[an error occurred while processing this directive]
[Главная]
[О_проекте]
[Коллекция]
[О_жанре]
[Гадание]
[Биография]
[Легенды]
[Ссылки]
[English]
Х А Й Я М И А Д А
Р У Б А И
ОМАР ХАЙЯМ И ХАЙЯМОВСКИЕ ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
(З.Н.Ворожейкина)
(1986 г.)
Мы -- цель и высшая вершина всей вселенной,
Мы -- наилучшая краса юдоли бренной,
Коль мирозданья круг есть некое кольцо,
В нем, без сомнения, мы -- камень драгоценный.
(пер. О. Румер) [rum-0239]
Омар Хайям занимает первое место в ряду самых известных поэ-
тов Востока, читаемых во всем мире. Миллионы книжечек его сти-
хов, непрестанно переиздающихся в переводах на русский, все ев-
ропейские и многие восточные языки, вот уже на протяжении столе-
тия не могут насытить книжный рынок. Четверостишия Омара Хайяма
-- о смысле жизни человека, о незащищенности его перед лицом
судьбы и времени, об очаровании мимолетных мгновений радости, --
стихи-афоризмы, в которых каждый из читающих находит нечто свое,
сокровенное и еще не высказанное, -- стали общим духовным досто-
янием человечества.
Омар Хайям был выдающимся математиком, астрономом и философом
своего времени, писавшим, как чуть ли не все образованные люди
иранского средневековья, стихи; биографию Хайяма-ученого мы зна-
ем лучше, чем биографию Хайяма-поэта.
* * *
Омар Хайям -- полное его имя Гийас ад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн
Ибрахим Хайям -- родился в 1048 году или несколькими годами
раньше, в Нишапуре.
Нишапур, расположенный на востоке Ирана, в древней культурной
провинции Хорасан, был, по определению историков, величайшим го-
родом XI века. Обнесенный высокой стеной с башнями, он занимал
территорию в сорок квадратных километров; согласно описаниям
арабских географов, в нем было не менее пятидесяти больших улиц.
Лежащий на оживленных караванных путях, Нишапур был ярмарочным
городом для многих, даже отдаленных, провинций Ирана и Средней
Азии и для близлежащих стран.
Население Нишапура исчислялось в несколько сот тысяч человек.
Значительную его часть составляли ремесленники, объединенные в
профессиональные корпорации. В городе было представлено свыше
пятидесяти видов ремесла и прикладного искусства, отличавшихся
высоким уровнем художественного мастерства. Средоточием общест-
венной жизни города являлись богатые и шумные базары, их было
несколько -- основных и второстепенных.
Нишапур -- один из главных культурных центров Ирана -- был
знаменит своими библиотеками, с XI века в городе действовали
школы среднего и высшего типа -- медресе.
В Нишапуре прошли детские и юношеские годы Омара Хайяма.
О семье Омара Хайяма сведений не сохранилось. Литературное
имя поэта -- Хайям, что означает "палаточник", "палаточный мас-
тер", позволяет высказать предположение, что отец поэта -- или
его дед -- принадлежал к ремесленным кругам. Во всяком случае,
семья располагала достаточными средствами, чтобы предоставить
сыну возможность многолетней серьезной учебы.
Омар Хайям учился сначала в Нишапурском медресе, имевшем в
это время славу аристократического учебного заведения, готовяще-
го крупных чиновников для государственной службы, затем продол-
жал образование в Балхе и Самарканде.
Он овладел широким кругом точных и естественных наук, разви-
тых в его время: математикой, геометрией, физикой, астрономией;
специально изучал философию, теософию, корановедение, историю,
правоведение и весь комплекс филологических дисциплин, входящих
в понятие средневековой образованности: был начитан в родной по-
эзии, знал в совершенстве арабский язык и арабскую литературу,
владел основами стихосложения. Омар Хайям был искусен в астроло-
гии и врачевании, профессионально изучал теорию музыки.
Он ознакомился с достижениями античной науки -- трудами Архи-
меда, Евклида, Аристотеля, переведенными на арабский язык.
Главным направлением его научных занятий становится математи-
ка. В двадцать пять лет он делает свои первые крупные научные
открытия. Математический труд "Трактат о доказательствах проблем
алгебры и ал-мукабалы", написанный им в Самарканде в шестидеся-
тые годы XI века, приносит Омару Хайяму славу выдающегося учено-
го. Ему стали оказывать покровительство меценатствующие правите-
ли.
До нашего времени дошли интереснейшие сочинения XII века, по-
вествующие о жизненном укладе иранских и среднеазиатских дворов
эпохи Омара Хайяма. Одно из этих сочинений -- "Собрание редкос-
тей, или Четыре беседы", написанное в 1157 году поэтом Низами
Арузи Самарканди, развивает мысль, что именно ученые царедворцы
обеспечивают правителю прочность власти и ее великолепие. Трон
держится, говорит Низами Арузи, на четырех столпах -- четырех
категориях придворных, это -- дабир (секретарь-письмоводитель),
поэт, астролог и врач. "На дабире, -- поясняет он, -- крепость
правления, на поэте -- вечная слава, на астрологе -- благое уст-
роение дел, на враче -- здоровье телесное. И это -- четыре тяж-
ких дела и благородных науки из ветвей науки философии: дабирст-
во и поэзия -- из ветвей логики, астрология -- ветвь математики
и медицина -- ветвь естествознания".
Правители XI века соперничали между собой в блеске своей сви-
ты, переманивали друг у друга образованных царедворцев, а самые
могущественные просто требовали передать к их двору прославив-
шихся ученых и поэтов.
Научная деятельность Омара Хайяма протекала сначала в Бухаре
при дворе караханидского принца Хакана Шамс ал-Мулка (1068--
1079). Летописцы XI века отмечают, что бухарский правитель окру-
жил Омара Хайяма почетом и "сажал его рядом с собой на трон".
В 1074 году Омар Харям был приглашен на службу к царскому
двору, к могущественному султану Малик-шаху (1072--1092), в го-
род Исфахан.
1074 год стал знаменательной датой в жизни Омара Хайяма: ею
начался двадцатилетний период его особенно плодотворной научной
деятельности, блестящей по достигнутым результатам.
Город Исфахан был в это время столицей мощной централизован-
ной сельджукидской державы, простиравшейся от Средиземного моря
на западе до границ Китая на востоке, от Главного Кавказского
хребта на севере до Персидского залива на юге.
Источники сохранили нам описание Исфахана этого времени. Рас-
положенный в долине в окружении горных цепей, с протекавшей че-
рез город полноводной рекой Заендеруд, Исфахан славился замеча-
тельно чистым воздухом и обилием прекрасной воды, мягким клима-
том и пленительной природной панорамой, Крупнейший узел междуна-
родной караванной торговли, знаменитый центр ремесленного произ-
водства, Исфахан всегда был наполнен приезжими купцами, навод-
нявшими город диковинными товарами и свежими новостями.
Путешественники отзывались об Исфахане с восхищением. Зубча-
тая городская стена с двенадцатью широкими железными воротами,
красивые высокие здания, величественная пятничная мечеть на цен-
тральной площади, целые кварталы оживленных базаров, множество
караван-сараев со складами товаров и гостиницами для приезжих,
журчащие водотоки, ощущение простора и изобилия -- таким предс-
тал Исфахан перед Насир-и Хосровом (1004--1072 или 1077), извес-
тным поэтом, посетившим город летом 1052 года. "Во всех странах,
где говорят по-персидски, -- записал Насир-и Хосров в своей
"Книге путешествий", -- я не видел города красивее, более засе-
ленного и более цветущего, чем Исфахан".
В эпоху султана Малик-шаха город еще расширился, украсился
нарядными архитектурными сооружениями. Великолепные сады, разби-
тые в Исфахане в эти годы, поэты не раз воспевали в стихах. Ма-
лик-шах придал своему двору небывалое еще для иранских династий
великолепие. Средневековые авторы красочно описывают роскошь
дворцового убранства, пышные пиршества и городские празднества,
царские забавы и охоты. При дворе Малик-шаха был огромный штат
придворных: кравчих, оруженосцев, хранителей одежд, привратни-
ков, стражей и большая группа поэтов-панегиристов во главе с од-
ним из самых крупных одописцев XI века -- Муиззи (1049 -- ум.
между 1123 и 1127).
В годы правления султана Малик-шаха Исфахан становится живот-
репещущим сердцем страны, здесь рождаются и разрабатываются мно-
гие важные социально-административные и культурные реформы. Со-
зидательная государственная деятельность и широкие просветитель-
ские преобразования, которыми отмечены эти десятилетия, характе-
ризуемые историками как период наивысшего подъема сельджукидско-
го государства, были обязаны не султану Малик-шаху (который вряд
ли владел даже элементарной грамотностью), а везиру султана Ни-
зам ал-Мулку (1018--1092), выдающемуся политическому деятелю XI
века.
Низам ал-Мулк, покровительствовавший развитию науки, открыл в
Исфахане, так же как и в других крупнейших городах -- Багдаде,
Басре, Нишапуре, Балхе, Мерве, Герате, -- учебно-научные акаде-
мии; по имени везира они повсеместно назывались Низамийе. Для
исфаханской академии Низам ал-Мулк возвел величественное здание
возле самой пятничной мечети и пригласил в Исфахан для препода-
вания в ней известных ученых из других городов. Исфахан, славя-
щийся ценнейшими собраниями рукописных книг, обладающий прочными
культурными традициями (достаточно упомянуть, что значительную
часть своей жизни провел в Исфахане в начале XI века Абу Али ибн
Сина (980--1037), гениальный Авиценна, читавший лекции в одном
из исфаханских медресе), становится при Низам ал-Мулке активно
действовавшим научным центром, с влиятельной группой ученых.
Омар Хайям был приглашен султаном Малик-шахом -- по настоянию
Низам ал-Мулка -- для управления дворцовой обсерваторией. Собрав
у себя при дворе "лучших астрономов века", как об этом говорят
источники, и выделив крупные денежные средства для приобретения
самого совершенного оборудования, султан поставил перед Омаром
Хайямом задачу -- разработать новый календарь.
В Иране и Средней Азии в XI веке существовало одновременно
две календарные системы: солнечный домусульманский зороастрийс-
кий календарь и лунный, привнесенный арабами вместе с исламиза-
цией населения. Обе календарные системы были несовершенны. Сол-
нечный зороастрийский год насчитывал триста шестьдесят пять
дней; поправка на неучитываемые дробные части суток корректиро-
валась только один раз в сто двадцать лет, когда ошибка выраста-
ла уже в целый месяц. Лунный же мусульманский год в 358 дней был
совершенно непригоден в практике сельскохозяйственных работ.
В течение пяти лет Омар Хайям вместе с группой астрономов ве-
ли научные наблюдения в обсерватории, и к марту 1079 года ими
был разработан новый календарь, отличавшийся высокой степенью
точности. Этот календарь, получивший название по имени заказав-
шего его султана "Маликшахово летосчисление", имел в своей осно-
ве тридцатитрехлетний период, включавший восемь високосных го-
дов; високосные годы следовали семь раз через четыре года и один
раз через пять лет.
