаждал действия.
   Довод его был крайне прост: не слишком ли выжидаем, не  слиш-
ком ли долготерпеливы? Это может навести на  мысль  о  том,  что
скорее уснут асассины, нежели эти господа в исфаханском  дворце.
Это же очень просто: нельзя откладывать решительные действия  до
того дня, когда асассинов призовут во дворец, чтобы навести  там
свои порядки. Этого никогда не будет!
   Хасан Саббах непрестанно кивал головой,  он  был  согласен  с
каждым словом Саадета из Балха. Верно, бездействующий  кинжал  в
конце концов ржавеет.
   -- Надо учесть, -- сказал исфаханский чеканщик, -- что неуда-
ча в нашем деле равносильна смерти. Неудача, неверный шаг надол-
го отобьют охоту к борьбе у многих, даже у самых горячих голов.
   -- В этом есть своя правда, -- согласился Хасан Саббах. -- Из
этого следует только один вывод: надо бить без промаха!
   -- Это совершенно справедливо, когда речь идет об одном чело-
веке, -- возразил исфаханец, -- но если подымаешь  руку  на  все
государство?
   -- Что же с того! -- сказал Хасан Саббах. -- Разницы тут  ни-
какой: промаха быть не должно!
   Исфаханец пожал плечами, сказал, что послушает других. А дру-
гие не торопились высказывать свое мнение. Это  не  такое  дело,
чтобы всем наперегонки нестись. Молчали, посапывали,  почесывали
бороды, И тогда, безмолвно поощряемый  Хасаном  Саббахом,  слово
взял молодой Зейд эбнэ Хашим. Он вытянул сухую  руку  с  большим
кулаком и, словно бы кому-то угрожая, начал твердо, без обиняков:
   -- Я понимаю так: мы явились сюда неспроста. Мы званы не слу-
чайно. Смелость -- половина успеха. Без нее только дремать прис-
тало. Без нее и шагу не сделаешь. Другая половина  дела  --  это
дерзость. Без нее тоже ничего  не  поделаешь.  Власть  достается
дерзким. Вот если тебе уготован престол отцом или еще  кем-либо.
Если хочешь взять силой -- надо  дерзать.  Кто  хочет  послужить
своей вере и сокрушить врагов, тот должен сказать себе: я смел и
я дерзаю!
  Этот Зейд потрясал обоими кулаками. Вокруг сидели люди и  пос-
тарше его, но он не обращал на это  никакого  внимания.  Выражал
свое мнение предельно ясно. Он призывал к дерзости.  А  как  это
понимать?
   -- Очень просто, -- пояснил Зейд. -- Мы сговариваемся и  идем
напролом. Если не успели сотворить молитву, можно и без нее. Са-
мое главное -- выигрыш времени, неимоверная дерзость и смелость.
   Многие смотрели на него с удивлением. Какой такой Зейд, и что
он, собственно, сотворил на своем веку? Пожалуй, нет в этом  за-
ле человека, который знал бы его по делам. Разве что  сам  Хасан
Саббах.
   Тут послышались разные голоса: одни  соглашались  с  исфахан-
ским чеканщиком, другие держали сторону человека  из  Балха.  Но
никто не сказал прямо: Зейд прав! Значит, молодой человек остал-
ся в одиночестве? Нет, ни чего подобного!  Ему  была  обеспечена
защита.
   -- Принеси нам вина, -- обратился Хасан Саббах к  человеку  с
кривой саблей на боку. Этот человек стоял в дверях -- он  слушал
и смотрел. На его место заступил  другой,  такой  же  головорез.
Вскоре появилось вино. Оно было в кувшинах, холодное и  терпкое.
Одни пили вино, другие  предпочитали  шербет.  Принесли  горячие
куски жареной дичи на вертелах и положили на большое блюдо в три
локтя диаметром. И каждый, кто хотел, брал себе кусок  величиной
с добрый кулак.
   Хасан Саббах выпил вина, вытер усы платком, который был у не-
го за кушаком, и сказал:
   -- Почему мы собрались? Не для праздных  же  разговоров!  Они
нам ни к чему. Все слышали про смелость и дерзость? Вот это нас-
тоящие слова настоящего мужа!  Долго  мы  будем  сидеть  в  этом
"Орлином гнезде"? Мне надоело. А вам? И сколько можно? Год, два,
три? Десять лет? Всю жизнь? Но разве нам отпущены две жизни?  Мы
хотим видеть плоды своих рук еще при нашей жизни. Я сказал  вам:
момент благоприятный. Многие подачками вроде бы усыплены. Они не
ропщут. А кто ропщет, с тем  разговоры  короткие.  У  меня  есть
план. Я не хочу скрывать его от вас. Но  хотел  бы  предупредить
перед тем, как выложу его.
   -- Выкладывай, -- сказал чей-то басовитый голос.
   -- Да, да! -- подхватили другие,
   -- При одном условии, -- Хасан Саббах  поднял  кверху  указа-
тельный палец. -- При одном условии.
   -- Слушаем! -- воскликнули многие.
   -- Условие такое, друзья: если я скажу нечто, никто не  поки-
нет этого замка без общего на то решения.  Только  так  и  можно
сохранить тайну.
   Все согласились с этим.
   -- А теперь слушайте, -- Хасан Саббах очистил место перед со-
бою, как бы для того, чтобы яснее  дать  понять,  что  же  будет
происходить на поле боя. -- Мы спокойно могли бы  захватить  го-
род Рей! Если бы захотели. Или еще какой либо другой. Смогли  бы
торжествовать победу в Балхе или Бухаре. Но зачем, спрашивается.
Чтобы быть втянутыми в бои с войсками  Малик-шаха?  Чтобы  Низам
ал-Мулк проклятый посадил в конце концов всех нас на кол?  Разве
этого мы добиваемся?.. Нет, нам нужно не это...
   Все приготовились выслушать, что же нужно, что самое  главное
сейчас.
   -- Мы должны нанести удар. Но когда? Когда окончательно  соз-
реет нарыв? Да, так думают некоторые. Через год или  через  два?
Кто предскажет точный срок? А знать это надо бы! Однако,  готовя
удар и нанося его, я говорю вам: держитесь подальше от разбойни-
ков, называющих себя нашими друзьями! Нам  нужны  умные  и  бес-
страшные храбрецы, согласные умереть, если понадобится. А крово-
жадным разбойникам с большой дороги не место в наших рядах! Это,
надеюсь, ясно?.. Теперь давайте подумаем, как быть дальше?
   Хасан Саббах потряс руками, давая понять, что говорит он  для
всеобщего сведения, говорит для ушей, умеющих слушать.
   Он привел один пример: вот горит здание. Его  подожгли  злоу-
мышленники. Подожгли с одного конца. Что делают  спящие  в  нем?
Они просыпаются от запаха гари и убегают через покои, которые не
охвачены еще огнем. Но бывает и так: дом поджигают в самой сере-
дине, саму спальню. И что же тогда? Тогда  трудно  выбраться  из
сплошного дыма, и нападающие достигают своей цели. Вот так!
   Трудно сказать, насколько убедительным был пример Хасана Саб-
баха. Однако вождю асассинов казалось, что его поняли  так,  как
надо. Сказать по правде, сюда, в "Орлиное гнездо", он  пригласил
своих сообщников, которые в большинстве  своем  слушают,  нежели
думают своей головой. Нечего терять время на убеждения, на  спо-
ры. Это сплошное безумие! Ибо обо всем  уже  подумал  сам  Хасан
Саббах. Нужны исполнители. Вот кто!
   Исфаханец спросил, как понимать слова насчет пожара?  Имеется
ли в данном случае в виду столица или вся страна -- от края и до
края? На это вождь сказал:
   -- А как полагаешь ты?
   -- По видимому, столица, -- ответствовал исфаханец.
   -- А еще точнее?
   -- Неужели дворец?1
   -- Он самый, -- спокойно пояснил Хасан Саббах.
   И продолжал: -- Видишь ли, брат, хороший  мясник  никогда  не
наносит удар быку, скажем, в ягодичную часть или в живот. Зачем?
Чтобы наблюдать, как животное агонизирует  целые  сутки?  Мясник
целит острием ножа в самое горло, и тогда животное тотчас  поги-
бает. Ты меня понял?
   -- Да, разумеется. Тут и понимать нечего. Но при этом  встает
такой вопрос: если наносить удар по дворцу, то есть по  главному
лицу  во  дворце,  то есть по Малик-шаху, то что же дальше? Есть
визири,  есть воинство, есть дабиры и многочисленные прихвостни.   [Д-001]
Как быть с ними?
   На это Хасан Саббах ответил:
   -- Это верно. Вопрос не праздный,  не  надуманный.  Он  полон
глубокого смысла. И тем не менее разве не ясно,  что  случается,
когда отрубаешь голову? Голову, а не руку!
   Это известно. А все  таки  нельзя  государство  отождествлять
полностью с коровой или быком. Разумеется, исфаханец согласен  с
общим планом. Его интересует план в  деталях,  чтобы  не  прова-
литься случайно... Он подчеркивает: случайно!
  Собравшиеся дали понять вождю, что в словах исфаханца есть до-
ля справедливости и знание плана во всех его тонкостях необходи-
мо. С чем Хасан Саббах вполне согласился.
   -- Я хочу, -- сказал он, -- чтобы наш молодой друг Зейд  эбнэ
Хашим встал и сел слева от меня, чтобы он все слышал и все пони-
мал. Ежели он хочет, чтобы помощь его была решающей. Я  еще  раз
повторяю: ежели он хочет, чтобы помощь его была решающей  в  на-
шем святом деле.
   Все поворотились к молодому асассину. Тот некоторое время си-
дел недвижим. Казалось, задумался над  словами  вождя.  А  потом
встал и, не говоря ни слова, направился к Хасану Саббаху  и  за-
нял место слева от него. Он смотрел в глаза своему вождю. Он лю-
бил Хасана Саббаха и безгранично верил ему.
  Хасан Саббах опустил голову. Словно бы устал держать  ее  так,
как полагается.
  Вождь не торопился. Дело такое, что требовалось сугубое  обду-
мывание. Лишнее слово к добру не приведет. Не до  конца  понятое
предложение совсем ни к чему, оно внесет только путаницу.  Нужна
выдержка. Осмысление каждого слова. Оно должно войти в ухо  слу-
шающего и остаться в голове прочно, надолго. Ибо каждому необхо-
димо руководствоваться этим словом в многотрудном и опасном деле.
  Хасан Саббах повернул голову назад, насколько это было возмож-
но, и принял из рук стоящего поодаль стража  кинжал.  Он  поднял
оружие высоко, чтобы все видели его, и торжественно провозгласил:
   -- Я передаю это произведение ширазских мастеров в руки  ува-
жаемого Зейд эбнэ Хашима. Он может и не принять его.  Это  будет
равносильно отказу, и более ничего. Но ежели примет, мы решим, в
кого он должен всадить его. В самое сердце. По самую рукоять. Вы
меня поняли?
  Молодой асассин поднялся с места, принял кинжал, поцеловал его.
   -- Я направлю его куда следует, -- решительно заявил Зейд...
   Хасан Саббах словно бы не расслышал этих слов.
   -- А теперь, -- сказал он, --  согласно  уговору  решим,  как
быть дальше. Я бы хотел изложить образ наших действий. Хорошо?
   Ему ответили хором: "Хорошо".
   И Хасан Саббах  обстоятельно  изложил  план.  Продуманный  до
мельчайших подробностей. Зейд эбнэ Хашим не  упустил  ни  одного
слова, ибо кинжал был передан ему, а не кому-либо другому...








                               22
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                  О ТОМ, КАК ЭЛЬПИ УЗНАЕТ ТО,
                           ЧТО УЗНАЕТ



   Светильник на небе нынче погашен, сверкают только звезды.  Не
горят медные светильники и в комнате, где, как  всегда,  господ-
ствуют сине-зеленые тона -- по цвету неба, которое в широком ок-
не.
   Зльпи вся светится внутренним светом. Кожа ее бела  и  шелко-
виста. От нее пахнет тонкими багдадскими духами, ее волосы  бла-
гоухают жасмином.
   Омар Хайям говорит ей:
   -- Я должен сказать тебе нечто.
   Она не хочет и слышать о чем нибудь постороннем. Зачем  гово-
рить в такую ночь? Разве мало счастья? Разве мало сладости?  Да-
же думать запрещено в такую ночь!
   И Эльпи читает стихи на своем языке и переводит на  арабский.
Стихи про бессонную ночь, про любовь, про поцелуи и объятия. Та-
кой полудетский лепет, недостойный потомков Сафо.  Однако  стихи
глубоко трогают самую Эльпи. Она в упоении... Дочь, вино  и  лю-
бовь. Чего еще пожелать душе? Неужели и сию минуту размышлять  о
тайнах мироздания, которые не стоят и плевка?..
   -- Как ты сказала? -- останавливает ее Омар Хайям.
   Эльпи весело повторяет:
   -- Все эти твои мироздания не стоят и плевка.
   Хайям смеется: хорошо сказано. Как бы это не забыть? Конечно,
Эльпи права: в такую ночь грешно думать о чем то постороннем.
   -- Но я должен огорчить тебя. --  Хаким  вдруг  переходит  на
сердитый тон. -- Я это говорю серьезно...
   Что хаким еще выдумывает?
   -- Слушай, господин, -- просит Эльпи, -- сделай  мне  больно.
Только очень больно.
   -- Я не могу, -- говорит он. -- Я не могу, ибо  должен  огор-
чить тебя. Я не могу скрывать эту тайну.
   Ну что ж, Эльпи готова ко всему.
   Хаким отворачивается -- ему немного стыдно. Он покашливает --
не знает, как начать. Потом выдавливает из себя одно слово:
   -- Эльпи...
   Она лежит неподвижно на мягкой и широкой постели.  Она  смот-
рит на небо, готовая слушать. А он все молчит.
   И тогда Эльпи говорит тихо и неторопливо:
   -- Я знаю все. Ты изменил мне.
   Хайям вздрагивает.
   -- Что ты сказала?
   -- Ты полюбил другую, -- говорит она спокойно.
   Он тоже смотрит на небо, на котором звезд не счесть.  Неужели
он трус? Начинает ненавидеть себя? Разве мужчина -- трус?  Разве
тот, кто бесстрашно устремляет свой взор в глубину вселенной, --
трус? Разве тот, кто знает цену жизни и цену смерти, -- трус?
   -- Можешь не отвечать, -- говорит Эльпи. -- Я догадываюсь,  Я
это почувствовала неделю назад. У твоих губ был другой вкус. Они
целовали не так, как раньше, Это было неделю назад.
   Он хранил молчание.
   -- Скажи, что я не права. -- Эльпи холодна и по прежнему спо-
койна. Даже слишком спокойна.
   Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.
   -- Скажи, что я солгала! -- приказала она.
   И он сказал ей:
   -- Нет, ты права.
   Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо  по-
душки и стал говорить так, точно обращался к  звездам,  а  не  к
Эльпи.
    Точно, во всех подробностях, стараясь  ничего  не  упустить,
будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о
том жарком дне, о прохладных струях Заендерунда, о  зеленой  лу-
жайке и юной Айше. И эта скатерть,  словно  снег  с  Эльбурсских
гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения,
которым не было конца... Это были часы любви --  подлинной,  ес-
тественной, волновавшей сердце и  ум.  Вокруг  никого!..  Только
Заендерунд!..
   Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все  ти-
хо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А  пение  цикад  лишь
подчеркивало тишину.
   Она сказала глухо:
   -- Дальше...
   Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала.  Она
дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше!             [Ф-003]
   Повторила:
   -- Дальше...
   Он увидел ее губы и жемчуга меж ними.  Он  увидел  ее  соски,
направленные в небо. И живот ее светился особенным светом:  фос-
форесцировал зеленоватым, матовым огнем. И пупок,  черную  точку
посредине зеленоватого живота, увидел он,..
   -- Дальше, -- попросила она. Схватила, точно добычу свою, его
за плечи и просила: -- Дальше... Я прошу, -- умоляла  Эльпи.  --
Говори же! Ничего не скрывай...
   Он приложил руку к своему лбу: на нем испарина. Сердце  гото-
во выскочить наружу -- ему тесно в грудной клетке, словно птице.
   -- Зачем? -- удивленно спрашивает он.
   Но она требует, просит, умоляет. Она  готова  раствориться  в
нем. И эта молодая женщина предстает в совершенно новом обличии,
и удивление его растет от минуты к минуте. Но еще  быстрее  зах-
лестывает его жар.
   И тогда, не отдавая себе ясного в том отчета, Хайям  начинает
рассказывать Эльпи об Айше и достархане у Заендерунда. Более то-
го: многое придумывает, давая волю фантазии.
   Эльпи безудержно толкает его на эту фантазию.  В  необычайном
исступлении обвивая шею его, подобно  сладострастной  змее,  она
выспрашивает,
   Целовал ли он ее? Да, целовал. Айше отвечала тем же? Да,  от-
вечала. Искусна ли Айше в любви?
   Хаким уверял, что до грубой страсти дело не дошло. А Эльпи не
верит.
   -- Вы дождались темноты?.. -- спрашивает Эльпи.
   -- Нет, было совеем светло. Был день...
   -- Послушай, -- говорит Эльпи и резко привстает: -- Ты приве-
ди ее сюда,..
   -- Зачем? -- со стоном осведомляется он.
   -- Я хочу посмотреть на нее... Мне будет приятно... Я совсем,
совсем не буду ревновать...
   Он обещает.
   А потом Эльпи долго лежит обессиленная, лишенная  дара  речи.
Лежит с закрытыми глазами. И едва выговаривает :
   -- Вина...
   Он неуверенно шарит руками: где этот кувшин, где эти чаши?  С
трудом находит их, потому что на глазах у него пелена.
   Понемногу зрение возвращается к  нему.  Звезды,  оказывается,
светят. Кусок сине-зеленого неба служит неверным светильником.
   И Эльпи жадно пьет. И, выпив, вздыхает сладко:
   -- Вот теперь я живая...
   И она читает на память некую греческую оду мужчине. Оду,  ко-
торую некогда пели вакханки где нибудь в Милете или на Кипре  --
в этих полуазиатских, полуевропейских уголках.  Потом  она  нес-
кладно переводит на арабский. И вдруг в упор спрашивает:
   -- Айше лучше меня? Сознайся, красивее?
   Он не желает кривить душой. Он честен.  Неверен,  но  честен.
Что значит -- красивее, лучше?
  Омар Хайям никогда не любил только ради утоления  похоти.  Это
недостойно человека. А если это настоящая любовь, она  не  может
быть "лучше" или "хуже". Любовь есть любовь!  Это  нечто  данное
свыше, нечто ниспосланное аллахом,..                               
   Эльпи ловит каждое его слово. И соглашается:
   -- Наверное, так... Я это поняла у тебя и с тобой.  А  раньше
казалось, что это не так. Разве любовь не есть товар, такой  же,
как тюки хлопка или кусок золота? Разве нельзя  ее  продать  или
купить? Я и сама знала, что можно. Но ты, господин,  научил  еще
кое чему, Ты сделал меня своей рабой. Это прекрасное рабство...
   Хаким растроган этим признанием. На радостях пьет чашу.  Если
угодно, он прочтет ей стихи про любовь. Но только на фарси.  Она   [Ф-004]
понимает что либо в фарси ?
   -- Неважно, -- говорит Эльпи. -- Я хочу слышать твой голос.
   И Омар Хайям начинает читать. Нараспев. Совсем  как  поэты  в
Ширазе. Но для него важна не музыка, а самый смысл. И он  читает
скорее для себя, а не для Эльпи. Ему сегодня нужна  поэзия.  Се-
годня он особенно чувствует неразрывную связь с  нею.  Что  было
бы, если б не стихи? Тогда, может быть, аллах  придумал  бы  еще   
что нибудь такое же прекрасное? И надоумил бы человека жить тем,
что было бы равносильно поэзии ?
   Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как буд-
то бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна  оценить
сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас на-
мекающих, на что-то незаметно указующих.
   Этот во многом скрытный господин как бы преображается,  читая
стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи... И когда Омар  Ха-
йям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Эльпи  осторожно  за-
дает вопрос:
   -- Это не твои стихи?
   Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать сти-
хи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с  чужими.  И
тихо смеется...
   -- Но ты любишь стихи. Признайся.
   -- Люблю.
   -- Больше своих звезд?
   Он в затруднении. Как всегда, он желает быть предельно откро-
венным, если это возможно. Здесь не дворец и не базар, где  тебя
могут подслушать чужие, недоброжелательные уши...  Поэтому  воз-
можно. И он говорит :
   -- Как тебе сказать, Эльпи? Звезды --  это  моя  работа,  моя
жизнь. Я бы умер без них. Но умер бы еще раньше без стихов.  Они
тоже жизнь. Ты меня понимаешь? Вот мы едим хлеб.  Мы  пьем  воду
или вино, иногда шербет. Это тоже - не правда ли? жизнь.  Так  и
стихи. Человек не может без них. Можно  представить  себе  жизнь
без Фирдоуси? Думаю, что нет, нельзя! Вместе с  воздухом,  кото-
рым дышит человек, он впитывает в себя и поэзию. Вот ты могла бы
прожить без поэтов?
   -- Могла бы! -- задорно отвечает Эльпи.
   Он мягко зажимает ей рот. И говорит:
   -- Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не  подума-
ла. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь  --  это  одно
целое.
   -- Возможно, -- соглашается Эльпи, поднимая ногу и  направляя
ее к небу. -- Так же, как эти звезды?
   -- Прекрасная указка, -- восхищается Омар Хайям. И  покрывает
неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу...
   -- Можно ли жить без женщин? -- спрашивает он и отвечает.  --
Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о че-
ловеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не  умертвить
его. То есть нельзя у человека оторвать голову или  вынуть  сер-
дце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии -- значит ли-
шить его души.
   -- Наверное, это так, -- говорит Эльпи.  --  Тебе  это  лучше
знать.
   -- Я ставлю знак равенства, -- продолжает  хаким,  между  лю-
бовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом.
Правда, зверь живет и без поэзии... Ему достаточно куска мяса  и
глотка воды. А человеку ?
   -- Это для меня сложно, -- лениво произносит Эльпи. --  Но  я
привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь  меня
кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на те-
бя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен  моей
любовью. Любовь всегда приятна, если она легка,  однако  тяжесть
ее невыносима.
   -- Ты так думаешь?
   -- А ты?
   -- Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка.  Она
живет вместе с тобою, она рядом, она в тебе, во всем  твоем  су-
ществе. Подобно поэзии.
  Она нежно гладит его бороду. Потом  проводит  ладонью  по  его
лбу, который горяч, как камень на солнце.
   За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску.
Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же за-
гораются другие звезды: ее глаза. И выбор  приходит  сам  собою:
свет двух этих звезд неотвратим...








                               23
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                    О ТОМ, ПОЧЕМУ ОМАР ХАЙЯМ
                       ОБЕСПОКОЕН СУДЬБОЮ
                      КАЛЕНДАРЯ "ДЖАЛАЛИ"



   Да будет известно, что после одной из бесед с его превосходи-
тельством главным визирем, касавшейся астрологических предсказа-
ний, хаким Омар Хайям попросил разрешения задать  вопрос.  Глав-
ный визирь Низам ал-Мулк сказал:
   -- Спрашивай, уважаемый хаким.
   Беседа проходила в саду. Визирь сидел на мраморной скамье пе-
ред бассейном с чистой, как слеза, водою, А хаким Омар Хайям был
совсем рядом, и скамьей служила ему сплетенная из камыша тренож-
ка, легкая для переноса и приятная для отдыха на тенистой дорож-
ке или под деревом.
   В саду стаями летали зеленые попугайчики и пели  песни  некие
пичужки, населявшие густолистые кроны деревьев.