Проведенный расчет позволил временную разницу предлагаемого
года по сравнению с годом тропическим, исчисляющимся в 365,2422
дня, свести к девятнадцати секундам. Следовательно, календарь,
предложенный Омаром Хайямом, был на семь секунд точнее ныне дей-
ствующего григорианского календаря (разработанного в XVI веке),
где годовая ошибка составляет двадцать шесть секунд. Хайямовская
календарная реформа с тридцатитрехлетним периодом оценивается
современными учеными как замечательное открытие. Однако она не
была в свое время доведена до практического внедрения.
В долгие часы работы в обсерватории, которая была одной из
лучших в мире в это время, Омар Хайям вел и другие астрономичес-
кие исследования. На основании многолетних наблюдений за движе-
нием небесных тел он составил "Астрономические таблицы Малик-ша-
ха" -- "Зинджи Малик-шахи". Эти таблицы были широко распростра-
нены на средневековом Востоке; до наших дней они, к сожалению,
не сохранились.
Астрономия в эпоху Омара Хайяма была неразрывно связана с ас-
трологией, последняя входила в число средневековых наук, отли-
чавшихся особой практической необходимостью. Астролог проходил
основательную подготовку, он должен был хорошо знать в качестве
непременных дисциплин, как об этом пишет один из современников
Омара Хайяма; геометрию, науку о свойствах чисел, космографию и
систему звездных предзнаменований, то есть искусство составления
гороскопов, владеть широким кругом специальной литературы,
Омар Хайям входил в ближайшую свиту Малик-шаха, то есть в
число его надимов -- советчиков, наперсников и компаньонов, и,
разумеется, практиковал при царствующей особе как астролог. Сла-
ва Омара Хайяма как астролога-прорицателя, наделенного особым
даром ясновидения, была очень велика. Еще до появления его в Ис-
фахане при дворе Малик-шаха знали об Омаре Хайяме как о высшем
авторитете среди астрологов. Низами Арузи в упомянутом выше со-
чинении "Собрание редкостей, или Четыре беседы" рассказывает о
том, как астрологи Малик-шаха, заподозренные султаном в созна-
тельном искажении звездных предсказаний, умоляли послать кого-
нибудь с их гороскопами в Хорасан, "к великому Омару Хайяму, --
что он скажет?". Этот довод тотчас убедил султана в честности и
компетентности его придворных звездочетов.
Чтобы представить себе Омара Хайяма в роли астролога, приве-
дем один эпизод, изложенный тем же Низами Арузи; эпизод этот,
правда, относится к более позднему периоду жизни Хайяма. "Зимою
1114 года в городе Мерве, -- рассказывает Низами Арузи в главе
"О науке о звездах и о познаниях астролога в этой науке", --
султан послал человека к великому ходже Садр ад-дин Мухаммаду
ибн Музаффару -- да помилует его Аллах! -- с поручением: "Скажи [А-017]
ходже имаму Омару, пусть он определит благоприятный момент для
выезда на охоту, так, чтобы в эти несколько дней не было ни дож-
дя, ни снега. А ходжа имам Омар общался с ходжой и бывал в его
доме. Ходжа послал человека, позвал его и рассказал ему о проис-
шедшем. Омар удалился, два дня потратил на это дело и определил
благоприятный момент. Сам отправился к султану и в соответствии
с этим определением усадил султана на коня. И когда султан сел
на коня и проехал расстояние в один петушиный крик, набежала ту-
ча, и налетел ветер, и поднялся снежный вихрь. Все засмеялись, и
султан хотел уже повернуть. Ходжа имам Омар сказал: "Пусть сул-
тан успокоит сердце: туча сейчас разойдется и в эти пять дней не
будет никакой влаги". Султан поехал дальше, и туча рассеялась, и
в эти пять дней не было никакой влаги, и никто не видел ни об-
лачка".
Запечатленный случай из жизни Омара Хайяма показывает, что он
владел знаниями по метеорологии. Как все искусные астрологи, он
должен был быть и тончайшим психологом. Рассказ Низами Арузи для
нас весьма ценен, так как это -- одно из немногих воспоминаний,
принадлежащих человеку, лично знавшему Хайяма. Замечательны сло-
ва Низами Арузи, предваряющие эпизод с удачным предсказанием:
"Хотя я был свидетелем предсказаний Доказательства Истины Омара,
однако в нем самом я не видел никакой веры в предсказания по
звездам. И среди великих людей никого не видел и не слышал, кто
бы доверял предсказаниям". Низами Арузи, придворный поэт, сам
нередко выступавший как астролог, заключает приведенный рассказ
следующим трезвым суждением: "Хотя предсказание по звездам --
признанное искусство, уповать на него не следует, А астрологу
надлежит далеко в этой вере не идти и каждое предсказание, кое
он делает, поручать судьбе".
В Исфахане, при дворе Малик-шаха, Омар Хайям продолжает заня-
тия математикой. В конце 1677 года он завершает геометрический
труд "Трактат об истолковании трудных положений Евклида". Мате-
матические сочинения Омара Хайяма -- их сохранилось до наших
дней два (первое мы упоминали выше -- алгебраический трактат,
написанный еще в шестидесятые годы) -- содержали теоретические
выводы чрезвычайной важности. Впервые в истории математических
дисциплин Хайям дал полную классификацию всех видов уравнений --
линейных, квадратных и кубических (всего двадцать пять видов) и
разработал систематическую теорию решения кубических уравнений.
Именно Омару Хайяму принадлежит заслуга первой постановки вопро-
са о связях геометрии с алгеброй. Хайям обосновал теорию геомет-
рического решения алгебраических уравнений, что подводило мате-
матическую науку к идее переменных величин. Книги Омара Хайяма
долгие века оставались неизвестными европейским ученым, создате-
лям новой высшей алгебры, и они были вынуждены заново пройти
долгий и нелегкий путь, который за пять -- шесть веков до них
уже проложил Омар Хайям.
Еще один математический труд Хайяма -- "Трудности арифметики"
(содержание этой своей ранней работы, не дошедшей до нашего вре-
мени, Хайям излагает в алгебраическом трактате) -- был посвящен
методу извлечения корней любой степени из целых чисел; в основе
этого метода Хайяма лежала формула, получившая впоследствии наз-
вание бинома Ньютона. Также только по ссылкам, имеющимся в сочи-
нениях Хайяма, известно, что его перу принадлежал оригинальный
трактат, разрабатывающий математическую теорию музыки.
Предоставим право специалистам, изучившим упомянутые тракта-
ты, высказать свое мнение о месте Омара Хайяма в истории матема-
тической науки: "Мы видим, что Хайяму принадлежит приоритет во
многих выдающихся математических открытиях, представляющих собой
существенные шаги в деле подготовки таких открытий первостепен-
ной математической и философской важности, как открытие перемен-
ной величины и открытие неевклидовой геометрии". [bibr-030]
В этот исфаханский период Омар Хайям занимался также и проб-
лемами философии, с особой тщательностью изучая огромное научное
наследие Авиценны. Одно из философских сочинений Авиценны --
"Обращение", посвященное некоторым вопросам учения перипатети-
ков, Омар Хайям перевел с арабского на язык фарси, проявив тем
самым своего рода новаторство: роль языка науки. играл в это
время исключительно язык арабский. Известно, что изучал Хайям
также и сочинения прославленного арабского поэта-философа Абу-л-
Ала ал-Маарри (973--1057).
К 1080 году относится первый философский труд Омара Хайяма --
"Трактат о бытии и долженствовании". Трактат был написан в ответ
на письмо имама и судьи Фарса, одной из южных провинций Ирана.
Судья предлагал "царю философов Запада и Востока Абу-л-Фатху ибн
Ибрахиму Хайяму" объяснить, как он понимает мудрость аллаха в [А-017]
сотворении мира и в сотворении человека и признает ли необходи-
мость молитв. Это обращение к Хайяму идеолога ислама было вызва-
но распространившимися уже в это время антиисламскими высказыва-
ниями авторитетного ученого. Письмо имело своей целью побудить
Омара Хайяма выступить с открытым признанием основных религиоз-
ных положений ислама.
В ответном трактате Омар Харям, заявив себя учеником и после-
дователем Авиценны, высказал свои суждения с философских позиций
восточного аристотелианства. Признавая существование бога как
первопричины всего сущего, Хайям утверждал, однако, что конкрет-
ный порядок явлений -- не есть результат божественной мудрости,
а определяется в каждом частном случае законами самой природы.
Взгляды Хайяма, заметно расходившиеся с официальной мусуль-
манской догматикой, были изложены в трактате сдержанно и конс-
пективно, эзоповым языком недомолвок и иносказаний. Несравненно
более смело, нередко вызывающе дерзко, эти антиисламские настро-
ения ученого находили выражение в его стихах.
* * *
Стихи Омара Хайяма... Средневековые авторы именуют Хайяма
ученым, прилагая к его имени почетную научную титулатуру: Уче-
нейший муж века, Доказательство Истины, Знаток греческой науки,
Царь философов Запада и Востока, Имам Хорасана, хаким, -- и ни
один из ранних авторов не называет Омара Хайяма поэтом. Это не
должно удивлять нас. Социальным статусом Хайяма был статус уче-
ного, именно в этом качестве он состоял на придворной, затем на
городской службе. Поэт же, согласно средневековым представлени-
ям, был прежде всего придворный профессиональный панегирист,
мастер восхвалительной оды, либо творец крупных поэтических про-
изведений -- эпических и романических поэм, опять-таки создавае-
мых по заказу правящих особ, либо, наконец, религиозный деятель,
облачавший свои проповеди в поэтическую форму.
О том, что Омар Хайям писал стихи, мы находим свидетельства в
ранних источниках. Младший современник Хайяма историк Абу-л-Ха-
сан Бейхаки (1106--1174), также арабоязычный историк Джамал ад-
дин Йусуф Кифти (1172--1231), арабоязычный теолог Абу Бакр Наджм
ад-дин Рази (ум. 1256) упоминают об арабских стихах Хайяма и его
четверостишиях на языке фарси. Сочинения этих авторов и донесли
до нас самые ранние образцы поэтического творчества Омара Хайя-
ма, сопровождаемые недвусмысленными характеристиками, как стихи
вольнодумные, противоречащие важным установлениям ислама. Так,
Наджм ад-дин Рази, сокрушаясь о заблуждениях Хайяма, отмеченно-
го, по его словам, "талантом, мудростью, остроумием и познания-
ми", приводит следующие его четверостишия как пример крайней
степени порочных заблуждений:
Приход наш и уход загадочны, -- их цели
Все мудрецы земли осмыслить не сумели,
Где круга этого начало, где конец,
Откуда мы пришли, куда уйдем отселе?
(пер. О. Румер) [rum-0037]
Жизнь сотворивши, смерть ты создал вслед за тем,
Назначил гибель ты своим созданьям всем.