   -- Я слушаю тебя, -- сказал визирь, -- и  говори  смело,  ибо
здесь, кроме этих птиц и нас с тобою, ни души.
   -- Это не секрет, и скрывать мне нечего, -- ответствовал Омар
Хайям.
   Визирь поглядел на небо, улыбнулся и проговорил:
   -- Положим, уважаемый хаким... Почему бы в  таком  случае  не
подарить мне в знак дружбы твои рубаи?
   Хаким не сразу ответил визирю. Более того,  будучи  формально
астрологом его величества, он мог уклоняться от этих своих  обя-
занностей только благодаря заступничеству главного визиря. Имен-
но Низам Ал-Мулк, и только он, всегда выступал перед султаном  в
защиту хакима, когда его величество выказывал  недовольство  ас-
трологом. Однажды султан сказал:
   "Клянусь аллахом, астролог испытывает наше терпение.  Я  ценю   
его предсказания -- тем больше, казалось  бы,  должно  быть  его
рвение".
   На что Низам ал-Мулк ответил:
   "Это верно, твое величество. Но если кого и надо  бранить  за
нерадивость уважаемого хакима, то только меня".
   "Почему же тебя?" -- удивился султан,  чье  полное  имя  было
Джалал-ад-Дин Малик-шах.
   "Я разрешил ему, полагая, что ты не  будешь  разгневан  этим,
больше внимания уделять  составлению  календаря,  называемого  в
твою честь "Джалали".
   "Ах да, -- вспомнил султан, -- ты мне говорил об этом  кален-
даре. Где же этот календарь?"
   "Вместе с астрономическими таблицами он будет преподнесен те-
бе".
   Султан нахмурился:
   "И мы должны будем жить по новому календарю?"
   "Да, -- ответил визирь. -- Ибо он точен, ибо он нов  и  более
приличествует твоему правлению",
   "А что скажут они?" -- султан указал на дверь,  но  при  этом
имел он в виду врагов своих.
   "Они будут твердить заученное, -- сказал  визирь,  независимо
от того, появится ли у нас новый календарь или время  будет  от-
считываться по старому".
    "Надо подумать", -- сказал султан.
    Главный визирь приложил правую руку к сердцу и склонил голо-
ву.
   Разговор о календаре между султаном  и  его  главным  визирем
состоялся давно, но с тех пор мало что  изменилось.  Хаким  Омар
Хайям и его сотрудники вносили в календарь все новые и новые из-
менения и уточнения и жили надеждой, что рано или поздно  султан
потребует их к себе...
   Что нового мог сказать хакиму главный визирь?
   -- Я полагаю, -- заметил он, -- что астрологу его  величества
положено хотя бы время от времени показываться на  глаза  своему
господину.
   -- Ты имеешь в виду его величество?
   -- Да, -- сказал визирь. -- Он господин наш.
   Хаким встал.
   -- Твое превосходительство, -- сказал он тихо, --  ты  знаешь
мое мнение об астрологии. Каким бы удачливым я ни казался в этой
области, судьба человека -- любого! -- решается здесь, на земле,
а не в небесах. Я клянусь тебе в этом и даю голову на отсечение,
если это не так!
   Низам ал-Мулк смотрел на воду, которая время от времени слег-
ка морщинилась под дуновением ветерка.
   -- Светила движутся вокруг Земли, -- продолжал горячо  хаким,
-- согласно законам природы...
   Это последнее слово резануло слух его превосходительства,  Он
скривил рот, почесал правый висок.
   -- Природы? -- недовольно произнес он. --  А  что  ты  остав-
ляешь аллаху?                                                      
   -- Очень многое, твое  превосходительство:  сотворение  мира,
всего сущего. И это так! Только так! Разве этого мало?
   -- Мало, -- сказал визирь. -- И Газзали доказывает это.
   -- Твое превосходительство... -- хаким сжал  кулаки.  --  Это
имя вызывает во мне глубокое возмущение. Нет ничего  легче,  чем
взять в руки священную Книгу и обвинять всех в невежестве и  от-
ступничестве от нее. Но книга, как бы ни была она священна,  ос-
тается книгой, а жизнь идет особым  чередом,  подчиняясь  особым
законам.
   -- Мало оставляешь аллаху, -- упрямо повторил визирь. -- Газ-   
зали все время твердит об этом.
   -- Я еще раз говорю: нет ничего легче этого. И голова у тако-
го рода ученого никогда не болит. Самое большое, на что он  спо-
собен, -- это трясти бородою...
   Визирь любовался водою, но не пропускал мимо ушей ни  единого
слова хакима.
   --  А  теперь  скажи  откровенно,  твое   превосходительство:
сколько их трясло бородами и ушло из этого мира, так ничего и не
доказав, но зато причинив немалый вред?
   -- Я понимаю тебя так, уважаемый хаким: аллах сотворил мир, а   
мир этот живет с тех пор по своим законам...
   -- Законам природы, -- дополнил хаким.
   -- Скажем так... Но что же теперь остается делать аллаху ?      
   Визирь спрашивал серьезно. Ибо на этот счет был другого  мне-
ния, чем хаким. Может быть, этот Газзали  в  чем-то  перехлесты-
вает, может быть, Газзали требует расправы, что не подобает уче-
ному, истинному ученому? Разве не писал Газзали письма его вели-
честву, всячески понося Омара Хайяма и требуя смести с лица зем-
ли рассадницу всяческой ереси -- исфаханскую обсерваторию? И  он
добился бы своего, если бы не главный  визирь.  Ибо  Газзали  не
один. У него тысячи последователей и  единомышленников.  В  этих
обстоятельствах требуется большая осмотрительность, большое уме-
ние, чтобы не сказать ловкость,
   -- Твое превосходительство... -- Хайям садится на  свою  пле-
тенку. -- Я это могу сказать только тебе и никому больше. Только
просвещенный ум способен поверить словам, которые я сейчас  выс-
кажу. -- Хаким сделал паузу. -- Я каждую ночь -- или почти  каж-
дую -- изучаю небо. Я залетаю  взглядом  до  самых  высот  хрус-
тального свода. И я прихожу к выводу, изучив вращение  Солнца  и
Луны вокруг Земли и вращение Земли вокруг своей  оси,  к  одному
выводу: нет единого закона природы, но есть  множество,  и  один
гармонично вытекает из другого. Один есть следствие другого. Я в
этом нахожу подтверждение великим мыслям моего  учителя  Абу-Али
Ибн Сины. Он, и только он, говорил правду, а я всего  лишь  под-
тверждаю его слова делами науки.
   -- Газзали обвиняет тебя в богохульстве...
   -- Не только.
   -- В отрицании всяких деяний аллаха.                            
   -- Это неправда! Он врет.
   -- Газзали вопит: мир в опасности, Омар Хайям  уводит  нас  к
безбожию!
   -- Это неправда, -- возразил хаким. -- Я говорю, я утверждаю:
мир создан аллахом.                                                
   -- А дальше?
   -- Аллах сделал великое дело...                                 
   Его превосходительство прочитал некие стихи. Наизусть.  Стихи
о том, что аллах создал землю, небо, моря: аллах сотворил  чело-   
века, дал ему дыхание; и тот  же  аллах  создал  невероятное  --   
смерть. Зачем? Чтоб погубить свое же творение? Разве  умный  так
поступает?..
   Прочитал стихи визирь и посмотрел в глаза  хакиму.  Он  ждал,
что скажет Омар Хайям.
   -- Твои? -- строго спросил визирь,
   Омар Хайям молчал.
   -- Я спрашиваю тебя, уважаемый хаким.
   Омар Хайям вздохнул. И сказал, вздыхая, словно бы  сожалея  о
чем то:
   -- Да, мои, твое превосходительство.
   -- Ты их давал кому-нибудь?
   -- Нет.
   -- А как же они попали ко мне?
   -- Я этого не ведаю.
   -- Я никому не поручал добывать их.
   -- Значит, принесли тебе мои недруги.
   -- Их прислал сам Газзали.
   -- Стихи пишу только для себя, -- сказал хаким. Глупо  писать
стихи после великого Фирдоуси.
   -- Понимаю твою скромность. -- Его  превосходительство  гово-
рил озабоченно и доброжелательно. -- Твои враги,  уважаемый  ха-
ким, не дремлют. Они жаждут твоей крови. Ты это знаешь?
   -- Да?
   -- Зачем же ты даешь им в руки оружие, которое  они  обращают
против тебя?
   -- Это получается против моей воли. -- Хаким добавил: --  Как
и у тебя, твое превосходительство.
   Визирь  вздрогнул,  словно  услышал  нечто  удивительное.  Он
скрестил руки и грозно спросил:
   -- А как это получается у меня?!
   -- Не знаю. Но врагов у тебя еще больше, чем у  меня.  И  они
тоже жаждут твоей крови. Я это не раз говорил и хочу,  чтобы  ты
долго, долго жил, долго здравствовал здесь, у трона.  Это  вели-
кое благо для нас.
   Визирь, вспыхнув, быстро успокоился. Подергал себя за бороду.
Покашлял, будто у него вдруг запершило в горле. И сказал  ровным
голосом, как о деле давно известном:
   -- Это верно: врагов у меня много! Увы, против моей воли.  Но
отступать нельзя! Если хочешь руководить  большим  государством,
всегда приходится рисковать. Над нами его величество, а над  ним
сам аллах. На нас устремлены острые взоры того и другого. А  еще   
глядят на нас тысячи глаз наших подданных. Есть среди  них  люди
благоразумные, но есть и разбойники. Вроде  Хасана  Саббаха.  Он
спит и видит меня в могиле. Однако руки у него коротки. Он слиш-
ком бешеный, и в этом наше счастье. Кто может поверить его  бре-
довым речам? Кто?!
    Хаким решил, что в данном случае благоразумнее промолчать. А
как с календарем? Вот к календарю и надо повернуть разговор...
   Его превосходительство признал, что не всем нравятся его дей-
ствия. Не все довольны правлением его величества. А все  ли  до-
вольны учением Мухаммеда? Разве все почитают его  должным  обра-
зом? Разве полностью искоренены семена безбожия и ереси?
   Стая зеленых попугайчиков вдруг разом взлетела с большой  зе-
леной ветки и, покружив над садом, уселась на  соседнее  дерево.
Попугайчиков было множество, и они произвели большой шум  своими
небольшим крыльями и резкими голосами.
   Визирь удивился, прекратил свою речь и спросил хакима :
   -- Можно подумать, что птицы эти взлетели сговорившись. Но мы
не слышали голоса их предводителя. Ведь должен быть у них  пред-
водитель? А?
   Хаким сказал, что, вполне возможно, кто-то и подает им  знак,
но кто? И каким образом? Голосом? Взмахом  крыла?  Или  еще  ка-
ким-либо иным способом? Он признался, что специально не занимал-
ся этим, но что, если это интересует главного визиря, хаким  по-
пытается ответить на этот вопрос позже, после обдумывания.
   Визирь махнул рукой:
   -- Не будем морочить себе голову повадками глупых птиц. У нас
и без этого много дел и хлопот.
   Тут было самое время ввернуть словечко по поводу календаря. И
это сделал хаким с большим умением и тактом. Он сказал, что мно-
го времени отнял у его превосходительства.  Что  время  главного
визиря расценивается на вес золота, что не надо лишними разгово-
рами отвлекать его превосходительство от важных  государственных
дел. И что если он, хаким, посмел заговорить о календаре "Джала-
ли", то только потому, что календарь и  его  введение  в  обиход
представляется лично ему, хакиму, делом большой  государственной
важности. Да будет известно милостивому и большого  ума  визирю,
что календарь "Джалали" давно составлен и неоднократно  выверен.
Попутно, точнее одновременно, составлены астрономические  табли-
цы и проверены многие данные о светилах, дошедшие от древних,  в
частности от Птоломея. Календарь "Джалали" очень и очень  точен.
Дело заключается в измерении промежутка от одного весеннего рав-
ноденствия до другого, с тем чтобы календарь по возможности  ус-
транял неточности. За тридцать три года -- это промежуток време-
ни -- должно быть четыре високосных года через каждые семь лет и
одни високосный год через пять лет. При  таком  чередовании  лет
получается ничтожно малая разница, скажем  в  восемнадцать-двад-
цать секунд.
   -- Секунд? -- вопросил визирь.
   -- Да, твое превосходительство.
   -- И такая точность, по твоему, необходима?
   Хаким ответил:
   -- Его величество распорядился составить точный календарь.  И
мы не могли ослушаться его. Мы не могли подвести нашего  велико-
го покровителя, каким являешься ты, твое превосходительство.
   Визирь снова залюбовался чистой водою бассейна.  Гладкое  дно
просвечивало со всеми малейшими подробностями сквозь  пятилокте-
вую толщу воды. Бассейн манил к себе. И он был целебным и спаси-
тельным в пору зноя...
   -- Хорошо, -- сказал визирь. -- Я поговорю с его величеством,
я посоветую ему ускорить введение нового календаря. Ты его  наз-
вал "Джалали"?
   -- Да, твое превосходительство.
   -- Это хорошо, но ты должен представить, уважаемый хаким, не-
которые трудности, с которыми будет связано введение календаря.
   -- Все трудности и пути их обхода в твоих руках.
   -- В его руках, -- поправил визирь и указал на небо.
   -- Я слишком утомил тебя своими разговорами, -- сказал хаким.
-- Я не смею больше...
   Низам ал-Мулк, который был старше хакима чуть ли  не  на  три
десятилетия, выглядел прекрасно. Голова его  была  ясна,  осанка
вовсе не старческая, плечи крепкие, ноги выносливые. И хаким по-
думал, что много еще добрых дел суждено совершить его  превосхо-
дительству.
   Визирь встал, направился вместе с хакимом к другой,  противо-
положной стороне бассейна, Шел он неторопливо,  размеренным  ша-
гом, о чем-то думая. Визирь подвел хакима к самому краю бассейна.
   -- Ты видишь дно? -- спросил он.
   -- Да, вижу.
   -- Оно чистое?
   -- Вполне.
   -- А толща воды какова? Светлая?
   -- Очень светлая, твое превосходительство.
   -- А теперь взгляни наверх.
   Хаким запрокинул голову и увидел бирюзовое небо. Это был  ве-
ликолепный купол над Исфаханом, купол, какого и  не  вообразишь,
если не запечатлелся он в твоих глазах хотя бы единожды.
   -- Ты видел это дно и любовался этим куполом.  Визирь  указал
на бассейн, а потом поднял руку кверху. Говорил он  торжественно
и чуть нараспев, как поэт. Что тебе приходит  в  голову?  О  чем
твоя мысль?
   Хаким не сразу сообразил, чего от него ждут.  Чтобы  не  сму-
щать ученого, его превосходительство сам ответил за него:
   -- Первая мысль -- о величии аллаха, Вторая мысль --  о  пов-   
седневной животворной силе его. И третья мысль -- все от  аллаха   
-- и сегодня, и во веки веков!
   Сказал и отпустил хакима.








                               24
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                      О НЕКИХ ЗАГОВОРЩИКАХ




  Сегодня Хусейн находился в кругу своих истинных друзей. Сегод-
ня, как ему казалось, мог дать полную волю своим словам и  усла-
дить слух свой правильными речами.
   Началось с того, что неистовый Хусейн заявил, как  и  там,  у
Али эбнэ Хасана, что намерен убить  подлого  совратителя  хакима
Омара эбнэ Ибрахима. Того самого, который ведает  обсерваторией,
что за рекою Заендерунд, и который, по слухам, является  надимом   [Н-001]
его величества.
   Наверное, это небольшое сборище можно было бы назвать шайкой.
Однако все дело в том, что цели, которые  ставились  и  обсужда-
лись здесь, нравились кой-кому, Поэтому слово "шайка" не  совсем
точно в данном случае. Эти молодые люди представляли  собою  са-
мое крайнее крыло исмаилитов. Были они  особенно  нетерпеливы  и
беспощадны. Даже сам Хасан Саббах осуждал таких.
   Когда Хусейн произнес имя хакима,  хмурый  волосатый  молодой
человек по кличке Тыква спросил:
   -- За что ты хочешь наказать его?
   -- Он отбил у меня любимую. Купил. Любимую Эльпи. Румийку.
   У Тыквы была большая голова и  брови  нависали  над  глазами,
словно козырек над входной дверью, и глаза были округлы и хищны,
как у филина. А лицом был рыж к угрист. Он криво усмехнулся.
   -- А как же еще отбивают женщин? Ясно же деньгами.
   -- Нет, -- возразил Хусейн, -- не просто мошной, а нагло, хо-
рошо зная, что она моя.
   -- Если твоя, бери ее, -- резонно посоветовал Тыква,
   -- Это не так то просто, -- сказал Хусейн.
   -- Почему ?
   -- Потому что хаким держит ее на запоре.
   Двое головорезов по кличке Пловец и Птицелов  поддержали  Ху-
сейна: уж очень не терпелось им перерезать кому-нибудь горло.  А
вот Джафар эбнэ Джафар, не желавший скрываться под кличкой, ска-
зал, что есть у него свое особое мнение. Это был сухощавый моло-
дой человек. Глаза у него навыкате. Лоб не но  годам  морщинист.
Приплюснутый нос и большие жилистые руки со вздувшимися венами.
   Он сказал, что противно слушать слова Хусейна. Про  какую  то
там шлюху и ее престарелого любовника. На протестующий жест мед-
жнуна он ответил испепеляющим взглядом. "Это еще что?! --  гово-
рил его взгляд. -- Что за благоглупости в это  тревожное  время?
Разве перевелись женщины? Разве свет сошелся клином на какой  то
Эльпи? Затевать глупую ссору из-за румийки? Да пусть будет  даже
ихняя богиня!"
   -- Не будем морочить друг другу голову,  --  хрипло  произнес
Джафар эбнэ Джафар. -- Лучше займемся настоящим делом.
   Его отец был великолепным чеканщиком. Да и сам Джафар  непло-
хо чеканил по меди и железу. Но больше помогал отцу. Самому  бы-
ло недосуг -- его занимало кое-что поважнее. Его знали  в тайных
кругах исфаханских исмаилитов  как  человека  крайних  действий.
Поэтому можно было понять Джафара эбнэ Джафара, когда он  осадил
меджнуна. Что такое меджнун в его глазах? Недотепа, несмышленыш,
кобель. Вот кто меджнун! И он все это высказал  в  самой  резкой
форме Хусейну и своим друзьям.
   Джафар вытащил из-за пояса кривой дамасский нож и всадил  его
в земляной пол. По рукоять.
   -- Тот, кто разгласит наши разговоры, получит  этот  нож.  По
самую рукоятку, -- мрачно заявил он.
   Впрочем, это была обычная угроза исмаилитов  на  их  сходках.
Надо отдать должное: свое слово они держали. Будь  это  брат  их
или отец, приговор приводился в исполнение. Таким  образом  под-
держивалась дисциплина в их немногочисленных рядах и обеспечива-
лась сохранность тайны. Соглядатаи Малик-шаха и его главного ви-
зиря не всегда улавливали подспудные действия исмаилитов, и слу-
жи об их коварстве и жестокостях вызывали недоверие.  Между  тем
все шло своим чередом: исмаилиты тайно собирались, тайно  обсуж-
дали свои действия, тайно грозили султану и его главному визирю.
   Джафар эбнэ Джафар обратился к Хусейну с таким вопросом :
   -- Что сейчас самое главное в твоей жизни?
   -- Эльпи, -- не задумываясь, ответил тот.
   Джафар сделался мрачнее тучи.
   -- Тыква, вразуми его, -- сказал он.
   Тыква проблеял несколько слов насчет того, что любовь  в  та-
кое, как нынешнее, время только помеха. У него был тонкий голос,
и говорил он нараспев, опасаясь, чтобы легкое заикание,  которое
порою возникало у него, не вызвало смех.
   -- Можно подумать, -- говорил Тыква, -- что одна румийка, ка-
кая бы раскрасавица ни была она, заменит тебе солнце и луну.  Но
это совсем не так! Слышишь, Хусейн? Давай доведем  свои  замыслы
до конца, и тогда не только румийка, но и весь Кипр  будут  пол-
зать у твоих ног. Слышишь, Хусейн?
   А Хусейн сделался как чурбан: сидит не дышит, не  шевелит  ни
единым пальцем, застыл как неживой. Он, наверное, не ожидал  та-
кого приема у друзей. Он к ним со своими горестями, а они окати-
ли холодной водой. Плюнуть на все и удалиться? Но как  жить  без
друзей, с которыми обменялся клятвой и каплями крови?
   -- Поймите, я вроде бы убитый, -- пробормотал Хусейн. -- И от
чьих рук? От руки этого ученого звездочета.  Он  издевается  над
нею и надо мною, у меня уйма друзей, а я, значит,  вытираю  мок-
рые глаза и остаюсь с позором? Так, что ли?
   Тыква и Пловец хотели было успокоить его, но Джафар эбнэ Джа-
фар с присущей ему прямотой сказал:
   -- Да, да! Просто-напросто  утираешься.  Рукавом.  Как  после
плевка. Это тебе понятно?
   Хусейн скорбно молчал.
   -- Если непонятно, -- продолжал Джафар, -- слушай меня. И за-
поминай каждое слово. А эту шлюху выкинь из головы.  Мы  в  этом
поможем.
   Пловец и Тыква согласно закивали головами.
   -- Значит, так...
   Джафар прислушался: все ли  спокойно?  Поманил  своих  друзей
поближе к себе, а нож воткнул еще глубже, на самую малость,  ибо
он и так уже вонзился по рукоятку.
   -- Он...  -- Джафар поднял указательный палец кверху,  --  он
сказал, что время действовать. Может, этой ночью, а может...
   -- Действовать кому? -- спросил Хусейн, все  еще  пребывая  в
подавленном состоянии.
   -- И тебе тоже! -- рявкнул Джафар. --  Проснись,  Хусейн!  Ты
понял меня?
   Хусейн горестно вздохнул. Он сделал вид, что понял все. А  на
самом деле перед его глазами как живая стояла  Эльпи.  Он  видел
только ее, а голос Джафара доносился откуда-то издалека.
   Джафар схватился за голову, словно опасался, что она  вот-вот
лопнет. И, раскачиваясь из стороны в сторону, говорил:
   -- Жизнь наша подходит к черте. Шла она по  одному  руслу,  а
теперь пойдет по другому. Что сказано в священной книге? "Он  --
тот, кто сотворил небеса и землю в истине; в тот день Он скажет:
"Будь! и оно бывает". Вы слышите меня?
   Да, друзья слышали. Даже  Хусейн.  Особенно  понравилось  ему
слово "будь!". И он выпрямился, сутулость его пропала,  он  взял
чашу и выпил вина и запил водою. "Будь!" Он  посмотрел  на  нож,
глубоко сидящий в земле, и кое-что отметил про себя. Ведь подоб-
ный нож может пребывать не только в земле. Есть место и в груди.
В чьей-нибудь отвратительной груди!
   А между тем Джафар эбнэ Джафар, глубоко  убежденный  в  своих
словах, говорил далее:
   -- В каждом из нас течет кровь, и  каждый  из  нас  есть  сын
своей земли. И над нами -- сила священной книги. Но не та  сила,
которую пытаются изобразить суннитские муфтии, а сила  истинная,
которая правит всеми нами и руководит  нашими  помыслами.  Разве
свобода не есть порождение учения пророков? Разве Исмаил жил  не
для того, чтобы сказать нам словами аллаха: "Будь!" Это не прос-   
тое слово!.. Хусейн, о чем ты думаешь?
   -- О слове "будь!" -- не солгав, сказал Хусейн.
   -- Прекрасно! -- И Джафар продолжал свое: -- Я говорил с ним.