Ты плохо их слепил, так кто тому виною?
А если хорошо, ломаешь их зачем?
(пер. О. Румера) [rum-0240]
Омар Хайям писал стихи только в одной форме персидско-таджик-
ской классической поэзии -- в виде четверостиший -- рубаи. Фило-
софская лирика и гедоника были основным содержанием его стихот-
ворений.
Доминирующая идея Хайяма-поэта -- возвеличение достоинства
человеческой личности, утверждение за каждым живущим на земле
права на радость бытия -- позволяет причислить Омара Хайяма к
величайшим гуманистам прошлого.
Каждая человеческая жизнь -- ценность, рожденный должен полу-
чить свою меру счастья, говорит поэт. И не в виде туманных перс-
пектив вечного загробного блаженства, не в мистической нирване
постижения божественной истины, а по-земному, сей день, в усла-
дах здорового физического естества и увеселении духа.
Почувствуем радость в самом ощущении жизни, говорит поэт,
пусть она и не всегда идет по нашему желанию:
Встанем утром и руки друг другу пожмем,
На минуту забудем о горе своем,
С наслажденьем вдохнем этот утренний воздух,
Полной грудью, пока еще дышим, вздохнем!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0167]
Упоение жизнью! Воображение поэта рисует чаще всего такую
картину земного рая: лужайка, берег ручья, нежная красавица,
звуки лютни и чаша вина, когда уже неясно, что ярче -- рубины
губ подруги или расплавленный рубин вина, что пьянит -- прелесть
возлюбленной или волшебный сок виноградных лоз? "И да буду я
презреннее собаки, -- восклицает поэт в одном из рубаи, -- если
в этот миг я вспомню о рае!" Это тема многих четверостиший:
Блажен, кто на ковре сверкающего луга,
Пред кознями небес не ведая испуга,
Потягивает сок благословенных лоз
И гладит бережно душистый локон друга.
(пер. О. Румер) [rum-0196]
Нежным женским лицом и зеленой травой
Буду я наслаждаться, покуда живой.
Пил вино, пью вино и, наверное, буду
Пить вино до минуты своей роковой!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0200]
Другая сцена увеселения: кабак -- "храм вина", кружок близких
друзей, щедрый виночерпий, не дающий пустовать чашам, и довери-
тельная беседа за глотком вина:
Увы, от мудрости нет в нашей жизни прока,
И только круглые глупцы -- любимцы рока.
Чтоб ласковей ко мне был рок, подай сюда
Кувшин мутящего нам ум хмельного сока!
(пер. О. Румер) [rum-0071]
А иной раз поэт -- один на один с вином -- самым верным на-
персником, который (только он!) никогда не изменит и не покинет:
Виночерпий, бездонный кувшин приготовь!
Пусть без устали хлещет из горлышка кровь.
Эта влага мне стала единственным другом,
Ибо все изменили -- и друг, и любовь.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0172]
Центральный компонент этой гедонической поэзии -- вино. Хайя-
мовский образ вина -- образ сложный и многомерный, Это и реаль-
ный хмельной напиток -- средство отстранения от мирских забот и
печалей. Легкое опьянение при этом прославляется как особое сос-
тояние просветленности разума:
Трезвый, я замыкаюсь, как в панцире краб,
Напиваясь, я делаюсь разумом слаб.
Есть мгновенье меж трезвостью и опьяненьем.
Это -- высшая правда, и я -- ее раб!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0216]
В вине -- взлет души, сбросившей тягостные узы запретов и ус-
ловностей:
Лучше сердце обрадовать чашей вина,
Чем скорбеть и былые хвалить времена.
Трезвый ум налагает на душу оковы.
Опьянев, разрывает оковы она.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0149]
Но чаще образ вина в хайямовских четверостишиях следует пони-
мать расширительно, как олицетворение всех простых и доступных
земных утех.
За этими "винными" стихами -- не беспечное эпикурейство, вос-
певание чувственных наслаждений, а целая философская система по-
эта-ученого. В условиях господства мусульманской догматики, про-
поведовавшей ограничение человеческих потребностей, воздержание
от мирских благ, хайямовские призывы к винопитию, запретному для
мусульман, были прямым вызовом религиозной морали, протестом
против физического и духовного закрепощения человека.
Дразня ханжей и святош, Омар Хайям остроумен, задорен, дерзок
до крайности:
Брось молиться, неси нам вина, богомол,
Разобьем свою добрую славу об пол.
Все равно ты судьбу за подол не ухватишь --
Ухвати хоть красавицу за подол!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0169]
В жизни трезвым я не был, и к богу на суд
В Судный день меня пьяного принесут!
До зари я лобзаю заздравную чашу,
Обнимаю за шею любезный сосуд.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0168]
Поэт бесконечно изобретателен в создании образов опьянения,
эпатирующих ревнителей показного благочестия:
Напоите меня, чтоб уже не пилось.
Чтоб рубиновым цветом лицо налилось!
После смерти -- вином мое тело омойте,
А носилки для гроба сплетите из лоз.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0257]
Вино! Любимое, чей облик так пригож!
Тебя я буду пить, а ты мой стыд умножь!
Я выпью столько, что, меня увидев, спросят:
"Кувшин вина, скажи, откуда ты идешь?"
(пер. А. Старостин) [sta-0011]
Вокруг одного из самых бунтарских рубаи Омара Хайяма была
создана легенда, она передается в персидско-таджикской литера-
турной традиции как факт биографии поэта, Однажды Омар Хайям.
сидя с друзьями вокруг кувшина с вином, читал стихи, Когда он
прочел одно из своих богохульных рубаи, налетевший внезапно по-
рыв ветра опрокинул кувшин, и собутыльники лишились вина. Раздо-
садованный Хайям тут же сложил экспромт:
Кувшин с вином душистым мне ты разбил, господь!
Дверь радости и счастья мне ты закрыл, господь!
Ты по земле, о боже, мое разлил вино...
Карай меня! Но пьяным не ты ли был, господь?
(пер. Л. Некора) [nek-0040]
Бог, гласит легенда, не стерпел подобного святотатства -- и
лицо поэта почернело. Но и знамение божьего гнева не утихомирило
Хайяма, он произносит новый экспромт:
На свете можно ли безгрешного найти?
Нам всем заказаны безгрешные пути.
Мы худо действуем, а ты нас злом караешь;
Меж нами и тобой различья нет почти.
(пер. О. Румер) [rum-0241]
Хайям вышел в этом споре победителем: устыдил творца и лицо
его обрело прежний вид.
Легенда возникла не на пустом месте. Во многих хайямовских
четверостишиях звучит откровенное издевательство над самыми ос-
новными положениями мусульманского вероучения.
Шариат -- свод мусульманских законов -- предписывал строго
соблюдать пост в течение "священного месяца" рамазана: с момента
восхода солнца до заката не брать в рот ни крошки пищи и ни
глотка воды. Поэт заявляет, что, полный желания неукоснительно
соблюсти этот обряд благочестия, он постарается так напиться в
конце шабана -- предшествующего месяца, чтобы беспробудно прос-
пать весь рамазан. Или: поэт горит желанием вести предписываемую
шариатом "священную войну" с врагами ислама и пролить их кровь:
ведь вино -- враг веры и в Хайяме никогда не найдет утоления
жажда истребления этого врага, он всласть упьется его кровью!
Насмехается поэт и над явной логической несообразностью му-
сульманского учения о рае. Если праведникам -- за отказ от зем-
ных чувственных удовольствий -- будут наградой все услады эдема
с его зелеными кущами, дивным источником, девами-гуриями, песно-
пениями и сладким питием, то так ли уж мы погрешим против твор-
ца, если на земле, готовя себя к небесному бытию, не вкусим того
же?
Нам с гуриями рай сулят на свете том [Г-003]
И чаши, полные пурпуровым вином.
Красавиц и вина бежать на свете этом
Разумно ль, если к ним мы все равно придем?
(пер. О. Румер) [rum-0064]
Поэт готов отдать все обещаемые ему блаженства рая (да и бу-
дет ли он?) за простую "наличность" земной благодати: нет ли ко-
го, спрашивает поэт, желающего совершить такую сделку? -- я то в
проигрыше не буду!
Бесконечно варьирующаяся в хайямовских четверостишиях тема
земных удовольствий имела один общий философский исток -- неве-
рие в загробную жизнь. Призыв "лови мгновение!", то есть "осоз-
най цену времени!", звучит в целой серии стихотворных афоризмов:
Жизнь -- мираж. Тем не менее -- радостным будь.
В страсти и в опьянении -- радостным будь.
Ты мгновение жил -- и тебя уже нету.
Но хотя бы мгновение -- радостным будь!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0147]
Дай мне влаги хмельной, укрепляющей дух,
Пусть я пьяным напился и взор мой потух --
Дай мне чашу вина! Ибо мир этот -- сказка,
Ибо жизнь -- словно ветер, а мы -- словно пух...
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0174]
Прочь мысли все о том, что мало дал мне свет
И нужно ли бежать за наслажденьем вслед?
Подай вина, саки! Скорей, ведь я не знаю, [С-001]
Успею ль, что вдохнул, я выдохнуть иль нет.
(пер. О. Румер) [rum-0131]
Поэт ощущает реальность лишь одного -- переживаемого -- мгно-
вения, и одного -- сегодняшнего -- дня. В основе этого ощущения
осознанный Хайямом трагизм быстротечности и невозвратимости жиз-
ни, незаметно истекающей с каждым мигом, "как меж пальцев
песок". И поэт снова и снова утверждает беспредельную самоцен-
ность этой "данной напрокат" жизни, малой меры времени, отпущен-
ной человеку, рядом с которой богатство и власть -- ничто:
Хорошо, если платье твое без прорех.
И о хлебе насущном подумать не грех.
А всего остального и даром не надо --
Жизнь дороже богатства и почестей всех.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0099]
В центр своей философской системы Хайям-поэт поставил мысля-
щего человека, чуждого любым иллюзиям и все же умеющего радо-
ваться жизни, человека земного, со всеми его сложностями и про-
тиворечиями:
Мы источник веселья -- и скорби рудник.
Мы вместилище скверны -- и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир -- многолик.
Он ничтожен -- и он же безмерно велик!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0077]
* * *
Время, когда творил Омар Хайям, исследователи называют золо-
тым веком классической персидско-таджикской литературы.
Поэзия на языке фарси-дари (этим термином, более точным, чем [Ф-005]
"новоперсидский", специалисты обозначают язык общей персидско-
таджикской письменной культуры классического периода) развива-
лась в XI веке на обширной территории -- в Средней Азии, Иране,
Закавказье, в Северной Индии.
Зародившись в начале IX века, когда арабский язык утратил
свои позиции обязательного государственного языка для неарабско-
го населения Средней Азии и Ирана, поэзия на фарси-дари в корот-
кий исторический срок достигла поразительного расцвета. В слож-
ном синтезе арабоязычных литературных канонов и доисламских
древнеиранских традиций складывается персидско-таджикское поэти-
ческое искусство. Эпоха порождает литературных гениев -- они и
олицетворили два главных направления в развитии литературного
процесса: лирическое, ведущее свое начало от Рудаки (ум. 940), и
эпическое, вершиной которого было творчество Фирдоуси (934 --
ум. между 1020--1030). Уже в Х веке кристаллизуется эстетическая
концепция персидско-таджикской поэтической культуры.