Я имею в виду вождя нашего. Его беседа была столь же живительна,
сколь мила вода Заендерунда для  пустынной  земли  Исфахана.  Он
спросил: "Нет ли колебаний в рядах ваших?" И я ответил: нет! По-
тому что это так. Или, может, я ошибаюсь?
   Пловец сказал грубым голосом землекопа, грубым голосом  чело-
века, которого родила земля:
   -- Нет, ты не ошибаешься. И он не ошибается. У меня  спрятано
десять ножей из дамасской стали. Я наточил кинжал, который кова-
ли в Ширазе. Есть и исфаханские клинки. Они не  уступают  дамас-   [Ш-009]
ским! Это говорю я! Когда протрубит труба, я буду готов. Со мною
будут многие. Мы ждем только слова аллаха. Мы ждем этого "будь!".  
   А потом они мирно ели ломти тонкого хлеба и запивали вином  и
водою. А потом еще долго молчали. А у бедного меджнуна все кипе-
ло в груди. Как в казане, поставленном на жаркий огонь. Он  ска-
зал себе, что будет ждать этого  сигнала:  "Будь!"  Он  дождется
его. И сделает по слову этому...
   Джафар эбнэ Джафар перешел далее к  спокойному,  но  строгому
суждению.
   Его родители жили в горах Эльбурса, они были далеко и высоко.
Только он один, отщепенец в роду, отбился от рук, уехал из  род-
ных мест и посвятил себя священной борьбе за дело святого Исмаи-
ла. Ибо оно казалось ему главным в жизни. И не только своей,  но
и в жизни всех людей на свете. Это же ясно:  что  самое  важное?
Свобода. Что более всего необходимо человеку? Земля.  Чего  жаж-
дет всю жизнь крестьянин в пустыне? Воды. Каким же образом  мож-
но добиться этого? Через покорность? Покоряясь аллаху и господи-   
ну, Мухаммеду и султану с его визирями? Как бы не так! Что заве-
щал Исмаил?..
   Друзья молча слушают Джафара эбнэ  Джафара.  Почтительно.  Не
перебивая. Усваивая все сказанное им. Хотя все это не раз слыша-
ли от Джафара и от других фанатиков исмаилитов.
  -- Вот ты, -- обращается Джафар и Хусейну, -- души не чаешь  в
этой шлюхе. Аллах с тобой! Люби кого хочешь! Тебе никто  не  ме-   
шает. Но вот что: ты полюбил ее, она -- тебя, а вместе вы  рабы,
живущие безо всякого просвета в жизни. Ты понял?
   -- Да.
   -- Разве это жизнь? Разве это любовь?
   -- Нет, -- отвечает Пловец вместо Хусейна.
   -- А теперь представь себе: ты вполне  свободен,  она  вполне
свободна. Тобой никто не помыкает.  Ее  никто  не  продает,  как
вещь. Ты можешь представить себе это?
   -- С трудом, -- говорит Хусейн.
   -- А почему с трудом?
   Хусейн не знает. Пловец тоже. И Тыква тоже. Разные бывают лю-
ди: одни соображают быстро, а другие тугодумы. Разве не так?
   -- Отчасти, -- возражает Джафар. -- Отчасти, потому что  при-
выкли к рабской жизни. -- И он поочередно тычет пальцем в  грудь
каждого из своих друзей.
   Пловец молчит. А Тыква согласно кивает головою. Что же до Ху-
сейна, тот не может ответить на это однозначно, то есть  словами
"да" или "нет".
   Разъяренный Джафар вскакивает с месте. И грозится кулаками.
   -- Вы истинные рабы! -- орет он в неистовстве. Потому что да-
же здесь не смеете открыто признаться в этом. А чего,  собствен-
но, боитесь? Доноса? Но кто из нас донесет? Неужели  я?  Неужели
Тыква? Или ты, Пловец? Или сумасшедший меджнун? Кто? Я спрашиваю?
   Хусейн говорит:
   -- Надо разобраться. Я, к примеру, посылаю к шайтану  любого,
кто вознамерится понукать мною. Я не разрешу, слышите?
   Джафар хохочет. И хохоча говорит:
   -- Несчастный, ты раб давно! Давным-давно! От рождения. И не-
зачем скрывать это. Ты раб не только султана, но  и  своей  соб-
ственной страсти. Ради пары спелых  грудей  ты  готов  забыть  о
своем рабстве. Да, да, да! И не смей возражать!
   Джафар стоит изогнувшийся, точно тигр перед прыжком. А на ко-
го, собственно, прыгать, кого разрывать  на  части?  Своих  соб-
ственных друзей?
   Хусейн недовольно пожимает плечами  и  отламывает  хлеб.  Что
спорить с этим одержимым? Ясно же, одержимый!
   -- А ты? -- обращается Джафар к Пловцу. -- Может, ты  погово-
ришь с визирями? Расскажешь, как тяжело ловить рыбу в Заендерун-
де и кормить семью, а?
   -- Это верно, очень трудно.
   -- Ведь и слова не те! -- зло говорит Джафар, --  Слова  дол-
жны жечь! А ты? Какие слова исторгают твои вялые уста? Какие?
   Пловец пытается оправдаться:
   -- Я же говорю... То есть я не говорю, что волен жить как хо-
чется. И голод к тому же... И всякое такое...
   -- По моему, это называется нищенство.
   -- Может, и так.
   -- Дураки! -- сердится Джафар. -- Дураки! Вы ничему не научи-
лись. -- Он нагибается, хватает чашу, пьет ее до дна. Потом  вы-
дергивает нож из земли, левой рукой подымает подушку,  на  кото-
рой сидел. -- Глядите! Вот этот негодяй. Вы знаете,  кто  он.  Я
даже не хочу называть его имя. Это противно! Мой язык не на  по-
мойке найден, чтобы произносить ненавистные имена! Одним словом,
вот он!
   Джафар высоко поднимает подушку, еще больше выкатывает  глаза
и вонзает нож в подушку. Джафар подкидывает подушку к потолку. И
сыплется пух. Много пуха. Словно бы снег идет в горах Эльбурса.
   -- Видали? -- злорадно вопрошает Джафар.
   Разумеется, все видели. Это же нетрудно...
   -- Теперь вы поняли, что все это значит?
   Молчание.
   -- Вот так, только так следует расправиться с  теми,  кто  во
дворце. Запомните это. Там, а не  в  обсерватории  главные  наши
враги. И так, только так надо разговаривать с врагами!
   Джафар садится на место. С него катится пот. Дышит тяжело.  И
кажется, вовсе не замечает пуха, который разносится по комнате.
   -- Я очень зол, -- признается Джафар эбнэ Джафар. И ни на ко-
го не глядит. Уткнулся взглядом в землю.
   Хусейн вылавливает пух из наполненной чаши. Его примеру  сле-
дуют Пловец и Тыква.
   -- Выпить, что ли? -- улыбаясь, спрашивает Джафар, как  будто
ничего не случилось, И уже совсем успокоившись: -- Все  произой-
дет по писанию. Это слово, о котором я говорил, скоро  прозвучит
и достигнет ваших ушей. И тогда важно, чтобы вы не оплошали.  --
И обращаясь к Хусейну: -- А потом ты найдешь возможность и  вре-
мя рассчитаться с любимой за  ее  неверность.  Надо  начинать  с
главного. Ты понял?
   У Хусейна на уме только одно: "Эльпи, Эльпи, Эльпи..."
   -- Учтите, -- предупреждает Джафар эбнэ Джафар, кинжал  имеет
два лезвия. И оба они острые.
   Что это значит? И друзья его переглядываются: не  их  ли  ка-
сается угроза?








                               25
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   О ДЕРВИШЕ, КОТОРЫЙ ДЕРЖАЛ
                   РЕЧИ НА ИСФАХАНСКОМ БАЗАРЕ



   -- Я скажу вам нечто!..
   -- Нельзя ли потише?
   -- Я должен выразить словами то, что накипело на душе!..
   -- А зачем так кричать?
   -- Я не кричу. Я только желаю, чтобы слышали все.
   -- А мы не глухие.
   -- И поняли бы все!
   -- Мы не полоумные.
   -- И зарубили бы себе на носу!
   -- Ну уж это наглость...
   -- Я никого не боюсь!
   Стоит дервиш на исфаханском базаре  посреди  мясных  рядов  и
потрясает руками. Он кривой на левый глаз. Одежда на нем  изряд-
но потрепана, неопрятна. Держит в руке посох и горланит на  весь
базар.
   Мясники -- народ степенный и состоятельный. Потрошат себе ба-
ранов и не очень обращают внимание на  дервиша-крикуна.  Однако,
как ни говори, народ есть народ: он  любознателен,  ему  хочется
послушать дервиша, если у того есть что сказать. А по всему вид-
но, что есть: не станет же орать, если за пазухой пусто!
   Иные мясники побросали работу, обступили дервиша. А  один  из
них попытался урезонить наглеца. Только из этого ничего не полу-
чилось: стоит себе дервиш, чуть не рвет на себе волосы и продол-
жает привлекать к себе внимание выкриками и жестами.
   Потом к мясникам присоединились зеленщики. Думают  про  себя:
"Наверное, святой человек, надо бы его послушать".
   А что случилось? На что глядеть? Как  этот  дервиш  надрывает
себе глотку? Или потрясает посохом в воздухе? Когда приезжает  с
Востока укротитель змей -- это зрелище. Когда хаджи,  побывавший
в Мекке и Медине, рассказывает о разных чудесах -- это  успокое-
ние для души. А что угодно этому дервишу? За то время,  пока  он
орет, мог бы и поведать кое о чем...
   Как ни говори, а на базаре в Исфахане -- как на всяком  база-
ре: падок народ на зрелища и всякие россказни.  А  почему  бы  и
нет, тем более если за это денег не просят...
   Один из мясников, дюжий молодец с огромным ножом в руке, дер-
гает дервиша за грязный рукав. Дервиш огрызается:
   -- Чего тебе?!
   -- Ежели ты хочешь говорить, говори,  --  ответил  мясник  --
Сколько же можно кричать?
   -- А ты кто такой? -- взвизгивает дервиш.
   -- Али эбнэ Хасан. Вот мое имя!
   -- Ну и что ты этим хочешь сказать?
   -- Чтобы и ты назвался, кто ты есть.
   -- Не торопись. Все узнаешь. -- Дервиш  приосанивается.  Бьет
посохом землю. -- А ты знаешь, что такое буря в пустыне?
   -- Положим, нет.
   Ты знаешь, что такое мороз в Гуране?
   -- Скажем, нет.
   -- А ты ел падаль?
   Мясник корчит гримасу и признается:
   -- Нет, не едал.
   -- А я все это знаю. Это все у меня здесь! -- И дервиш  триж-
ды ударяет себя рукой по шее, да так сильно.  что  язык  вывали-
вается наружу.
   Дервиш потрясает кулаками. Исступление вновь охватывает  его!
Но не очень понятно окружающим, что, собственно, приводит его  в
исступление и на кого обрушивает он свой гнев. А то, что он гне-
вается, видно даже слепому: того и гляди полезет в драку. А раз-
ве так ведут себя благочестивые дервиши?
   Мясник верзила желает выяснить, что надо страннику. Он  обра-
щается к нему вежливо, даже с некоторой долей почтения, ибо дер-
виш чем то взволнован.
   -- Святой человек, -- говорит мясник, -- почему ты так  него-
дуешь? Не проще ли облегчить свою душу и рассказать нам то,  что
хочется тебе рассказать? Ежели, разумеется, мы того достойны.
   Дервиш вытирает потное лицо подобием рукава, от которого  ос-
тались одни суровые нити.
   -- Ничего особенного я не скажу, -- ворчливо отвечает дервиш.
-- Дайте мне воды, и я кое что сообщу.
   Кто-то подает ему чашку с водой -- дервиш  даже  не  взглянул
кто. И не поблагодарил. Потом уселся на корточки.  Его  окружили
плотным кольцом: были тут мясники, и зеленщики, и всякий  сброд,
посещающий базар и охочий до диковинок.