Ее отличительными чертами в эти первые века существования бы-
ли: жизнерадостный тон, яркая праздничность образов, простота и
ясность поэтической идеи, развитие любовно-эротической лирики и
панегирической словесной живописи, популярность повествователь-
ных и дидактических жанров.
Интересная попытка дать развернутую характеристику стиля пер-
сидско-таджикской поэзии IХ--Х веков сделана в книге М.-Н. Осма-
нова "Стиль персидско-таджикской поэзии IХ -Х вв." (М., 1974).
Устанавливая тип поэзии этого периода как пересоздающий, а метод
-- реалистический, исследователь выделяет такие важные признаки
стиля, как преобладание монументализма над миниатюрностью и ор-
наментальностью, движение от динамики к статике, перевес субъек-
тивного над объективным, равное развитие как функциональности,
так и зрительности в системе образных средств, усиление позиций
условности и создание набора поэтических символов. Эстетический
анализ текстов позволяет исследователю сделать и такие тонкие
наблюдения, как преобладание симметрии в структуре текстов малых
масштабов, асимметрии -- в текстах больших масштабов, широкое
распространение оппозиций. Весьма важный для характеристики сти-
ля вопрос о соотношении общего и единичного решается примени-
тельно к изучаемой поэзии следующим образом: при безраздельном
господстве общего в панегирике, элементы единичного в любовной
лирике и преобладание единичного в пейзаже.
Особо следует отметить как ведущую черту литературной эпохи
высочайший уровень техники версификации.
Классическая персидско-таджикская поэзия развивалась на осно-
ве квантитативной просодии (чередование долгих и кратких гласных
звуков, организованных в трех- и четырехслоговые стопы), с двумя
основными способами рифмовки: моноримом в лирике, в поэзии малых
форм, и парной рифмой -- в произведениях эпических. Рифма часто
усиливалась и усложнялась редифом -- сквозным повтором слова или
группы слов, следующих после рифмы. Единицей стиха стал бейт --
двустишие; одним из важнейших требований, сформулированных ран-
неклассической теорией литературы, была логическая замкнутость и
художественная самоценность каждого двустишия в стихотворном
произведении.
В лирике, в малых поэтических текстах, с Х века определился
следующий набор стиховых форм. Касыда -- монорим с первым парно-
рифмующимся бейтом -- матла, размером от 20 до 180 двустиший, --
торжественная ода, парадное стихотворение; кыта -- укороченная
касыда, без матла, от 2 до 40 бейтов, с широким кругом тем; га-
зель -- легкое напевное любовно-лирическое стихотворение, повто-
ряющее рифмовку касыды, но короткое -- в 7--12 двустиший; рубаи
-- четверостишие. Эти четыре основные стиховые формы поэты из-
редка дополняли еще двумя: строфической разновидностью касыды --
тарджибандом и единичным бейтом, заключающим краткую поэтическую
сентенцию, -- фардом.
Ранние классики персидско-таджикской литературы -- Рудаки,
Фаррухи (ум. 1037}, Унсури (960--1040), Манучехри (1000--1041),
Насир-и Хосров и другие уже в Х -- первой половине ХI века соз-
дали высокие художественные эталоны этих жанровых форм, однако
все перечисленные малые лирические жанры продолжали свое интен-
сивное развитие. Принято считать, что самым блестящим мастером
классической касыды стал поэт XII века Анвари (ум. 1180 или
1188); газель завершила генезис своего жанрового становления еще
позже -- в поэзии Саади (ум. 1292) и Хафиза (ум. 1389). Рубаи --
четверостишие -- достигло пика своего развития в творчестве Ома-
ра Хайяма.
Рубаи занимает особое место в системе жанров персидско-тад-
жикской классики. Если касыда, газель и кыта перешли в поэзию на
фарси-дари из арабской литературы (вспомним о длительном периоде
арабоязычного поэтического творчества неарабских народов Средней
Азии и Ирана и о долгих веках литературного двуязычия!), то ру-
баи пришло в письменную поэзию из исконно иранского песенного
фольклора.
Первым, кто ввел четверостишие в письменную поэзию на фарси-
дари, был Рудакн; в его литературном наследии, сохранившемся
лишь в малой части, мы находим несколько десятков рубаи. К сере-
дине XI века стиховая форма рубаи широко распространилась в поэ-
зии суфизма -- религиозно-мистического течения, направленного
против ортодоксального ислама и выражавшего идеологию городского
населения. Доходчивая эмоциональная форма четверостишия была ис-
кусно использована суфиями в их религиозно-дидактических обраще-
ниях к широким слоям населения. Так, собрание стихотворений Баба
Тахира (1000--1055) насчитывает около четырехсот четверостиший,
шейху Абу Саиду Абу-л-Хайру (967--1049) приписывается свыше се-
мисот рубаи.
Вместе с тем в творчестве светских поэтов этого времени рубаи
продолжает оставаться еще редкой стиховой формой. Мало писали
четверостиший крупнейшие лирики первой половины XI века, судя по
сохранившимся текстам их диванов: у Унсури мы видим двадцать ру-
баи, у Фаррухи -- тридцать пять, в диване Манучехри четверости-
ший всего семь.
Можно предположить, что в глазах литературных предшественни-
ков Омара Хайяма рубаи продолжало оставаться малопрестижным ви-
дом стихотворения, изящным летучим речением, своего рода литера-
турной безделкой. Четверостишия, несомненно, создавались и широ-
ко бытовали в изустной форме, но, не поднявшись еще до ранга вы-
сокой литературы, редко фиксировались в диванах. В традиционной
структуре дивана каждой из жанровых форм было отведено свое ме-
сто, -- рубаи всегда помещались в конце дивана.
Одним из первых авторов, кто ввел рубаи в состав придворной
панегирической поэзии, был Муиззи Нишапури -- поэт, служивший в
одно время с Хайямом при дворе Малик-шаха.
Непритязательный любовно-лирический куплет, каким рубаи вошло
в письменную литературу в Х веке, усложненный религиозно-мисти-
ческой символикой в творчестве суфиев, персидско-таджикское чет-
веростишие трансформировалось гением Омара Хайяма в блистатель-
ный жанр философско-афористической, эпиграмматической поэзии.
Лапидарная форма рубаи -- двухбейтового стихотворения, текст ко-
торого не превышает 48--50 слогов, -- обрела в творчестве Омара
Хайяма удивительную емкость. В изящных кубиках хайямовских рубаи
спрессована мощная художественная энергия. В строках его, как в
зерне, заключены глубокие философские рассуждения. Многие из
четверостиший построены как маленькая драма: коллизия в экспози-
ции -- кульминация -- развязка,
Добавим к сказанному, что все персидско-таджикские рубаи пи-
шутся единым стихотворным размером (имеющим варианты), приведем
его основную схему: Д-Д-К/К-Д-Д-К/К-Д-Д-К/К-Д-Д ТО то есть: дол-
гий -- долгий -- краткий и т. д. Этот ритмический рисунок, от-
сутствующий в арабской просодии, применяется в персидско-таджик-
ской поэзии исключительно для рубаи. Обязательная схема рифмовки
а-а-б-а: соответственно этой рифмовке классическое четверостишие
строится по принципу логического трехчлена; разновидность риф-
мовки а-а-а-а почитается менее искусной.
В литературном бытовании -- при устном исполнении (рубаи пе-
лись одно за другим, разделяемые паузой) или при объединении в
сборники -- проявлялось еще одно свойство этого вида стихотворе-
ния: четверостишия звучат как строфы одной песни -- поэтические
идеи и образы получают развитие от куплета к куплету, иногда,
контрастируя, они образуют парадоксы. В контексте произвольно
подбираемых циклов умножается художественная информативность
каждого из рубаи.
* * *
Четверостишия гедонического характера, о которых мы говорили
выше, были созданы Омаром Хайямом, по предположению его биогра-
фов, в Исфахане, в пору расцвета его научного творчества и жиз-
ненного благополучия,
Двадцатилетний относительно спокойный период жизни Омара Хай-
яма при дворе Малик-шаха оборвался в конце 1092 года, когда при
невыясненных обстоятельствах скончался султан Малик-шах; за ме-
сяц до этого был убит Низам ал-Мулк. Смерть этих двух покровите-
лей Омара Хайяма средневековые источники приписывали исмаилитам.
Исфахан -- наряду с Реем -- был в это время одним из главных
центров исмаилизма -- религиозного антифеодального течения в му-
сульманских странах. В конце XI века исмаилиты развернули актив-
ную террористическую деятельность против господствовавшей тюркс-
кой феодальной знати. Хасан ас-Саббах (1054--1124)--вождь и иде-
олог исмаилитского движения в Иране, с юных лет был тесно связан
с Исфаханом. Источники засвидетельствовали посещение Исфахана
Хасан ас-Саббахом в мае 1081 года. Таинственны и страшны расска-
зы о жизни Исфахана в это время, когда развернули свою деятель-
ность исмаилиты (в Европе их называли ассасинами), с их тактикой
мистификаций, переодевания и перевоплощений, заманивания жертв,
тайных убийств и хитроумных ловушек. Так, Низам ал-Мулк, как по-
вествуют источники, был зарезан исмаилитом, проникшим к нему под
личиной дервиша -- странствующего мусульманского монаха, а Ма-
лик-шах тайно отравлен.
В начале девяностых годов исмаилиты подожгли исфаханскую пят-
ничную мечеть, пожар уничтожил хранящуюся при мечети библиотеку.
После смерти Малик-шаха исмаилиты терроризировали исфаханскую
знать. Страх перед тайными убийцами, наводнившими город, порож-
дал подозрения, доносы и расправы.
Положение Омара Хайяма при дворе Туркан-хатун, вдовы Малик-
шаха, ставшей фактической правительницей, пошатнулось. Туркан-
хатун, не жаловавшая Низам ал-Мулка, не испытывала доверия и к
близким к нему людям. Омар Хайям продолжал еще некоторое время
работать в обсерватории, однако уже не получал ни поддержки, ни
прежнего содержания. Одновременно он исполнял при Туркан-хатун
обязанности астролога и врача. Хрестоматийным стал рассказ об
эпизоде, связанном с полным крушением придворной карьеры Омара
Хайяма, -- некоторые биографы относят его к 1097 году. Болел
ветряной оспой младший сын Малик-шаха Санджар, и лечивший его
Омар Хайям имел неосторожность высказать сомнение в жизнеспособ-
ности одиннадцатилетнего мальчика. Слова, сказанные везиру, были
подслушаны слугой и доведены до ушей больного наследника. Санд-
жар, ставший впоследствии султаном, правившим сельджукидским го-
сударством с 1118 по 1157 год, на всю жизнь затаил неприязнь к
Омару Хайяму.