   -- Я иду из самой Бухары, -- начал  дервиш.  Не  всегда  меня
брали караванщики, и тогда я шел по пескам, поджариваемый  точно
грешник в аду. Я пил горькую воду. Я пил и чистую  воду.  Ячмен-
ная лепешка была для меня слишком вкусна. Я  хотел  видеть  мир,
каков он есть. И увидел, доложу я вам.
   Ему подали еще воды, потому что чувствовалось, что в горле  у
него пересыхает. Не то от волнения, не то от зноя.
   -- И вот что я скажу: много добрых людей на свете. --  Дервиш
слова эти произнес громко, почти выкрикивая их. --  Но  скажу  и
другое: немало отпетых негодяев, готовых причинить тебе зло. Эти
душегубы шныряют и в пустынях, и среди людей. Знайте же: это ша-
калы в образе человеческом!
   Дервиш рассказал о прекрасных городах, которые в этом  обшир-
ном государстве. Бухара и Самарканд -- чистые жемчуга. И Хива не
уступает им. Нишапур и Балх чудо-оазисы человеческой мысли и бы-
тия. Исфахан и Багдад многое потеряли бы, ежели б не с чем  было
их сравнивать. Аллах устроил мир соответственно: красивое  рядом   
с красивым, уродливое рядом с уродливым.  И  жизнь  познается  в
сравнении. И тогда приходят на память слова из священной  книги:
"Господи наш! Не уклоняй наши сердца после того,  как  Ты  вывел
нас на прямой путь, и дай нам от Тебя милость: ведь Ты  поистине
податель!"
   И жизнь построена так, как построена: аллах  сделал  все  для   
этого, и мы, его песчинки, благодарим его, ибо  он  всемилостив,
всевидящ и милосерд!
   Дервиш продолжал:
   -- Вот идешь ты. Шагаешь фарсанг за фарсангом,  и  на  каждом   [Ф-003]
клочке -- его печать: добрая и милосердная. И думаешь ты о  мире
его, как бы сотворенном для счастья и довольства.  А  между  тем
душегубы и разбойники на больших дорогах пытаются разрушить  эту
гармонию. Пройдите по дорогам, исполните завет  аллаха,  как  он   
сказал в книге: "Странствуйте же по земле четыре месяца и  знай-
те, что не ослабите аллаха и что аллах опозорит неверных!" Я ис-   
пытал то, что испытал, и  тяжесть  этих  испытаний  у  меня  вот
здесь!.
   Дервиш снова ударил себя изо всей силы по затылку, и  язык  у
него снова вывалился наружу.
   Слушающие его подивились силе слов его, и убежденности его, и
оглушающему голосу. Но самое главное:  смысл  речей  незнакомого
дервиша оставался все еще темным. Непонятно было, к чему он кло-
нит, в какую сторону его поведет. Будет ли это речь о смирении и
долготерпении как лучших человеческих качествах, рожденных исла-
мом, или же дервиш имеет сообщить нечто необычное, или же  обви-
нит власть в терпимости к различного рода душегубам?..
   Толпа все больше прибывала. И  слова  дервиша  повторялись  в
задних рядах для тех, кто стоял еще дальше.
   Дервиш кричал:
   -- Я повидал свет. Я видел мудрых змей в Индиях и людей,  ко-
торые по месяцу лежат в могилах и выходят оттуда живыми.  Я  ви-
дел человека с двумя головами и на четырех ногах. Я жевал  лист,
от которого жизнь продлевается до скончания века. Я видел  воду,
горящую пламенем, и фонтан огня, бьющий из под земли. Но я  ска-
жу одно: нет прекраснее страны, чем наша, и нет власти  справед-
ливее я могущественнее, чем та, которая дарована нам аллахом че-   
рез его величество!
   Люди немножко поразились. Они сказали про себя так:  если  ты
решил хвалить власть, то зачем заламывать руки? Зачем исступлен-
но орать на базаре? Кому не известно, что власть всегда  хороша,
что противники ее всегда душегубы? Для того чтобы прийти к тако-
му выводу, к какому пришел дервиш, вовсе не надо собирать  толпу
на базаре. Такие речи можно смело произносить перед дворцом  его
величества.
   Дервиш, как видно, почувствовал по движению толпы, что  разо-
чаровал ее. И тогда громогласно вопросил:
   -- Что я этим хочу сказать?
   Даже те, кто хотел выйти из плотного круга, остановились, ре-
шив подождать, что же воспоследует за сим вопросом,  таким  мно-
гообещающим по интонации?
   -- Слушайте же меня внимательно, -- сказал  дервиш,  протяги-
вая руку за новой чашей воды. -- Я вижу все и знаю  многое.  Мои
уши привыкли различать походку муравьев, которая у них не одина-
кова. Мои глава видят, как наливается соком былинка в  степи.  Я
слышу голоса ангелов. И я хочу предупредить, ибо топор  занесен,
ибо кривой нож наточен, ибо камень висит над нами, готовый  раз-
давить нас.
   Толпа зашумела. Сзади стали напирать,  и  дервиш  оказался  в
столь тесном кругу, что начал задыхаться. Он потребовал  жестом,
чтобы расступились немного. На это ушло некоторое время.  И  еще
некоторое. И только после всего этого дервиш продолжал свои речи:
   -- Знайте же, правоверные, истинно сказано в  писании:  "Тех,
которые не веруют в знамение аллаха и избивают пророков без пра-   
ва, и избивают тех из людей, которые приказывают справедливость,
обрадуй мучительным наказанием!" Так сказано в священной  книге,
и это справедливо стократ!
   Дервиш достал из грязной сумки, висевшей у него на боку, нес-
колько сушеных виноградин и сжевал их. И оживился. И  стал  кри-
чать еще громче.
   Мясник верзила потребовал тишины, ибо в задних ря-
дах зашумели.
   Дервиш говорил:
   -- Что я видел в своих богоугодных путешествиях? Я уже  гово-
рил: процветающую землю и справедливость власти, данной  аллахом   
его величеству. Порядок и справедливость, честность и благоразу-
мие -- вот что я видел. Что  осталось  от  хаоса  и  душегубства
прошлого? Почти ничего! Его превосходительство, наш  благодетель
главный визирь -- да ниспошлет ему  аллах  долгую  и  счастливую   
жизнь! -- сделал все для того, чтобы  правление  его  величества
сложилось самым лучшим образом,  чтобы  хотение  его  величества
претворялось в жизнь. -- Дервиш передохнул. -- Но  все  ли  так,
как того желают его величество и его превосходительство? Я спра-
шиваю вас: все ли так? -- И замолчал.
   Кто то крикнул:
   -- Все гладко не бывает!
   И еще кто-то:
   -- Только в раю все прекрасно!
   Дервиш подхватил:
   -- Верно и справедливо сказано. Но что из  этого  следует?  А
вот что: можно ли терпеть душегубов, которые открыто  промышляют
на больших путях, на улицах городов и великолепных базарах?
   -- Нельзя! -- сказал дюжий мясник.
   -- А что же делается, правоверные?! --  дервиш  снова  потряс
кулаками. -- Вы только поглядите, правоверные! Некие головорезы,
пренебрегая всеми наставлениями нашего великого пророка Мухамме-
да, бесчинствуют в городах и на дорогах. Я видел их: они  готовы
залить мир кровью для того, чтобы властвовать над нами. А зачем?
Разве плохая у нас власть? Разве не чувствуем  мы  ее  благодати
повсеместно и ежечасно? Зачем втайне точить  ножи?  Неужели  для
того, чтобы снова разбойничьи шайки разгуливали  по  пустыням  и
степям и грабили и убивали ?
   Толпа замерла, Вопрос, обращенный к ней,  был  довольно  неп-
риятный: зачем ставить под сомнение власть всемогущего султана и
его визирей? Какая в этом надобность? До любопытно все же,  кого
имеет в виду этот дервиш и почему, собственно, он избрал  местом
своих разглагольствований именно этот базар?
   И кто-то выкрикнул из толпы:
   -- Сам-то ты кто и что думаешь об этом?
   Дервиш злорадно улыбнулся и чуть не разорвал одежду на  груди
своей:
   -- Я ничтожество, которое служит аллаху. Я вошь на этой  зем-   
ле. Я пыль пустыни. Вот кто я! А теперь скажу, что думаю,  скажу
без иносказаний, как учили меня в детстве. Душегубы,  о  которых
говорю, -- и вы это прекрасно знаете сами!  --  асассины  Хасана
Саббаха. Это его наемные убийцы. Им ничего, кроме власти, не на-
до! И не думайте, что они очень уж чтут пророков. Это  все  рос-
сказни для благодушных. Это сказки для малолетних, для несмышле-
нышей. Можете мне поверить! У них нет жалости, они ненавидят лю-
той ненавистью его величество, всех его визирей. И если  угодно,
и нас с вами ненавидят,
   В толпе началось покашливание, Кое-кто  предпочел  удалиться,
чтобы быть подальше от греха: сейчас этот дервиш ругает  асасси-
нов, а потом его вдруг занесет совсем  в  другую  сторону.  Кому
охота ввязываться в этакие дела?  Здесь  наверняка  присутствуют
глаза и уши его величества, наверняка  запомнят  они  всех,  кто
слушал странные речи о делах государственных... Вот  почему  на-
добно стоять подальше...
   Между тем дервиш расходился вовсю: он клеймил жестоким  прок-
лятьем убийц, противников законной власти, превозносил  мудрость
его величества, заклинал всех, кто слышит  его,  чтобы  прокляли
асассинов и Хасана Саббаха...
   -- А ты их видел в глаза? -- спросил дервиша мясник.
   -- Кого?
   Асассинов.
   Дервиш расхохотался.
   -- Может быть, они за твоей спиною или перед тобою, --  отве-
тил дервиш. -- Они, как вши, невидимы, но кусаются больно!
   Мясник хотел было что-то возразить, но почел за благо промол-
чать,
   -- Ежели все, -- продолжал дервиш, -- ежели все вокруг повни-
мательнее осмотрятся, несомненно обнаружат  присутствие  асасси-
нов, которых следует изловить и передать страже. Я слишком  мно-
го перевидел их и знаю их душегубство.
   Дервиш замолчал. И дал понять, что сказал все, что хотел. Лю-
ди начали разбредаться, втихомолку обсуждая между собою услышан-
ное.
   А сам дервиш?
   Он постоял немного на месте, потом двинулся нетвердой  поход-
кой туда, где варили говяжью требуху: ему хотелось есть.
   В пустынном уголке базара, куда дервиша занесла  естественная
нужда, подошел к нему некий господин. Он преградил дорогу.
   -- Я слышал твои слова. О них уже известно  главному  визирю,
-- так сказал этот неизвестный господин. Его  превосходительство
повелел передать эти деньги тебе, дабы ты достойно утолил  голод
и жажду.
   И с этими словами неизвестный передал дервишу горсть серебря-
ных монет. Дервиш мгновенно прильнул к его руке и  поцеловал  ее
долгим, благодарственным поцелуем.
   -- Добрый человек, приходи вечером  к  дому  его  превосходи-
тельства главного визиря, -- сказал неизвестный, -- спроси Осма-
на эбнэ Абубакара. Это буду я. А там увидишь и услышишь то,  что
пожелает всемогущий аллах.                                         
  Дервиш поклонился и еще раз поцеловал дающую руку.
  -- Передай нашему великому господину, -- сказал дервиш, -- эти
слова из Книги: "В Твоей руке -- благо. Ты ведь над каждой вещью
мощен!"
   -- Передам, -- пообещал Осман эбнэ Абубакар и исчез в  базар-
ной сутолоке.
   Дервиш поворотился вправо и влево, осмотрелся  и  убедился  в
том, что нет поблизости свидетелей. И снова продолжил было путь,
влекомый запахами требухи и жареного мяса.  Но  теперь  он  нес-
колько изменил свое намерение, направив стопы  в  харчевню,  где
мясо и рис, где соленая рыба и фисташки,  где  подают  настоящее
масло из орехов.
   Он шел, все еще горбясь и слегка стеная, как бы неся из своих
плечах груз годов и тяжесть нелегкой судьбы. И борода  его,  та-
кая белая и тонкая, покачивалась в такт шагам.
   А кругом шумел базар. Мясники расхваливали почечные части ба-
ранов, призывали покупать  дешевую  говяжью  требуху,  зеленщики
потрясали пучками изумрудных трав, мятных, острых, горьких, южа-
не хвалили орехи, и соленую рыбу, и прочую диковинную снедь, до-
бытую в океане.
   Дервиш постоял немного на пороге харчевни, словно бы  не  ре-
шаясь войти, а на самом деле  пытаясь  выяснить,  кто  находится
здесь: кто ест, кто блаженствует после сытного обеда, а кто  не-
заметно наблюдает за посетителями.
   Как бы искусно ни маскировался дервиш, в  нем  все-таки можно
было признать асассина Зюйда эбнэ Хашима, которого мы уже встре-
чали в крепости Аламут у господина Хасана Саббаха.








                               26
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   О СНЕ, КОТОРЫЙ ПРИВИДЕЛСЯ
                          ОМАРУ ХАЙЯМУ



   Это был сладкий сон. Как говорят  в  Хорасане,  сладкий,  как   [Х-012]
шербет. И пьянящий, как вино, сваренное  на  египетском  сахаре.   [Ш-007]
Вот какой это был сон!
   Великий учитель Ибн Сина, говорят, утверждал в одной беседе с
приближенными туранского хакана, что сон, приснившийся человеку,   [Т-006],[Х-002]
есть отражение яви, которая была или которая будет. То есть  сон
или сбывается (случается такое), или служит напоминанием о прош-
лых событиях. В последнем случае сон может быть также и предзна-
менованием. Учитель говорил, что сон присущ  людям,  и  чем  они
просвещеннее, тем более удивительными бывают сны. Вещие сны  яв-
ление обычное, если только хорошенько разобраться в них.
   Но кто скажет, какой мудрец откроет тайну этого сна?
   Почему, например, Омару Хайяму не приснился судья судей  имам   [И-004]
господин Абу Тахир, который пригрел возле себя молодого ученого,
и обласкал, и дал ему возможность углубиться в алгебру?
   А почему не явилось в это утро хотя бы другое  видение?  Речь
идет о правителе Бухары принце Хакане Шамсе ал-Мулке. Разве  ма-
ло сделал для него добра? И не отсюда ли, из Бухары, еще  дальше
пошла слава об ученом Омаре Хайяме?
   Нет, не приснился Омару Хайяму ни судья судей Самарканда  Абу
Тахир,  ни  бухарский  принц.  А  явилась  в  сновидении   некая
туранка... Омар Хайям точно определил время, в которое  приснил-
ся ему сон: перед самым восходом солнца, то есть перед тем,  как
вставать.
   Некая сила, которую ученые индусы, живущие в горах,  называют
силою нервов и мозга, перенесла хакима в блаженные  дни,  прове-
денные в Самарканде. Как бы за занавеской прошли тени  бухарско-
го правителя, замечательного по уму самаркандского кади  и  мно-   [К-004]
гих деятельных людей. Они прошли, словно бы уходя в небытие и не
оставляя в сознании хакима никакого следа,
    Та же самая сила нервов и мозга осторожно  приподняла  Омара
Хайяма с ложа, и он поплыл, как по воде. Но это было  не  плава-
ние, а скорее полет. Что-то сладостное подступило к гортани:  то
ли дух замирал, то ли пьянящий ветерок  наполнял  легкие,  Всего
несколько минут продолжался этот счастливый полет, и все  та  же
сила нервов и мозга осторожно опустила хакима на изумрудную тра-
ву. Но дело не в цвете травы, схожей с изумрудом: сама трава бы-
ла из настоящего изумруда. Каждая былинка выточена из этого дра-
гоценного камня. Но она не ломалась. Нет, она мягко  поддавалась
тяжести и пригибалась к земле, как настоящая травинка.
   И только вздохнул от такого блаженства хаким, как счастье его
увеличилось вдесятеро: рядом с ним лежала туранка,  любимая  не-
когда хакимом. Это  была  молодая  женщина,  больше  похожая  на
огонь, нежели на плоть, состоящую из мяса и костей. И, как  нас-
тоящий огонь, умела она обжечь. Как огонь,  умела  она  закалить
своей любовью. Тот, кто однажды испытал ее страсть, навсегда ос-
тавался ее рабом, верным до могилы.
   -- О господин! -- чуть ли не  пропела  красавица  туранка  по
имени Ширин.
   Хайям тотчас поцеловал колени ее, прекраснейшие из  созданных
когда-либо аллахом.                                                
   И было ему в то время двадцать три года. Был он ловок и  кра-
сив, как джейран, и мужская доблесть его покорила не одну  деви-
цу из туранских степей.
   Потом, воздав хвалу аллаху за неожиданную милость, он  припал   
к грудям ее и пил из них некий сок, больше походивший  на  вино,
чем на молоко.
   Довольная Ширин обвила его шею руками. Но были это  гибкие  и
сильные лозы, а не руки. И заглядывала Ширин в самую глубину его
глаз...
   Хайям был воистину заворожен. Хотел спросить: "Откуда ты, ми-
лая Ширин?" И не мог, ибо слова застревали в горле.
   Он хотел знать: "Прошло столько лет, а ты все та же  роза.  В
чем тайна сего?" И не мог: язык не повиновался ему...
   И когда совершилось все по желанию Ширин, хаким  проснулся  и
увидел зеленые кипарисы в окне. И небо за кипарисами  увидел,  и
редкие зубья окрестных гор, и солнечный луч, розовый и  горячий,
на каменных вершинах...
   Это было чудесное сновидение. Чтобы раскрыть его смысл,  сле-
довало определить, каково было положение главнейших светил в эту
ночь.
   Хаким собирался сделать это без промедления, хотя и не  верил
в те дни в небесные предопределения. Но бывают же порою  минуты,
когда мы слабее своих убеждений...








                               27
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                   О ВЕЧЕРЕ, КОТОРЫЙ НАВСЕГДА
                   ОСТАНЕТСЯ РОКОВЫМ В ПАМЯТИ
                          ОМАРА ХАЙЯМА



   Луна стояла высоко в небе, когда хаким  покинул  свой  дом  и
направился к реке. Может быть, впервые в жизни он  посетовал  на
необычайную лунность, которая нынче  казалась  совсем  некстати.
Правда, любовь не обходится без луны Однако  луна  должна  появ-
ляться в нужное время, но никак не раньше.
   Хаким шел уверенной походкой. Невысок, негрузен,  стройный  и
сильный...  Он  старался  держаться  в  тени.   Насколько    это
возможно...
   Эльпи неохотно отпустила его. Он сказал ей:
   -- Я же не впервые коротаю ночь в обсерватории.
   -- А сегодня на сердце неспокойно... -- так сказала Эльпи.
   И он было заколебался. Еще мгновение, и он, пожалуй,  остался
бы, но Эльпи отстранилась, поцеловав его.
   -- Иди, -- проговорила она тихо. -- Я  буду  ждать  тебя  всю
ночь.
   И он ушел.
   У самой реки, которая серебрилась под луною  настолько  ярко,
что казалась гигантским, тягучим сгустком голубого  света,  Омар
Хайям пошел вверх по-над берегом. Это были довольно пустынные  в
ночное время места. Непреодолимая сила толкала хакима вперед,  и
он не думал ни о чем, кроме этой туранки Айше. И хаким волновал-
ся так же, как волновался в двадцать лет. А может, даже  больше.
Он думал также и о той, которая осталась дома, но уколы  совести
были нынче легки, легче, чем когда бы то ни было...
   За высокими глиняными оградами лаяли собаки. Иные просто ску-
лили. Может быть, во сне. Хаким  шел  навстречу  речным  струям,
субстанция которых нынче была сплошь лунною.
   И вот наконец эта хижина. Это обиталище бедности и скудности,
оболочка, как нельзя более естественная  в  этой  жизни:  за  ее
уродливыми формами скрывается сущий жемчуг.
   Хаким стал в тени тутового дерева, слился со стволом. Вел се-
бя как опытный меджнун: необузданно и одновременно осмотрительно.
   Он размышлял:
   "Там, за углом этой трухлявой хижины, дверь. За этой  дверью,
чуть подальше, еще одна дверь. Но не ошибиться бы, к Айше  ведет
именно вторая дверь. Впрочем, она сказала, что мать ее ночует  у
соседки. А почему? Сговор? Мать знает все  и  не  предостерегает
свою дочь, эту жемчужину? Или все туранки такие  легкомысленные?
Или бедность толкает их на расчетливые  свидания?..  А  впрочем,
какое все это имеет значение?.. Долго ли еще будет светить  луна
человеку по имени Омар Хайям? Долго ли будет бежать голубая  ре-
ка и ворковать по-голубиному?.. Хайям,  неужели  ты  собираешься
прожить более ста лет? Неужели ты можешь  размышлять,  когда  за
этой стеною сама Айше?.."
   Хаким делает шаг, еще шаг и еще шаг.  Это  походка  леопарда.
Это шаги истинного меджнуна...
   Луна отбрасывает на землю короткие, но  густые  тени.  Оттого
все окружающее, политое голубыми лучами, кажется особенно ярким.
И сам хаким выглядит как бы отлитым из нефрита в своем  прекрас-
ном шерстяном одеянии и белой шелковой чалме,  которая  не  шире
обычной войлочной пастушеской шапки. И хакиму претит уж  слишком
любопытствующий, уж слишком нахальный свет, льющийся с неба.  Он
предпочел бы мрачную черноту...
   У дверей постоял. Прислушался. Ему показалось, что кто-то ды-
шит за ними, словно после быстрой пробежки. Ему почудилось,  что
и там, за тонкой деревянной перегородкой, бьется чье то  сердце,
так же гулко как и его собственное.
   Омар Хайям потянул на себя деревянную ручку,  и  дверь  пода-
лась. Она подалась легко и без скрипа. И черная  полоска  откры-
лась, полоска шириною в два пальца и высотою от порога до прито-
локи. И из этой таинственной щели повеяло мускусом  и  жасмином.
Он глубоко вдохнул эти запахи, и у него чуть закружилась голова.
   Давно так не волновался. Женщины сделали его  смелым  и  даже
самоуверенным. Ему говорили, что он красив  и  статен.  И  слова
свои подтверждали, подчиняясь всем его желаниям. Но  сегодня  он
трусил. Как юноша, идущий на первое свидание.
   Он еще раз прислушался: все было спокойно, собаки  лаяли  где
то далеко, река урчала по прежнему, великий город  спал  спокой-
ным и глубоким сном.
   И тогда он рывком распахнул дверь, и лунный свет во рвался  в
черноту комнаты, которая была за дверью. И на пороге или почти у
порога красовалась сама Айше в белом шелку от плеч до пят.  Этот
шелк подарил ей хаким, подарил, как и многое другое  --  багдад-
ские духи и хорасанскую шерсть, нишапурскую бирюзу и  хорезмские   [Х-012]
шелка.
   Он шагнул в комнату и упал на колени перед нею. Она была кра-
сива, как  неземное  существо,  и  привлекательна  своей  земной
плотью. Хаким обхватил ее бедра, а губами приник  к  животу  ее.
Она стояла недвижима, словно обнимали  не  ее,  словно  целовали
жаркими поцелуями не ее, а другую. И жар поцелуев  его  проникал
через нежную ткань шелка.
   Он медленно опускался вниз. Его руки скользили по крепким но-
гам и ниже колен по икрам. И обхватили обе лодыжки,  будто  опа-
саясь, что Айше убежит. И приник он к великому роднику, прохлад-
ному и животворному, - к ногам ее. И целовал каждый палец. Цело-
вал многократно.
   Так они встретились в ее хижине -- жалкой, убогой, единствен-
ным украшением которой была Айше.
   И только потом, немного  опомнившись,  он  прикрыл  за  собой
дверь, а она помогла ему нащупать засов и тем самым прочно  зак-
рыть вход от непрошеных гостей.