Исфахан после смерти Малик-шаха вскоре потерял свое положение
царской резиденции и главного научного центра, обсерватория
пришла в запустение и была закрыта, столица вновь была перенесе-
на в Хорасан, в город Мерв.
Омар Хайям навсегда оставляет двор и возвращается в Нишапур.
В Нишапуре Омар Хайям прожил до последних дней жизни, лишь по
временам покидая его для посещения Бухары или Балха и еще раз --
ради длительного путешествия -- паломничества в Мекку к мусуль-
манским святыням. Хайям вел преподавание в Нишапурском медресе,
имел небольшой круг близких учеников, изредка принимал искавших
встречи с ним ученых и философов, участвовал в научных диспутах.
Продолжая исследования в области точных наук, он пишет в эти го-
ды физический трактат "Об искусстве определения количества золо-
та и серебра в сплавах из них". Трактат этот, как его оценивают
специалисты в наши дни, имел для своего времени большое научное
и практическое значение.
К Хайяму, как к искусному астрологу, продолжают время от вре-
мени обращаться местные вельможи и даже султан -- именно в этот
период, зимою 1114 года в Мерве, и имел место описанный Низами
Арузи эпизод точного метеорологического прогноза Хайяма. Садр
ад-дин Мухаммад ибн Музаффар, обратившийся к Хайяму от имени
султана с просьбой выбрать благоприятный день для выезда на охо-
ту, был внуком Низам ал-Мулка, великим везиром султана Санджара.
Сохранились свидетельства всего двух человек, лично знавших
Омара Хайяма. Оба они -- его младшие современники: писатель и
поэт Низами Арузи Самарканди (род. в девяностые годы XI века) и
историк Абу-л-Хасан Али-Бейхаки. Встречи, о которых упоминают
эти известные авторы XII века, относятся к Нишапурскому периоду
жизни Хайяма, к годам его старости. Низами Арузи близко общался
с Хайямом и причислял себя к его ученикам и восторженным после-
дователям. Вспоминая о встречах в Балхе в 1112--1114 годах, Ни-
зами Арузи с величайшим пиететом именует Хайяма титулом "Доказа-
тельство Истины", тем более почетным, что именно этим ученым
прозванием был награжден средневековыми авторами Авиценна.
Абу-л-Хасан Али Бейхаки, хорасанец по происхождению, вспоми-
нает, как подростком он впервые увидел Омара Хайяма. Называя его
уважительно "имам", то есть "духовный вождь", Бейхаки пишет: "Я
вошел к имаму Омару Хайяму для службы ему в 1113 году, и он, ми-
лосердие Аллаха над ним, попросил меня истолковать одно из эпи- [А-017]
ческих двустиший... затем он спросил меня о видах линий дуг. Я
сказал: видов линий дуг четыре, среди них окружность круга и ду-
га больше полукруга".
Бейхаки упоминает ниже о резкости Омара Хайяма и его замкну-
тости, а также с восхищением говорит о нем как о человеке, обла-
дающем феноменальной памятью и необычайно широкой научной эруди-
цией. Вот один из этих коротких рассказов Бейхаки: "Однажды в
Исфахане он внимательно прочел одну книгу семь раз подряд и за-
помнил ее наизусть, а возвратившись в Нишапур, он продиктовал
ее, и, когда сравнили это с подлинником, между ними не нашли
большой разницы". По-видимому, именно такие отзывы об Омаре Хай-
яме были распространены в XII веке. Любопытно и еще одно сужде-
ние современников о Хайяме, нашедшее отражение у Бейхаки: "Он
был скуп в сочинении книг и преподавании".
В этом кратком высказывании -- трагическая коллизия научной
судьбы Омара Хайяма -- выдающегося ученого средневековья. Свои
блестящие знания, намного опередившие его эпоху, замечательный
мыслитель Востока лишь в малой доле смог изложить в сочинениях и
передать ученикам. Чтобы судить о том, сколь нелегка была вообще
участь средневекового ученого, мы располагаем свидетельством са-
мого Омара Хайяма. В предисловии к алгебраическому трактату, на-
писанному еще в молодые годы, Хайям отдает горькую дань памяти
погибших на его глазах светочей мысли и говорит о почти неизбеж-
ной альтернативе, стоящей перед ученым его времени: либо путь
нечестного приспособления, либо путь поругания. Приведем допод-
линные слова Омара Хайяма: "Я не мог подобающим образом ни при-
ложить моих стараний к работе подобного рода, ни посвятить ей
длительного размышления, так как мне сильно мешали невзгоды об-
щественной жизни. Мы были свидетелями гибели людей науки, число
которых сведено сейчас к незначительной кучке, настолько же ма-
лой, насколько велики ее бедствия, на которую суровая судьба
возложила большую обязанность посвятить себя в эти тяжелые вре-
мена усовершенствованию науки и научным исследованиям. Но боль-
шинство тех, которые в настоящее время имеют вид ученых, перео-
девают истину в ложь, не выходят из границ обмана и бахвальства,
заставляя служить знания, которыми они обладают, корыстным и не-
добрым целям. А если встречается человек, достойный по своим
изысканиям истины и любви к справедливости, который стремится
отбросить суетность и ложь, оставить хвастовство и обман, -- то
он делается предметом насмешки и ненависти".
Поздний период жизни Омара Хайяма был чрезвычайно труден,
сопряжен с лишениями и тоской, порожденной духовным одиночест-
вом. К славе Хайяма как выдающегося математика и астронома при-
бавилась в эти нишапурские годы крамольная слава вольнодумца и,
вероотступника. Философские взгляды Хайяма вызывали злобное раз-
дражение ревнителей ислама.
Научно-философское наследие Омара Хайяма невелико. В отличие
от своего учителя Авиценны, Хайям не дал целостной, разработан-
ной им философской системы. Трактаты Хайяма затрагивают лишь от-
дельные, правда из числа важнейших, вопросы философии. Некоторые
из сочинений были написаны, как и упомянутый выше первый фило-
софский трактат, в ответ на просьбу отдельных духовных или свет-
ских лиц. , До нашего времени сохранилось пять философских сочи-
нений Хайяма. Кроме "Трактата о бытии и долженствовании" еще
"Ответ на три вопроса: необходимость противоречия в мире, детер-
минизм и вечность", "Свет разума о предмете всеобщей науки",
"Трактат о существовании" и "Книга по требованию (Обо всем су-
щем)". Все они кратки, лаконичны, занимают иногда всего несколь-
ко страниц.
В современных исследованиях по истории науки философские по-
ложения Омара Хайяма отождествляются с учением Авиценны, которое
определяется специалистами как средневековое восточное аристоте-
лианство. Хайям воспроизводит ту же модель мироздания, как она
обрисована в знаменитой философской энциклопедии Авиценны "Книга
исцеления". Эта картина мира, принятая в свое время западноевро-
пейской христианской схоластикой, нашла отражение в общих чертах
в "Божественной комедии" итальянского поэта Данте Алигьери
(1265--1321) .
Элементы неоплатонизма в сочетании с положениями неопифаго-
рийской мистики чисел, утверждение несомненной реальности внеш-
него мира и признание всеобщей причинной связи между явлениями
природы, отрицание возможности существования мира идей вне мира
вещей, проблема происхождения зла и проблема абсолютной предоп-
ределенности, учение о субстанциях (предметом научного познания
Хайям при этом признает субстанцию сложную, иными словами -- ма-
териальную основу) -- все эти идеи Хайяма шли вразрез с мусуль-
манской ортодоксией.
Ограниченный рамками своего времени, Хайям, как и его великий
предшественник Авиценна, оставался на идеалистических позициях,
но в решении отдельных проблем философии взгляды Хайяма содержа-
ли несомненные элементы материалистического мировоззрении. В
этом, по утверждению специалистов, Омар Хайям сделал значитель-
ный шаг вперед по сравнению с Авиценной. Средневековые теологи
уже с XIII века причисляли Хайяма к материалистической школе
"натуралистов". В философских концепциях Хайяма есть также от-
дельные гениальные диалектические догадки.
Специалисты, занимавшиеся изучением мировоззрения Омара Хайя-
ма, находят много общих положений в его научно-философских трак-
татах и в его четверостишиях. Однако исследователи единодушны:
научно-передовое, независимое, бунтарское умонастроение поэта-
мыслителя проявилось в его стихах ярче и определенней, чем в его
философских сочинениях.
Так, например, вопросы о детерминизме и истоках царящего в
мире зла, поставленные Омаром Хайямом в трактатах, вопросы, рас-
шатывающие одну из главнейших догм ислама -- монотеизм, в стихах
Хайяма подчеркнуто заострены. Хайям-поэт вскрывает вопиющие ло-
гические противоречия в самом понятии "бог".
Бог -- абсолютный разум и высшая справедливость? Почему же
так неразумно устроен мир, так жесток с его постоянными бедами?
Почему столь хрупко и непрочно самое совершенное из творений бо-
га -- человек, приговоренный со дня своего рождения к смерти?
Гончар, разбивающий свои творения, -- неискусный или безумный? -
- вот какое олицетворение находит Хайям богу:
Изваял эту чашу искусный резец
Не затем, чтоб разбил ее пьяный глупец.
Сколько светлых голов и прекрасных сердец
Между тем разбивает напрасно творец!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0084]
ого. ср. N 443)
Поэт не находит оправдания этой бессмысленной жестокости:
Вразуми, всемогущее небо, невежд:
Где уток, где основа всех наших надежд?
Сколько пламенных душ без остатка сгорело!
Где же дым? Где же смысл? Оправдание -- где ж?
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0115]
Важнейшим принципом ислама является догмат о божественном
предопределении. Если так, спрашивает поэт, то должен ли человек
нести ответственность за свои поступки? Исходя из простой житей-
ской логики, у бога нет права карать человека за прегрешения --
кто как не бог и предопределил слабость и греховность человечес-
кой натуры?
Глину мою замесил мой творец, что я поделать могу?
Пряжу он выпрял и ткань мою сшил, что я поделать могу?
Зло ли вершу я, творю ли добро -- все, что ни делаю я,
Все за меня он давно предрешил, -- что я поделать могу?
(пер. А. Старостин) [sta-0036]
И кто, спрашивает Хайям, как не бог окружил человека со всех
сторон ловушками соблазнов? Следовательно, бог и есть коварный
искуситель и первопричина грехопадений. С него и должен быть
спрос:
Мир -- свирепый ловец -- к западне и приманке прибег,
Дичь поймал в западню и ее "человеком" нарек.
В жизни зло и добро от него одного происходят.
Почему же зовется причиною зла человек.
(пер. В. Державин) [der-0213]
"Всеблагой и всемилостивый" -- главные эпитеты бога в исламе.
Но если одно из основных свойств бога -- милосердие, -- задает
вопрос поэт, -- то как же он сможет проявить свое милосердие,
если в мире не будет грешников? Если ты всеблаг и всемилостив,
творец, то и прости нас, погрешивших против тебя:
О боже! Милосердьем ты велик!