   В углу неярким светом мерцал светильник, тоже подаренный  ха-
кимом. И когда глаза немного привыкли к темноте  после  молочной
белизны лунной ночи, он стал различать некие предметы  домашнего
обихода, а главное, увидел постель. Это  была  царская  постель.
Широкая, с большими подушками, щедро источающая  запах  жасмина.
Белье сверкало даже в темноте, даже при слабом свете  светильни-
ка. Оно было словно снег по чистоте и опрятности своей  --  чис-
тейший снег на вершине Дамавенда.
   И он приметил низенький круглый столик, вино и фрукты на нем,
какие употребляют в Туране, и две подушки у стола.                 [Т-006]
   Хаким сказал:
   -- Айше, я очень счастлив.
   -- Господин, -- сказала вдруг осмелевшая Айше, --  подкрепись
вином и фруктами.
   Она рассмеялась, и ему показалось, что это звенят  переливча-
тые колокольчики исфаханской работы, серебряные с небольшой при-
месью бронзы, и пригласила меджнуна к столу. И  когда  они  усе-
лись на подушках, призналась:
   -- А я все таки боюсь...
   -- Я тоже, -- в тон ответил он. И вдруг, спохватившись: А сю-
да никто не явится?
   -- Кто же? -- ответила Айше. -- Кто,  кроме  тебя  и  матери,
посмеет переступить этот порог? А мать моя в гостях.
   -- Она все знает, Айше? -- Омар Хайям и сам не  понимал,  за-
чем задает этот вопрос.
   -- Она сказала мне: вот настоящий мужчина, ибо трусит.  --  И
снова рассмеялась все тем же смехом  исфаханских  колокольчиков.
-- А я решилась и почти не трушу.
   Хаким снова повторил:
   -- Я очень счастлив. -- А сам подумал: "Кто  научил  ее  этим
словам?"
   Она налила вина. И они выпили: медленно,  наслаждаясь  вкусом
его и ароматом, глядя друг на друга долгим,  долгим  взглядом  и
ведя разговор глазами.
   И он сказал про себя: "Аллах, чем отблагодарить тебя? За  все   
грехи мои и прегрешения, за богохульные мысли и стихи  ты  снова
посылаешь подарок, воистину  достойный  самого  правоверного  из
правоверных!" Подумал -- и тут же опроверг себя: кто бы мог ода-
рить этим лучшим из подарков, если бы не нужда -- жестокая  нуж-
да, которая пригнала сюда из Турана трудолюбивую  мать  прекрас-   [Т-006]
ной Айше?
   Хаким впал в задумчивость. Ему хотелось найти правильный  от-
вет на волновавший вопрос. И как всегда, и на этот  раз  помогла
женщина.
   Айше сказала:
   -- Ты все думаешь о своих светилах и небосводе?
   -- Почему ты так решила? -- удивился он.
   -- А о чем же еще? По-моему, только они в твоем сердце.
   -- Ты уверена? -- задорно спросил он. И скинул  с  себя  вер-
хнюю одежду. Скинул и бросил ее в угол. Прямо на землю. И  чалму
свою кинул куда-то.
   -- Сними и ты, -- попросил он ее.
   Она ответила:
   -- Не сейчас.
   И он покорился ей, схватил за руку и сказал:
   -- Объясни мне, Айше. Не сердись, но объясни. Почему  я  осо-
бенно счастлив нынче, этой ночью, здесь, у тебя? Может,  этим  я
обязан твоей ворожбе?
   -- Возможно, сказала Айше.
   -- Нет! -- сказал хаким. -- Если ты  и  ворожишь.  то  только
глазами и телом... Только бедрами и ногами... Походкой  своей  и
статью, умением разговаривать и обольщать жемчугом зубов  и  ко-
раллом губ. Исфаханские поэты, у которых я заимствую эти  недос-
тойные тебя слова, могут сказать еще лучше. А я не умею... Я  не
знаю, что будет завтра, -- продолжал  хаким,  --  но  сегодня  я
счастлив.
   -- А разве мало этого? -- сказала Айше.
   -- О Айше! -- воскликнул Омар Хайям. --  Ты  мудрее  меня.  Я
просто волопас по сравнению с тобою! Налей и выпьем, Айше. Я хо-
чу, чтобы заходила земля подо мною и светила  небесные  закружи-
лись в немыслимом хороводе !
   Айше была мила и покорна, помня наказ своей матушки. Но неза-
висимо от советов доброй матушки она сердцем стремилась к  этому
очень привлекательному мужчине. Айше сказала:
   -- Эта ночь принадлежит нам, и ты вправе распорядиться ею  по
своему усмотрению.
   -- Аллах! -- воскликнул Омар Хайям, восторгаясь умом  молодой   
Айше. -- Или ты действительно столь мудра, как мне кажешься, или
ты весьма опытна и коварна!
   На что Айше, это создание великой природы, ответила  с  вели-
чайшей рассудительностью:
   -- Скоро ты сам убедишься во всем.  Отдалить  или  приблизить
это время, зависит только и только от тебя.
   И снова поразился Омар Хайям ее воспитанности и  женственнос-
ти. И воскликнул, высоко подымая чашу:
   -- Да будет вечно такой моя Айше,  какою  представляется  она
нынче, этой лунной ночью, этой счастливейшей ночью в моей жизни!
   Так говорил хаким и пил вино, любуясь Айше и не решаясь  сор-
вать с нее шелковое одеяние. Он поднял кувшин, полюбовался им  и
сказал:
   -- Айше, я думаю, что и он некогда был меджнуном. Я вижу  его
глаза. Я вижу его губы, которые шептали нежные  слова.  А  может
быть, это была очаровательная девица? И она любила? И была люби-
ма?.. Пока гончар не превратил ее в этот кувшин.
   У Айше расширились глаза, она прижала руки к  груди,  как  бы
обороняясь от чего-то дурного.
   -- О! Какие страшные речи ты  ведешь,  --  прошептала  она  в
страхе.
   Хаким опустил кувшин наземь, чуть не разбив его. И вдруг сод-
рогнулась земля. Вдруг раздался великий шум.  Словно  несчастный
кувшин вызвал этот шум во всей вселенной...
   И хаким и Айше замерли. А шум все продолжался.  Он  доносился
откуда то из-за реки. И в ночной тишине отзывался громоподобно.
   -- Что это? -- испуганно проговорила Айше.
   Омар Хайям прислушался, Нет, что-то творилось там, за дверью,
в большом мире. Но что?
   Шум то нарастал, то утихал, чтобы с новой силой громыхнуть  в
ночном Исфахане. Это был не гром. И не землетрясение,  Это  было
нечто похуже: многоголосый шум толпы, шум несметного  количества
людей. Так может шуметь только вдруг разъярившаяся,  одновремен-
но выкрикнувшая проклятье тысячная толпа... Но что же это проис-
ходит под ночным небом?
   -- Я боюсь, -- сказала Айше.
   Он подумал: "Может быть, прорвало плотину на реке и волны бу-
шуют совсем рядом?.."
   -- Неужели конец света? -- сказала Айше дрожащим голосом.
   Он подумал: "Может быть, налетел ветер пустыни?"
   Он сказал ей:
   -- Я все сейчас узнаю.
   И отпер дверь. И снова оказался во власти  голубых  лучей.  И
сощурился -- уж больно ярко светила луна!
   На небе все было спокойно. Бесстрастно  сияли  светила.  Небо
зеленело подобно сочному лугу, который на берегах Заендерунда. А
на земле?
   Омар Хайям оделся, вышел на улицу. Вдали за рекою  пылал  по-
жар. Огромное пламя, очень красивое на фоне зеленого неба,  рва-
лось кверху. И оттуда доносился шум, похожий на  шум  океанского
прибоя. Хаким определил, что наверняка горит в той стороне,  где
расположен дворец. Но не совсем в той: значительно правее  двор-
ца. И вдруг хакима охватывает страшная догадка: не  дом  ли  это
главного визиря Низам ал-Мулка? Не оттуда ли доносятся крики?
   Улица начала оживать: сонные люди  выбегали,  что-то кричали,
кого-то звали, кому-то отвечали...
   -- А вон еще! -- выкрикнул кто-то высоким голосом.
   И хаким увидел еще одно пламя: поменьше того, которое за  ре-
кою.
   Омар Хайям бросился к реке, чтобы получше разглядеть, где это
занялся еще один пожар? И схватился за голову: неужели горит об-
серватория?
   Надо торопиться! Надо бежать  в  город  и  выяснить,  что  же
происходит, откуда огонь и кто рычит многоголосым рыком?..
   -- Айше, -- сказал он девушке, вернувшись в хижину, -- что-то
странное творится в Исфахане. Мне надо идти.
   -- И я с тобою, -- решительно заявила она.
   -- Нет! -- хаким обнял ее. -- Я полагаю, что здесь  тебе  бу-
дет лучше. Ну куда ты пойдешь в эту ночь? А  я  все  разузнаю  и
вернусь.
   Айше не противоречила. Поднесла ему чашу со словами:
   -- Я верю в твое счастье.
   -- Я тоже, Айше.
   Омар Хайям выпил. Поцеловал Айше. А у  самого  перед  глазами
огонь, а у самого в ушах непонятные крики.
   Вдруг кто-то постучался в дверь и громко позвал:
   -- Мой господин! Мой господин!
   Это был голос привратника, голос Ахмада. Только один он знал,
где искать хакима нынче ночью...
   Омар Хайям вышел на зов и прикрыл за собою дверь.
   -- О господин! -- чуть ли не плача, сказал Ахмад.  Несчастье,
большое несчастье!
   Хаким вдруг словно окаменел. Он подумал: "Жизнь  человеческая
на волоске, а меч смерти работает без устали. Что  волосок  про-
тив стали?" Хаким скрестил руки. И, устремив взгляд  в  звездное
небо, сказал очень спокойно:
   -- Я слушаю тебя, Ахмад. Говори все по порядку... Я слушаю...
   Ахмад снова воскликнул:
   -- Большое несчастье, мой господин!
   -- Ахмад! -- голос хакима был тверд и повелителен. -- Я  хочу
знать все. Говори не торопясь. По порядку.
  Ахмад передохнул. Почему-то взялся за собственную  шею  обеими
руками, словно пытался освободиться от чьей-то невидимой хватки.
Хотя он и старался излагать все по порядку, но рассказ  получал-
ся сбивчивым.
   Хаким ни разу не прервал его.
   А случилось вот что (со слов Васети и Исфизари, которые  при-
бежали в дом хакима, чтобы оборонить своего  учителя  и  друга):
асассины напали на дом главного визиря. А напали они после того,
как некий дервиш убил ударом ножа главного визиря. Его превосхо-
дительство Низам ал-Мулк погиб.  Это  был  сигнал,  и  асассины,
предводительствуемые неким Хасаном Саббахом, подожгли дворец ви-
зиря и окружили дворец его величества.
   А этот сумасшедший Хусейн  со  своими  сумасшедшими  друзьями
ворвались в дом и...
   Тут Ахмад зарыдал.
   -- Дальше, -- жестко приказал Омар Хайям.
   -- А дальше я увидел окровавленную Эльпи. Он убил ее и  всюду
искал тебя, о мой господин... А обсерваторию поджег...  От  бес-
сильной злобы...
   Ахмад еле сдерживал рыданья.
   Хаким стоял спокойно. И, казалось, вовсе не дышал.  Лицо  его
было бледное, точно восковое. А глаза пылали, как те два больших
пожара.
   Так стоял он. И Ахмаду, который не спускал с него глаз, почу-
дилось, что на лбу хакима образовалась глубокая  морщина,  кото-
рой не было еще минуту назад.
   Постепенно взгляд Омара Хайяма, устремленный  вперед,  стано-
вился взглядом человека измученного, взглядом человека, охвачен-
ного великим горем.
   -- Что делать? Что делать, господин? -- вопрошал Ахмад.
   Омар Хайям молчал...

[an error occurred while processing this directive] [an error occurred while processing this directive]