За что ж из рая изгнан бунтовщик?
Нет милости -- прощать рабов покорных,
Прости меня, чей бунтом полон крик!
(пер. В. Державин) [der-0146]
Хайям высмеивает самую идею высшей справедливости творца. Где
она, справедливость? Достаточно оглядеться кругом, чтобы понять:
мир устроен как раз наоборот: дураки и подлецы ни за что получа-
ют в дар от неба роскошные дворцы, а достойный идет в кабалу из-
за куска хлеба. Если это называется справедливостью, то "Мне
плевать на твою справедливость, творец!" -- так энергично конча-
ет Омар Харям одно из своих рубаи.
Богоборческие идеи в четверостишиях Хайяма выражены чрезвы-
чайно смело Строки стихов -- прямой суд над творцом, на нем од-
ном вся вина за вопиющее несовершенство мира:
Свода небесного вращатель -- господь,
Жизни и смерти податель -- господь.
Плох я... Но ведь мой обладатель господь!
Я, что ли, грешен? Мой создатель -- господь!
(пер. С. Кашеваров) [kas-0015]
Остро, гротескно высмеивает поэт бессмысленность мусульманс-
кой обрядности -- если бог вездесущ и всеведущ, надо ли надое-
дать ему без конца молитвами? Реалии религиозного культа, впро-
чем, могут и сослужить свою полезную службу мусульманину: чалма
и четки пригодятся, чтобы заложить их в кабаке за чащу вина, как
сказано в одном из рубаи; в мечеть же мощно изредка заглянуть,
признается поэт в другом стихотворении, хотя бы для того, чтобы
стащить новый молитвенный коврик. И вот -- рубаи, где соседству-
ют Коран и винная чаша; и как же рьяно, не отрываясь, читают му-
сульмане -- нет, не стихи Корана! -- стих, опоясывающий чашу:
Благоговейно чтят везде стихи корана, [К-021]
Но как читают их? Не часто и не рьяно.
Тебя ж, сверкающий вдоль края кубка стих,
Читают вечером, и днем, и утром рано.
(пер. О. Румер) [rum-0007]
Приведем еще два известных хайямовских рубаи, где протест
против духовного закрепощения человека выражен особенно сильно.
Все религии, не только ислам, утверждает поэт, рабство:
Дух рабства кроется в кумирне и в Каабе, [К-026],[К-001]
Трезвон колоколов -- язык смиренья рабий,
И рабства черная печать равно лежит
На четках и кресте, на церкви и михрабе. [М-009]
(пер. О. Румер) [rum-0157]
И прямой бунт против творца, против существующего мироустрой-
ства:
Когда б я властен был над этим небом злым,
Я б сокрушил его и заменил другим,
Чтоб не было преград стремленьям благородным
И человек мог жить, тоскою не томим.
(пер. О. Румер) [rum-0195]
К такого рода стихам -- как, впрочем, ко многим рубаи Хайяма
-- как нельзя более подходит меткое определение, принадлежащее
одному из наших современных писателей: "Афоризмы, убедительные,
как выстрелы". Очевидно, именно такого рода четверостишия имел в
виду историк Кифти, когда написал, что стихи Омара Хайяма "со-
держали в глубине змей для всего шариата в виде множества всеох-
ватывающих вопросов". Продолжая свою характеристику Хайяма-поз-
та, Кифти заключает: "Он порицал людей своего времени за их ре-
лигию". Четверостишия Омар Хайям писал для себя и небольшого
круга друзей и учеников, отнюдь не стремясь сделать их общим
достоянием. Однако эти крылатые поэтические речения приобретали
широкую гласность -- именно так можно понять высказывания, кото-
рые мы находим у того же Кифти, что "современники очернили веру
его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал".
Нападая на творца, Омар Хайям обличал и духовенство -- и
здесь его обычная насмешливость уступала место неприкрытой злос-
ти. Ревнители мусульманского благочестия, с их показной святос-
тью, говорит поэт, это ненасытные кровопийцы, рядом с которыми
запойный пьяница -- праведник:
Хоть я и пьяница, о муфтий городской, [М-013]
Степенен все же я в сравнении с тобой;
Ты кровь людей сосешь, -- я лоз. Кто кровожадней:
Я или ты? Скажи, не покриви душой!
(пер. О. Румер) [rum-0153]
Столкновения с духовенством приняли столь опасный для Омара
Хайяма характер, что он вынужден был, в уже немолодые годы, со-
вершить долгий и трудный путь паломничества в Мекку. Источники
так и пишут: "убоявшись за свою кровь", "по причине боязни, а не
пол причине богобоязни".
По возвращении из хаджа Омар Хайям поселился в уединенном до-
ме в деревушке под Нишапуром. По словам средневековых биографов,
он не был женат и не имел детей. Хайям жил замкнуто, испытывая
чувство постоянной опасности из-за непрекращающихся преследова-
ний и подозрений. К этому периоду жизни Хайяма относится сто
стихотворение, написанное на арабском языке в форме кыта. Строки
этих стихов позволяют нам представить душевное состояние поэта в
старости:
Доволен пищей я, и грубой и простою,
Но и ее добыть могу я лишь с трудом.
Все преходяще, все случайно предо мною,
Давно нет встреч, давно уж пуст мой дом.
Решили небеса в своем круговращенье
Светила добрые все злыми заменить.
Но нет, душа моя, в словах имей терпенье,
Иль головы седой тебе не сохранить.
(пер. Б. Розенфельд)
Приведем еще один эпизод из жизни Омара Хайяма, запечатленный
географом XIII века Закарийа Казвини; в рассказе проглядывают
живые черты поэта и самый образ его жизни среди горожан. Один из
факихов Нишапура -- знатоков мусульманского права -- публично
поносил Омара Хайяма, однако по утрам приходил к нему, не упус-
кая случая присоединиться к числу учеников. Хайям собрал у себя
однажды утром трубачей и барабанщиков. Как только факих пришел
по обыкновению на занятия, Омар Хайям подал знак трубить и бить
в барабаны. К собравшимся на улице горожанам Хайям обратился со
следующими словами: "Внимание, о жители Нишапура! Вот вам ваш
ученый. Он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у
меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если
я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у
меня знания? Если же нет, то зачем поносит своего учителя?"
Время, отмеченное всесилием фанатичного духовенства, принуж-
дало выдающегося мыслителя к молчанию. Поэт должен хранить в
глубине сердца тайны своего знания, как море хранит в створках
раковины жемчужину, -- таково содержание одного из рубаи. И вот
другое, с той же мыслью:
То не моя вина, что наложить печать
Я должен на свою заветную тетрадь:
Мне чернь ученая достаточно знакома,
Чтоб тайн своей души пред ней не разглашать.
(пер. О. Румер) [rum-0230]
"Притворись дураком и не спорь с дураками,--советует себе по-
эт, -- каждый, кто не дурак, вольнодумец и враг". "Он обуздал
свои речи и перо", -- пишут о старом Хайяме средневековые источ-
ники.
В стихах находила выражение напряженная внутренняя жизнь ума
и души Омара Хайяма. Можно предположить, что в эти поздние годы
одиночества были написаны многие его философские стихи, поднима-
ющие извечные вопросы, стоящие перед людьми: что есть человек?
Откуда мы пришли? Куда уйдем? Какой смысл скрыт в нашем кратком
земном существовании?
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь... А пешки? -- мы с тобой.
Подвигают, притиснут -- и побили.
И в темный ящик сунут на покой.
(пер. И. Тхоржевский) [tho-0006]
И непостижимая загадка этого движущегося мира: где его нача-
ло, где конец?
Творенья океан из мглы возник,
Но кто же до глубин его постиг
И жемчугу подобными словами
Изобразил непостижимый лик?
(пер. Ц. Бану) [ban-0002]
В четверостишиях Омара Хайяма -- неодолимый для человеческой
души протест против смерти, Хайям-ученый и в старости не оболь-
щался иллюзиями о грядущем воскресении из мертвых, внушаемых ре-
лигией мусульманам. Стихи формулируют жестокий закон природы,
неизбежно обрекающий все живое на превращение в прах:
И тот, кто молод, и тот, кто сед,
Из мира все уйдут друг другу вслед.
А царство мира все ничье, как прежде;
Кто был -- ушел; придут -- и вновь их нет.
(пер. А. Старостин) [sta-0013]
Не будь этой вечной смены поколений, говорит поэт в другом
стихотворении, наш черед земной жизни никогда бы не пришел. Об-
ращаясь к предполагаемому собеседнику, Хайям утешает: примиримся
с мыслью, что живая душа нам дана на подержание, и вернем ее в
положенный срок, когда минует череда отведенных нам дней, каждо-
го из которых так мучительно жаль:
Ты знаешь, почему в передрассветный час
Петух свой скорбный клич бросает столько раз?
Он в зеркале зари увидеть понуждает,
Что ночь -- еще одна -- прошла тайком от нас.
(пер. О. Румер) [rum-0123]
Хайямовская скорбь о конечности человека, о неодолимости все-
сильного времени выражена в большом цикле рубаи, отмеченных осо-
бым взлетом поэтического гения:
Океан, состоящий из капель, велик.
Из пылинок слагается материк.
Твой приход и уход -- не имеют значенья.
Просто муха в окно залетела на миг...
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0101]
Чем может утешиться человек, сей недолгий гость на земле?
Омар Хайям находит это утешение в идее материального неисчезно-
вения. Бесконечный круговорот материи -- так видят глаза поэта-
философа окружающий его мир. Глина, из которой вылеплены винные
кувшины и чаши, кирпичи в стенах дворцов, песок под ногами, вся
живая природа -- цветы, травы -- все это знало другое, может
быть, человеческое инобытие. Осторожно, остерегает поэт, прика-
сайся к ним: вот это, возможно, было локонами и устами луноликой
красавицы, это -- головой султана, а это -- сердцем везира:
Давно -- до нас с тобой -- и дни и ночи были
И звезды, как сейчас, на небесах кружили.
Не знаешь, как ступить на этот прах земной, --
Зрачками любящих его песчинки жили.
(пер. В. Тардов) [tar-0001]
Значит, и нам дано вернуться в земной мир, уже в иных, бес-
словесных формах: "из праха твоего налепят кирпичей и в стены
,дома их уложит твой сосед". И так велико страстное желание поэ-
та ощутить бессмертие пусть самой малой крупицей земной жизни --
восстать из праха хотя бы стеблем зеленой травы! И вот завещание
Омара Хайяма:
Когда голову я под забором сложу,
В лапы смерти, как птица в ощип, угожу --
Завещаю: кувшин из меня изготовьте,
Приобщите меня к своему кутежу!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0145]
Озорное воображение Хайяма видит в этом для себя последнюю
надежду на воскрешение: а вдруг волшебный дух вина и вдохнет в
него жизнь?
Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,
Мимо, мимо, как облако дыма, прошла.
Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья, --
Жалко жизни, которая мимо прошла.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0418]
Год смерти Омара Хайяма неизвестен. Самой вероятной датой его
кончины принято считать 1123 год. Из глубины XII века дошел до
нас рассказ о последних часах Хайяма. Абу-л-Хасан Бейхаки слышал
его от одного из родственников поэта. Омар Хайям в этот день
внимательно читал "Книгу исцеления" Авиценны. Дойдя до раздела
"Единое и множественное", он вложил золотую зубочистку между
двумя листами и попросил позвать необходимых людей, чтобы сде-
лать завещание. Весь этот день он не ел и не пил. Вечером, окон-
чив последнюю молитву, поклонился до земли и сказал: "О боже, ты
знаешь, что я познал тебя по мере моей возможности. Прости меня,
мое знание тебя -- это мой путь к тебе". И умер.
Приведем в заключение еще один рассказ -- о посещении могилы
Омара Хайяма его искренним почитателем Низами Арузи Самарканди.
"В году 1113 в Балхе, на улице Работорговцев, -- пишет Низами
Арузи, -- в доме Абу Саида Джарре остановились ходжа имам Хайям
и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению
им. Во время пиршества я услышал, как Доказательство Истины Омар
сказал: "Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую
весну ветерок будет осыпать меня цветами". Меня эти слова удиви-
ли, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов.
Когда в году 1135 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с
тех пор, как тот великий закрыл лицо свое покрывалом земли и
низкий мир осиротел без него. И для меня он был наставником. В
пятницу я пошел поклониться его праху и взял с собой одного че-
ловека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на клад-
бище Хайре. Я повернул налево и у подножия стены, отгораживающей
сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились
из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю
могилу его скрыли под цветами. И мне пришли на память те слова,
что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей повер-
хности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для
него более подходящего места. Бог, святой и всевышний, да угото-
вит ему место в райских кущах милостью своей и щедростью!"
Над могилой Омара Хайяма в Нишапуре ныне возвышается величес-
твенный надгробный памятник -- одно из лучших мемориальных соо-
ружений в современном Иране. Ажурные конструкции надгробия напо-
минают чем-то стартовую установку, выводящую космический корабль
на орбиты Вселенной.
* * *
Со стихами Омара Хайяма связаны два редких историко-литера-
турных феномена.
Один -- это загадка объема и состава истинного поэтического
наследия Хайяма. До наших дней не дошло не только автографов и
прижизненных манускриптов четверостиший Омара Хайяма, но даже и
списков, более или менее близких по времени к жизни поэта.
Поздних рукописей стихов Хайяма много, и они предстают перед
исследователями в поразительном разнообразии, как по объему --
количеству четверостиший, так и по самому составу, повторяющему-
ся от списка к списку лишь в малой части, Рукописи хайямовских
сборников, как правило, небольшие -- двести-триста стихотворе-
ний, однако, собранные воедино, они дают внушительную цифру --
около полутора тысяч рубаи.
Текстологический анализ этих стихотворений показывает, что в
них можно обнаружить немало "пучков" -- сближенных по поэтичес-
кой идее рубаи-вариантов. Это явление исследователи классической
персидско-таджикской литературы объясняют следующим образом.
Омар Хайям в условиях религиозных преследований был лишен воз-
можности собирать и распространять свои стихи, он набрасывал их
на отдельных листках бумаги, на полях рукописей. Ученики и еди-
номышленники, слышавшие их от поэта, записывали стихи сразу или
спустя некоторое время, в большем или меньшем приближении к ав-
торскому тексту. Так рождался "пучок" рубаи-аналогов. В дальней-
ших переписываниях и устных передачах количество вариантов раз-
расталось.
Литературоведы-текстологи вскрыли и еще одно любопытное явле-
ние -- существование "странствующих" четверостиший. На это обра-
тил внимание известный русский ученый В. А. Жуковский, один из
самых первых исследователей истории персидско-таджикской литера-
туры в отечественном востоковедении. В рукописных сборниках чет-
веростиший Омара Хайяма и в изданных текстах Жуковский обнаружил
множество стихотворений, засвидетельствованных в диванах других
персидско-таджикских поэтов, он дал им название "странствующих".
Изыскания Жуковского были продолжены другими исследователями, и
результатом этой кропотливой работы был вывод -- в лучшем для
XIX века издании поэтического наследия Омара Хайяма (Париж,
1867, издатель Дж. Никола) почти четвертая часть стихов, 108 ру-
баи из 464-х, принадлежит к категории "странствующих".
Право на авторство этих рубаи разделили с Омаром Хайямом та-
кие классики персидско-таджикской литературы, как Хафиз, Аттар
(1142--1230), Джалал ад-дин Руми (1207--1273) , Абдаллах Ансари
(1006--1088) и другие, причем не только поэты более поздних по-
колений, но и некоторые предшественники Омара Хайяма. Так, нап-
ример, два следующих рубаи встречаются среди четверостиший, при-
писываемых Авиценне.
С ослами будь ослом, не обнажай свой лик!
Ослейшего спроси -- он скажет: "Я велик!"
А коли у кого ослиных нет ушей,
Тот для ословства -- явный еретик.
(пер. И. Сельвинский) [sel-0002]
Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0013]
Не единичны случаи широкого "странствования", когда одно и то
же рубаи встречается в рукописных диванах (а иногда и в публика-
циях) трех-четырех поэтов одновременно. Примером может послужить
такое четверостишие:
Пью с умом: никогда не буяню спьяна.
Жадно пью: я не жаден, но жажда сильна.
Ты, святоша и трезвенник, занят собою --
Я себя забываю, напившись вина!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0298]
Оно приписывается Омару Хайяму, Анвари и Камал ад-дину Исмаилу
(1172--1237). А хайямовское рубаи:
Если все государства, вблизи и вдали,
Покоренные, будут валяться в пыли --
Ты не станешь, великий владыка, бессмертным.
Твой удел невелик: три аршина земли.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0228]
встречается среди стихов Афзала Кашани (1195--1265), мастера яр-
ких и остроумных четверостиший, и прекрасной поэтессы Мехсети
Гянджеви, современницы Хайяма, с которым она, по преданию,
встречалась.
Ограничимся еще двумя примерами. Следующее рубаи входит в
состав поэтического наследия как Омара Хайяма, так и величайшего
лирика Хафиза:
Не молящимся грешником надобно быть --
Веселящимся грешником надобно быть.
Так как жизнь драгоценная кончится скоро --
Шутником и насмешником надобно быть.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0236]
Современник Омара Хайяма поэт Санаи (середина XI в -- 1131
г.), оставивший огромное литературное наследие, разделяет с Хай-
ямом право на авторство такого рубаи:
Муж ученый, который мудрее муллы,
Но бахвал и обманщик, -- достоин хулы.
Муж, чье слово прочнее гранитной скалы, --
Выше мудрого, выше любой похвалы!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0284]
Работа по выявлению подлинного литературного наследия Омара
Хайяма, начатая В. А. Жуковским публикацией в 1897 году статьи
"Омар Хайям и "странствующие" четверостишия", продолжается и по-
ныне. Для авторской атрибуции этих кочующих из дивана в диван
рубаи было предложено немало различных научных приемов. Основы-
ваясь на старых и надежных рукописных источниках, ученые призна-
ют ныне бесспорное авторство Омара Хайяма для нескольких десят-
ков рубаи. В результате тщательных изысканий, проводившихся на
протяжении десятилетий крупными филологами восточных и западных
стран, методами текстологического, историко-литературного, сти-
листического, стиховедческого анализа, удалось определить группу
четверостиший, примерно в четыреста стихотворений, которые с до-
статочной степенью уверенности можно считать принадлежащими перу
Омара Хайяма. Что же касается тысячи других рубаи, "странствую-
щих" под именем Хайяма, ни одно из них нельзя ни категорически
приписать авторству Омара Хайяма, ни вычеркнуть решительно из
его поэтического наследия.
Хайямовские четверостишия весьма различны по идейно-темати-
ческому содержанию и далеко не равноценны по художественным дос-
тоинствам. Проведем небольшое сравнение. Вот три классических
хайямовских рубаи. Точными штрихами набросана модель мироздания
-- за этими четырьмя строками мы почти воочию видим облик учено-
го, философа, астронома:
Все обсудив без страха, мы истину найдем, --
Небесный свод представим волшебным фонарем:
Источник света -- солнце, наш мир -- сквозной экран,
А мы -- смешные тени и пляшем пред огнем.
(пер. Л. Некора) [nek-0041]
Сжато до предела формулирует поэт самую суть проблемы: Чело-
век -- Вселенная, Человек -- Время:
Круг небес, неизменный во все времена,
Опрокинут над нами, как чаша вина.
Это чаша, которая ходит по кругу.
Не стони -- и тебя не минует она.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0176]
Был ли в самом начале у мира исток?
Вот загадка, которую задал нам бог.
Мудрецы толковали о ней, как хотели, --
Ни один разгадать ее толком не смог.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0009]
И рядом иной раз незамысловатые сентенции, и по мысли и по
легкой изящной манере выражения вполне традиционные для раннек-
лассической персидско-таджикской поэзии:
Не тверди мне, больному с похмелья: "Не пей!"
Все равно я лекарство приму, хоть убей!
Нету лучшего средства от горестей мира --
Виноградною кровью лечусь от скорбей!.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0392]
В обширном цикле хайямовских рубаи особенно поражает исследо-
вателя противоречие, нередко взаимоисключение содержащихся в них
идей. Мы видим в этих стихах страстное стремление постичь тайны
рока и агностицизм, проповедь активного добра и отгораживание от
мира, беспечную теорию "одного дня" и обывательскую мудрость са-
мосохранения, сетование на несправедливость неба в распределении
земных благ и высмеивание сытого благополучия. Мы находим в чет-
веростишиях полярно противоположные точки зрения: ироничное спо-
койствие все постигшего мудреца и отчаянно-дерзкий протест бун-
таря. Поэт пленен жизнью, жизнь -- неиссякаемый источник наслаж-
дений:
Сад цветущий, подруга и чаша с вином --
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0423]
И вот -- отвращение от жизни, в смерти поэт видит желанный
исход от мучений земного бытия. А еще лучше -- не знать этого
света совсем :
Добровольно сюда не явился бы я.
И отсюда уйти не стремился бы я.
Я бы в жизни, будь воля моя, не стремился
Никуда. Никогда. Не родился бы я.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0122]
Эту пестроту ценностных ориентаций, "смесь высоких доблестей
и низменных страстей" некоторые литературоведы относили не без
оснований за счет вплетения в поэтическое наследие Хайяма сти-
хотворений других поэтов, каждый из которых выражал свой взгляд
на мир.
Однако это верно лишь отчасти. В обширном хайямовском цикле -
- и в этом еще одна загадка, заданная Омаром Хайямом, -- четве-
ростишия слиты столь органично, что "бродячие" рубаи не ощущают-
ся чужеродными равным образом ни в диванах многих поэтов, ни
среди стихотворений великого Хайяма. Смены и перепады настрое-
ний, широкий разброс оценочных суждений о жизни, -- в общем
свойственные живому человеку на разных этапах его земного пути,
-- мы наблюдаем у многих персидско-таджикских авторов XI--XIV
веков, каждый из которых нес в себе большую или меньшую частицу
хайямовского гения.
Хайям, философ и лирик, несомненно опирался в своем поэтичес-
ком творчестве на свой опыт жизни в большом городе, на умонаст-
роения окружавших его образованных горожан. В хайямовских моти-
вах, в самой их противоречивости следует видеть тот набор всече-
ловеческих истин, которые мы находим в пословичном фонде любого
из народов. Облеченные в меткие речевые формулы -- афоризмы,
сжатые сентенции, меткие присловья, -- они извечно питали дух
человека в его неудовлетворенности жизнью. Философские рассужде-
ния и житейская дидактика, заложенная в хайямовских четверости-
шиях, должны нами пониматься расширительно: в них художественно
выражены мысли и чувства, имевшие хождение в широких слоях насе-
ления средневекового города,
Эта часть ранней персидско-таджикской поэзии -- хайямовские
четверостишия, включая все "странствующие" и "бродячие" и -- ши-
ре -- хайямовские мотивы вообще, -- представляет особую цен-
ность. Мы можем рассматривать их как своего рода "обобществлен-
ную" житейскую мудрость и "обобществленную" лирику, которая
прежде всего и была пищей для ума и сердца в средневековом об-
ществе. Кочевание их из дивана в диван и многовариантность --
лучшие свидетельства широкой распространенности их, сопряженной
со множественностью переписок и устных передач.
Непосредственное отражение в хайямовских четверостишиях го-
родского свободомыслия можно увидеть еще и в том, что лирический
герой Хайяма -- гуляка-вольнодумец, так называемый ринд, -- был
в эту эпоху одним из самых популярных персонажей персидско-тад-
жикской литературы. Строки хайямовских стихов обрисовывают коло-
ритную фигуру ринда:
Вот беспутный гуляка, хмельной ветрогон:
Деньги, истину, жизнь -- все поставит на кон!
Шариат и Коран -- для него не закон. [Ш-003],[К-021]
Кто на свете, скажите, отважней, чем он?
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0068]
Некоторые четверостишия написаны от имени ринда:
Говорят, что я пьянствовать вечно готов, -- я таков!
Что я ринд и что идолов чту, как богов, -- я таков! [Р-006]
Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
Знаю лучше их сам про себя, я каков, -- я таков!
(пер. В.Державин) [der-0214]
Тексты хайямовских четверостиший, и, может быть, прежде всего
"странствующих", -- важный источник для изучения идеологической
жизни средневекового города Ирана и Средней Азии.
Заметим, что "странствование" заложено в самой природе крат-
кого афористического жанра рубаи: стихотворения-эпиграммы, сти-
хотворения-реплики. Способность утрачивать авторство, свойствен-
ная крылатым выражениям и литературным пословицам, перешла в оп-
ределенной мере и к четверостишиям, в особенности к тем из них,
которые вобрала в себя стихия устной выразительной речи. Для
ранней персидско-таджикской поэтической классики отмечено также
следующее своеобразное явление: поэт иногда подписывал собствен-
ные произведения -- из особого пиетета -- именем своего литера-
турного кумира. Очень вероятно, что поэты XII--XIV веков, --
когда четверостишия получили чрезвычайно широкое распростране-
ние, создавались и бытовали практически на всех социальных уров-
нях, -- сами ставили под своими стихотворениями имя Омара Хайя-
ма.
В фонде хайямовских четверостиший мы находим следы и другого,
прямо противоположного литературного явления.
В подвижной общности этих "странствующих" стихотворений можно
обнаружить небольшую группу антихайямовских четверостиший. Их
злые, уничижительные строки развенчивают образ ученого, подчер-
кивают бесплодность и пустоту его знаний. Написанные некогда
ярыми противниками Хайяма, ловко подмешавшими эти эпиграммы к
потоку его популярных четверостиший, они и поныне соседствуют со
стихами Омара Хайяма.
Приведем здесь некоторые из них:
Если бог не услышит меня в вышине --
Я молитвы свои обращу к сатане.
Если богу желанья мои неугодны --
Значит, дьявол внушает желания мне!
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0368]
Мастер, шьющий палатки из шелка ума,
И тебя не минует внезапная тьма.
О Хайям! Оборвется непрочная нитка.
Жизнь твоя на толкучке пойдет задарма.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0055]
О Палаточник! Бренное тело твое --
Для бесплотного духа земное жилье.
Смерть снесет полотняную эту палатку,
Когда дух твой бессмертный покинет ее.
(пер. Г. Плисецкий) [pli-0388]
По мнению А. Н. Болдырева, обратившего наше внимание на это
явление, некоторые из подобных антихайямовских четверостиший
принадлежат, возможно, к эпохе Омара Хайяма, написаны вскоре
после его смерти. Они были расчетливо внедрены -- помечены его
именем -- в состав поэтического наследия Хайяма, являя собой акт
непримиримой идеологической борьбы.
Хайямовские четверостишия запечатлели страницы острых общест-
венных столкновений, имевших место на Востоке в средние века.
Они свидетельствуют, сколь действенна была роль литературы в
этой борьбе.
Факт, что множество философских, вольнодумных рубаи циклизо-
валось в виде хайямовских, можно понять только однозначно: Омар
Хайям был вдохновителем и идейным вождем оппозиционной городской
поэзии, так ярко зафиксировавшей существовавшие связи человека с
его временем,
И все же есть четверостишия, которые, по эмоциональному выра-
жению одного из известных исследователей персидско-таджикской
классики, не мог написать никто другой, кроме Омара Хайяма! Кон-
фликт человека с творцом, утверждение круговорота, вечного дви-
жения физического субстрата природы, отрицание посмертного су-
ществования человека -- в этом Омар Хайям, столь близко подошед-
ший к материалистическому осмыслению мироустройства, остался,
как поэт, единственным в истории классической персидско-таджикс-
кой литературы.
* * *
Всемирная известность пришла к Омару Хайяму в XIX веке.
Взрыв всеобщего интереса к его стихам, возникший в Англии в
начале шестидесятых годов и распространившийся затем по всему
свету, представляет еще один замечательный феномен в истории ми-
ровой литературы.
В 1859 году скромный английский литератор Эдвард Фитцджеральд
(1809--1883) издал на собственные средства тонкую брошюру, в
двадцать четыре страницы, под названием "Рубайат Омара Хайяма".
Автор уже трех сборников литературно-философских эссе, стихот-
ворных переводов с древнегреческого и испанского, Фитцджеральд
проявлял заметный интерес к классической персидско-таджикской
литературе, читал в подлиннике Хафиза, Низами, Аттара, Джалал
ад-Дина Руми, Джами; в 1856 году он издал в английском переводе
поэму Джами "Саламан и Абсаль". С 1857 года Фитцджеральд сосре-
доточил свое внимание на Омаре Хайяме, когда в руки к нему попа-
ли копии двух рукописных сборников его четверостиший.
Книжка "Рубайат Омара Хайяма", включившая несколько десятков
четверостиший, переведенных английскими стихами (без указания
имени переводчика), почти два года пролежала в лавке известного
лондонского издателя и книготорговца Бернарда Кворича, не заин-
тересовав ни одного покупателя. Фитцджеральд уже смирился с неу-
дачей; как вдруг весь тираж (он насчитывал всего 259 экземпля-
ров) мгновенно-разошелся, а самый интерес к стихам Омара Хайяма
стал расти со скоростью степного пожара. Он вышел за пределы Ан-
глии, захватил все страны Европы, Америку и вернулся в страны
Востока.
До конца жизни Фитцджеральд успел опубликовать еще три пере-
работанных издания (в 1868, 1872 и 1879 годах); пятое издание,
вышедшее в свет в 1889 году, через шесть лет после смерти Фитцд-
жеральда, -- с учетом поправок переводчика, оставленных на стра-
ницах предыдущих публикаций, -- стало окончательной редакцией
работы Фитцджеральда над четверостишиями Омара Хайяма.
В настоящее время книжка "Рубайат Омара Хайяма", выдержавшая
бессчетное число переизданий (к 1926 году их было уже 139), является,
по мнению специалистов, самым популярным поэтическим
произведением, когда-либо написанным на английском языке. Она
стала классикой английской и мировой литературы.
Приведем только два высказывания из целого потока восторжен-
ных отзывов, которыми современники встретили переводческий опыт
Фитцджеральда. Так, Джон Раскин, принадлежавший к числу наиболее
авторитетных теоретиков искусства, написал автору перевода такие
строки: "Никогда до сего дня не читал я ничего столь, на мой
взгляд, великолепного, как эта поэма, и только так я могу ска-
зать об этом..." По поводу одного из самых известных четверости-
ший Омара Хайяма, в интерпретации Фитцджеральда:
О ты, чьей волей в глину помещен
Разумный дух, что после совращен
В раю был змием, -- наши все грехи
Ты нам прости и нами будь прощен.
(пер. В. Зайцев)
Марк Твен говорил, что эти строки "содержат в себе самую значи-
тельную и великую мысль, когда-либо выраженную на таком малом
пространстве, в столь немногих словах".
Необыкновенный успех стихов восточного автора XI века у анг-
лоязычного читателя кроется в значительной степени в самом под-
ходе 3. Фитцджеральда к проблеме поисков путей художественной
адекватности при переводе иноязычной поэзии.
"Рубайат Омара Хайяма" включает сто одно четверостишие. Про-
думанно расположив стихотворения, Фитцджеральд придал им строй-
ную композицию, превратив собрание рубаи в законченную поэму.
Оценивая ее в сопоставлении с подлинным текстом персидско-тад-
жикских четверостиший, литературоведы признают, что английские
стихи "Рубайат" можно назвать переводом только условно, за неи-
мением лучшего слова, Фитцджеральд не стремился к дословности: в
его переводной поэме много вольных обработок хайямовских мотивов
и контаминаций, смещены некоторые смысловые акценты, усилена
эмоциональная тональность. В тонкой и изящной интерпретации пе-
реводчик представил современному читателю, согласуясь с особен-
ностями его восприятия, образы и идеи персидско-таджикских сред-
невековых стихов. Однако Фитцджеральд сумел главное -- передать
самую душу поэзии Омара Хайяма, высветив изнутри значительность
ее философского содержания, нравственное величие и бесконечное
художественное обаяние.
Ныне хайямовские четверостишия бесценными жемчужинами истин-
ной поэзии вошли в сокровищницу мировой литературы. В течение
десятилетий накоплен огромный и разнообразный опыт перевода Хай-
яма на многие языки Запада и Востока. Хайямовские четверостишия
звучат в наши дни на всех континентах. Секрет этого мощного ду-
ховного резонанса, этой преданной читательской любви и читатель-
ского доверия заложен в самой сути поэзии Омара Хайяма -- в ее
высокой человечности, в ее общечеловечности.
[an error occurred while processing this directive]